— Ты раньше часто встречался с Николаем Степановичем?
— Приходилось. Не часто.
Макс смотрит в окно. Прямо перед домом появляются Гумилёв и Дмитриева. Оба в белом. Он ведёт её под руку.
Гумилёв весь как натянутая струна. Черты лица застывшие, жёсткие. Лиля полностью в себе.
— Судя по всему, у Лили с Гумилёвым роман, — говорит Пра.
— Не думаю. Они старые друзья. Ещё по Парижу.
— Не нравится мне этот господин…
— Ну что ты! — оживляется Макс. — Знаешь, он тут недавно написал прекрасные стихи:
Пра смотрит на него с тревогой. В это время Николай Гумилёв, взобравшись на одну из скал, подымающихся над заливом, читает Лиле вторую строфу этого стихотворения:
Он сейчас сам похож на одного из «капитанов», готовых устремить своё судно навстречу морской стихии.
— Как я вам завидую! Только не удивляйтесь — я ведь тоже пишу стихи. Но где уж мне до вас… Приносила их господину Маковскому, а он даже смотреть не стал. Вы бы, говорит, барышня, лучше по канве вышивали.
— В сущности, он прав. Поэзия — не женское дело…
— Но ведь бывают же исключения?
— Нет, никаких исключений. Мужчина рождён, чтобы быть воином и поэтом, а женщина существует для услады поэта и воина!
Пытается обнять Лилю.
— Не надо, умоляю вас! Мы же договорились…
Ближе к вечеру, сидя на веранде, Макс и Лиля беседуют.
— …так прямо и сказал: для услады воина? (Смеётся.) Хорош конквистадор! Далеко пойдёт… Но ты не расстраивайся, Лиля! Хочешь, мы положим к твоим ногам весь Петербург?
— Кто это мы?
— Я и ты. Хочешь родиться заново — великим поэтом… поэтессой?
— …?
— Тебя устроит псевдоним «Черубина де Габриак»?
— Я что-то совсем ничего не понимаю…
— Вот гляди, — Макс снимает с полки корягу, — это Габриак, морской чёрт. Бывший корень виноградной лозы. Почему бы этому бесу не вочеловечиться? Почерневший от слёз херувим, то есть она, Черубина. Черубина де Габриак!
— Ты, как всегда, шутишь, Макс, фантазируешь… Но сегодня твои шутки какие-то обидные. И вообще — прав Гумилёв. Хватит с меня этих фиаско на почве поэзии!
— Отныне все фиаско в прошлом. Твоя новая попытка будет гениальной!
— Мне бы твой оптимизм! Пойми же ты, наконец: дело не в стихах, а в моей внешности. Да этот сноб, Маковский, меня и на порог больше не пустит. Он того и гляди составит штат журнала из балерин кордебалета. Не посмотрит на то, что они в лучшем случае умеют рифмовать лишь ногами. И родословной не спросит — сколько в их коленях аристократических колен!
— Так мы и сделаем из тебя аристократку! Итальянскую графиню. Нет, французскую.
— Жермену де Сталь?
— Черубину де Габриак.
— Опять ты за своё…
Но Волошин, увлёкшись своей задумкой, начинает импровизировать:
— Отец Черубины — француз из Южной Франции, мать — русская, сама она воспитывалась в монастыре, где-нибудь в Толедо…
Лиля язвит:
— Бабушка — внучка декабриста, прапрадедушка — ближайший сподвижник Колумба, двоюродную тётку казнили при Робеспьере за плохие стихи…
Волошин, не обращая внимания:
— А знаешь, какие стихи будет писать эта графинюшка? Вот послушай (придав своему облику томную женственность, читает):
— Но Макс… у меня так никогда не получится!
— Попробуй, Лиля. У тебя обязательно получится. Надо только перевоплотиться. Разыграть судьбу!
— Ты отнимаешь у меня мою жизнь.
— Да что ты, Лиля. Я дарю тебе ещё одну жизнь. Ты вдвойне живая. Считай, что «про тебя соврал художник».
— Ты добрый, Макс. Спасибо. Но всё же лучше и не пытаться…
Лиля уходит. Заглянув в соседнюю комнату, Волошин застаёт там сидящего на диване Толстого с книгой в руках.
— Алихан?
— Я хотел уйти, но можно было только через веранду. Не беспокойся, Макс. Всё останется между нами… троими…
Ночью в своей комнате Лиля сидит на тахте, поджав ноги. Пытаясь «поймать» тему, заданную Волошиным, девушка бормочет:
И королевой двух Сицилий… Сицилий… Нет, не то. Царицей звёзд и песнопений… Царицей… Царицей…
Слышится шорох. Лиля всматривается в тёмный угол комнаты. Кажется, там кто-то есть. Руки судорожно обнимают колени. Она явственно слышит слова, произносимые грустно и протяжно. Что это — звуковые галлюцинации, раздвоение личности?
Свет луны падает на лицо таинственной незнакомки в чёрном платье и широкополой шляпе. Она загадочно улыбается. На тахте только скомканное одеяло…