Я ни вблизи не понял, ни вдали,
Какая воля и какая сила
Нас убирает медленно с земли.
Сергеич, родной, в моем Зилаирском районе 70 хуторов уничтожено, а их молодцы, кавалеристы генерала Белова, лежат под Москвой.
А может, Ленина-то Троцким подменили, а Льва Бронштейна вытурили в зарубежье под топор? А родного Ильича в памятниках растворили. И кто в Мавзолее лежит?.. Свердлов и Троцкий виноваты? А ты — паинька?..
Вдруг и ты, Сергеич, не Владимир Бушин, а последний пассажир из немецкого запломбированного вагона? Холоп, обучающий героев.
Страшно мне по моей России шагать. Шагну, а навстречу скворцы черные: “Мы прилетели, а хутора твоего нету. Седой ковыль, ветхий и чужой, шелестит и шелестит под скалами. И — ни одного дома на хуторе. И хутора мы не нашли!” А хутор — Ивашла. Шла ива. Зеленая. Кудрявая. Русская.
Страшно мне по моей бурьянной пропавшей улице шагать. Шагну, а навстречу, кажется, бредет бабушка Дарья: “Милай, ты много ездил по свету, а не попались ли тибе на глаза могилки сыновей моих, Андрюши и Васи, Пети и Саши? Они рядом с отцом не фронт уехали. Слышала я — на Дуге Курской полягли. Не попались тибе на глаза нигде ихние могилки-то, а?”
О, но ведь это — тени:
Тень хутора моего на Урале,
Тень бабушки Дарьи,
Тени сыновей ее,
Тень отца их, мужа верного ее,
Вместе
с сыновьями,
шагнувшего
В багряное зарево гордой смерти,
Дабы жила и рожала детей Россия!
Читаю Николая Коняева. Вспоминаю шестидесятые годы. Пророческий совет Александра Байгушева: “Никогда не показывай свои русские стихи Бушину — марксистский стукач!”...
Хапуга и стукач – Арсений Ларионов. Каждый из нас обязан их восславлять… Но как только я наступил ботинком на их вздувшиеся от похвал пупки, на меня они вытряхнули мешки доносов: и цэрэушник – я, и сионист – я, и фашист – я, и башкир –я, и есрей – я, кагэбист – я.
Начали травить моих мать и отца, мертвых, давно похороненных в Челябинске. Русских, благородных стариков, глубоко уважаемых соседями и моими друзьями. Принялись рассылать кляузы на меня моим сестрам. Давай отбирать у меня Шолоховскую премию, ложно подписывая решение именами людей, не имеющих к ним, стукачам, никакого отношения...
За мою отважную позицию в жизни и в творчестве, за мою неколебимую русскость, братскую распахнутость к национальным поэтам, Господи, меня и арестовывали, допрашивали по шесть часов сразу, судили на Комитете Партийного контроля, снимали с ложности, выселяли семью из квартиры, пытались исключить из КПСС, много лет не выпускали за границу, запретили на тринадцать лет мою поэму “Бессмертный маршал”, о Жукове.
Но — выжил. За поэму присудили Государственную премию РСФСР им. А. М. Горького. За границу понравилось мое русское поведение в ЦК КПСС, чуть ли не выталкивали метя, особенно — в арабские страны, воюющие с Израилем. Палестинцы обнимали меня. Плакали над моими русскими стихами. Переводили их на свой язык и кричали:
— Валентино палестино!
— Валентино русс, русс!
— Валентино брат, брат!
— Валентино береги, Бог, Бог!
И я утирал слезы. И я плакал. И мне казалось — я палестинец... Да и теперь иногда кажется мне — я палестинец!.. Но спасибо Иисусу Христу...
Дома, в России, люди, слушая меня, стихи мои, часто удивляются беззащитной правде моей. Аплодируют. Шлют благодарные отзывы. А недавно, на творческом вечере известного поэта Евгения Нефедова, за чаепитием уже, встал человек, не знакомый мне, и прочитал стихи о Валентине Сорокине.
Стихи потрясли меня искренностью. Стихи потрясли меня болью за Россию, почти рыданием за землю русскую. Автор стихотворения, поэт Жанн Зинченко, взял мои строки эпиграфом, а одну — закавычил в тексте собственном. Я так разволновался. Так застонало мое сердце. Господи, ведь это же слезы мои, горе мое возвращается ко мне святым благодарением!..
Спасибо тебе, Жанн Зинченко,
спасибо тебе, горькая доля поэта,
спасибо тебе, слово русское,
спасибо тебе, Россия багрянокрылая наша!
ВАЛЕНТИНУ СОРОКИНУ
“Что ни день, моя дорога уже,
Облака над нею злей и злей,
Никому я, кажется, не нужен,
Только холм зовёт, как мавзолей”
Валентин Сорокин
У всея Руси дорога уже,