Гриф: — И ты, Иисус, обожаешь мёртвые вёрсты?
Христос: — Нет, я весну и шумы садов люблю! А мёртвое
творят на земле ироды!..
И слышу я голос над Окою, на высоком берегу, Есенина Сергея слышу:
Сойди с креста, народ распятый,
Преобразись, проклятый враг,
Тебе грозит судьба расплатой
За каждый твой
неверный шаг.
Будем надеяться!
Так и должно быть!..
Ивашлинский беркут
По двести, по двестипятьдесят лет жили, работали, воевали, пахали, сеяли, детей, по восемь, по двенадцать рожали и растили хутора, деревни и сёла мои на просторах Оренбужья. Но бородаты, по-козлиному, Яши Свердловы и Львы Бронштейны, по зову гениального Ильича ринулись в дома и в горницы русских доверчивых крестьян за податями, налогами, раскулачиваниями и коллективизациями, — ярость пришельцев развеяла русскую жизнь на русской земле, лишила её устойчивости и покоя.
НАТО, НАТО, ты крылато,
Ты к России подлетаешь,
Хоть она не виновата, —
Всё равно по морде дашь!..
А Валентин Распутин, русский писатель, не менее нас тоскующий о разбросанном по СНГ русском народе, восхищается солженицинской подделкой, псевдоинстиной, — “Двести лет вместе”: обязан чем-то Солженицину, премией, так это — ерунда, и унижаться не надо!..
Надеется на самодеятельные музеи и на театр с писателями — смешно, когда 15 миллионов крестьян согнаны были с родных полей в ГУЛАГИ да на великие стройки коммунизма. А сколько нас по СНГ расшвыряли? А сколько нас покосили в войнах? Да, двести лет вместе, Валентин Григорьевич!..
А музеи? Перед разрушением СССР продажное антирусское чиновничество охотно открывало музеи повсюду, но где сегодня они и где СССР? Не ждёт ли такая участь и Россию? Мой район — мёртвый район. Даже село побоище, где пугачёвцы разгромили царских генералов, не уцелело.
Везли нас, меня и жену, друзья на вездеходе по одичавшим тропам и дорогам, ложбинам и холмам в Ивашлу, родной хутор мой, когда-то очень многодетный, буйный: балалаечный, гитарный, гармошковый, песенный и знаменитый. Кругом — пеньки, поваленные сосны, дубы, лиственницы, за удушаемые травою и кустарниками речушки. Кусок Оренбуржья в Башкирии,
И вдруг перед болотцем — беркут. Клюв раскрыл, грудь выпятил. Крылья раскинул. И — на нас, на машину, с шипением и клёкотом двинулся. Я оторопел. Все мы стихли. Удивление и очарование сковало нас. А беркут надвигался и надвигался, разбрызгивая когтями грязь, упёрся в бампер.
Вездеход заглох. Не давить же героического хозяина безлюдного края? Тронулись. Беркут взлетел. Крикнул с высоты. Дал круг над машиной. И, свистя крыльями, ударил клювом и грудью в стекло вездеходу.
— Молодец! — поддержал защитника шофёр. Жена моя, Ирина, городская, улыбнулась пернатому воину, а я ветер рукавом рубашки слёзы.
Но беркут и не думал сдавать позиции. Взмывая и падая на кабину, он гремел и бросался в нас мокрыми жёсткими фразами:
— Г-г-р-р-иф!.. Г-г-р-р-еф! Г-г-р-р-иф! Г-г-р-р-еф!
— Что он выкрикивает?— спросил я у Ирины.
— То ли грифа, то ли Грефа, а ты про кого?..
Неужели и беркут, одинокий защитник родного края, петрит в политике?
Греф похмельней бегемота:
Под ветрами грозными
Выпивает он болота,
Заедает соснами!..
А там, где плясала и пела моя Ивашла — кресты исчезли. Бугорки могильные впитались в почву, натоптанные стёжки между бугорками, значит, могилами, цветами густо укрылись, да не синими цветами-то, а красными, красными, широколепестковыми, свежими, свежими, даже тёплыми, будто заря дохнула на них и капли крови своей звёздной на них уронила.
Оглянулись мы — кругом леса красные. Горы молчат — красные. И скалы вздыбились — красные. Весь край мой — красный. Вся наша Россия — красным-красная, красным-красная!.. От травины к травине — красная. От родника до родника — красная. От реки до реки — красная. От моря до моря — красная, красная! И пусть Бондаренко обзывает меня евреем и бен Ладеном.
А над Россией — беркут. Защитник её единственный. Не серый, не рыжий, а красный, красный. Среди красных облаков молнией красной по-над вырубленным и опустошённым простором отчим с красными беркутятами парит:
— Г-г-р-р-иф!
— Г-г-р-р-иф!
— Г-г-р-р-иф!
— Г-г-р-р-иф!
Был бы я татарином или калмыком, я бы постоянно мстил за Россию обидчикам её, но я, к сожалению, русский, чуть-что, начинается анафема: шовинист, фашист, а ты, Владимир Григорьевич Бондаренко, Володя, друг мой, современник мой славный, тычешь мне в душу:
Бродский и русский фольклор,