-У тебя еще мягкое сердце и в тебе еще многой этой,как ее, жалости,-говорит Сосо и тихо смеется.
Время странным образом не чувствовалось Сосо. Он просто жил. Он просто читал, много читал,учился в успевшей надоесть ему духовной школе. И медленно,очень медленно русский язык с его интимной лексикой, выражениями двусмысленности,пере-дающими чувства и настроения говорящего и даже молчащего,а только улыбающегося человека проникали в него своими неведомыми путями. Эти удивительные падежи,привязывающие слова друг к другу словно сыромятными ремнями сначала сковывали его неповоротливый язык. Но размягчение проис-ходило от гласных,которые можно было петь. Петь целыми предложениями. А у него был хороший слух и он любил петь. Труднее давались общие понятия. Такие существительные были самыми вредными. Они были своего рода религией. А религия это плохо. Это много непонятного. Так для себя решил он. А решив,он уже никогда не менял мнение. И шел дальше. То-есть не сам шел дальше. А мысли краткие,но навязчивые вели его куда-то,а мысли его были правильными. Так он считал.
Поэтому он избегал “вредных существительных” в своей речи. И речь его становилась все более понятной всем,кто был еще только обучен грамоте. Этим он особенно гордился. Речь, русская речь должна быть простой и всем понятной и доступной. Это вызывает наглядность чувств. Дерево – оно и есть дерево. Зелень – она и есть зелень. Зеленая листва деревье может трепетать. Это он понимал,это он чувствовал,это он переживал. Но понять,что такое “задумчивая зелень деревьев”,выражение которое он встретил в одной из книг,казалось ему просто заумью. И поэтому это была не просто заумь,а вредная заумь.Не просто глупость,а словесная дурь. Такую дурь,например о душе, можно услышать и в духовном училище. Где у него были только отличные оценки. Даже хороших не было. Так он во всем успевал. И учителя нахвалиться не могли на него. Такого прилежного ученика. Который и русский язык учил очень прилежно.
Но как говорил преподаватель русского языка,указывая на него своим коротким указательным пальцемь с почерневшим от грязи ногтем: “Сосо чужд интимности русского языка. И поэтому для него русский язык навсегда останется полуиностранным,т.е. приблизительным. Но ведь в конце концов, Сосо же не быть дипломатом. Хорошо, если дотянет до богословского курса семинарии.А нет,так пусть идет дьячить”.
Сам учитель русского языка был беспропудный пьяница и забулдыга, имевший в высохшей голове, похожей на продранный от частого употребления сапог, тем не менее университетский курс русской словесности.И так низко скатившейся по общест-венной лестнице, которая не жаловала, подающих надежды юно-шей России. В бытность свою он запутался в личных делах и даже был наказуем за вольнодумство. И в конце концов оказался в Горийском духовном училище. Господи! Сколько таких забу-лдыг даже и их приличных семей украшало своим присут-ствием учебные заведения империи!
Сосо учился у них. Но насмешливый и дерзкий взгляд его становился жестким и тяжелым. Он уже понимал.Толку вот от таких разночинцев-интеллигентов не будет никогда. У них можно учиться. Но нельзя им верить. Они знают.Но имеют много мыслей. А много мыслей для таких людей плохо. Они всегда будут докапываться и подкапываться. Словом,будут мешать.А дела делать не будут. Нет, конечно, будут. Но с ними трудно. А это плохо. А нужно,чтобы было хорошо и правильно. А правильно. А как правильно. Вот это-то пока знает только он. Это внутренне упорство,временами его одолевавшее,на сам-то деле было внутриродовым. Оно возникало где-то изнутри него. Оно было осетино-грузинским началом,которое восходило к его пращурам. И требовало от него выживания. И не просто выживания. А занятия места и положения.
Для Кеке все было по-грузински очень просто. Она мечтала увидеть своего единственного сына Сосо в рясе. Это было ее заветной мечтой. Это было ее недостижимой мечтой. Ведь они были так бедны. И полторы тысячи рублей в год были для нее несметным состоянием. А инспектор духовной семинарии в Тифлисе, как говорили знающие люди, получал еще больше. И бесплатный стол,жилье… Все это Кеке представлялось в белом и даже не розовом цвете. Она молилась. И в молитвах призывала Господа простить ей и Сосо все их “прегрешения вольные и невольные”. И когда стирала белье в чужих людях,она все время творила молитву внутри себя,произнося лишь сердцем: ”Поми-луй,Господи..”. Эти простые слова утешали ее в конце дня и она,накормив сына простой едой,если он бывал отпущен из школы домой,укладывалась на чолопи с полным сознанием исполненного долга.
Для Сосо же все уже было непросто. Нет, конечно, просто. Если “просто” было фактом, правдой жизни. А не бреднями души. И он хотел размышлять. Он хотел подражать мыслям великих. А великим для него был только олин грузинский поэт, философ и монах, умерший в Палестине. Это Шота Руставели. Он преклонялся перед ним. Шота отказался даже от личного счастья. Он был правдолюбец. Сосо подражал Руставели. И писал,иногда,втайне от других стихи,наполненные грустью и простотой мысли. Руставели был прав. Мысли Руставели не вы-ходили за пределы простого,пределы правды-фактов жизни.
-Господь простит,-была его обычная фраза.
-Кого Господь любит, того и наказует, – добавлял он любезно.
И методично и садистски наказывал семинариста, обладая недюженной силой и громадной властью в стенах семинарии.
Бутырский по сравнению с ним был разве что ангел, спус-тившийся с небес для проповеди слова Господня среди учащихся тифлисской семинарии.
В семинарских комнатах было душно, когда на улицах города было прохладно. В семинарских комнатах была настоящая под-вальная холодина, когда на улицах пели птицы, дул ветерок и стояло сияние земного цветения, способного растопить алкание и злобу.
Прежде всего семинаристы делились по кастовости на мест-ных, тифлисских, и прочий сброд, появившийся из других городов Грузии, где были духовные училища. Местные смотрели презрительно на прочий сброд. А “сброд” отвечал местным тем же, добавляя к своей ненависти еще и крепкие русские выра-жения, которые без особого труда усваиваются всеми почему-то иноязычным, не русским населением.
Удивителен русский язык.”Он и всесильный, и могучий ,и прекрасный”,он являет твердость и ласковость всех языков:от итальянского,французского до немецкого, но он обладает такой мощью лексики от “матери” и от “отца”, которой не обладает никакой другой язык в мире. Эта удивительно душистая помесь существительных,прилагательных и глаголов вместе,то-есть пред-метов,их качеств и действий в одном лице есть язык,почему-то понимаемый скотиной. Наверное,от страха за свою собственную жизнь. Которая коротка.
Эта душистая лексика страха и скотского содержания в стенах семинарских классов, спален и даже самой святыни, пахнущей постной кашей и несвежей жареной рыбой,-семи-нарской столовой, не говоря уже о храме, где запах ладана смешивался с самой бедностью в ее неприкрытом виде, прони-зывала весь смысл содержания семинариста.
Старшие дежурные, старшие спальные…,старшие над млад-шими, учащие на учащимися –сложная иерархия внтурисеми-нарских отношений заключалась в подсматривании, подслуши-вании,слежке гласной и негласной. Эта была система, унаследо-ванная от старой бурсы и смягченная успехами цивилизации русского языка на литературном поприще.
Существовала как бы забота о подрастающем поколении бу-дущих священослужителей. И как бы такой заботы и не сущест-вовало. Существовали как бы благие намерения. И как бы эти благие намерения рассыпались впрах от совместного бессилия преодолеть трудности жизни текущего момента, который всегда оставался быстро текущим, никогда не останавливался,но в своей занудности, бестолковости и беспринципности делать “хорошо”, а получается всегда почему-то “плохо”, все эти благие намерения и составляли смысл безалаберной жизни семинарии. То-есть от-сутствие смысла пребывания в ней.
Хотя смысл-то на самом деле был. В результате окончания такой семинарии и получения через шесть лет, по окончании бо-гословского курса, новых возможностей в жизни.
Шагание по лестнице жизни…По ступеням должностей,кото-рые, хотя и редко, но открывались перед убогим сословием из деревень и весей. И многие находили в этом свое призвание. Многие, но не Коба. У этого был свой мир ценностей, возни-кавших в его зрении в форме действий и представлений, в которых учеба уже не являлась чем-то необходимым и само собой разумеющимся. Чем проще и яснее, тем лучше и дальше. Чем дальше, тем проще. Чем проще, тем ближе к правде. А “правда” выписывадась в его сердце как русский колобок. Но, который и от лисицы уйдет. И в воде не утонет. И в огне не сгорит.
Училищные инструкции требовали распорядка работы для учащихся. А распорядок всегда бюрократия. То-есть такое сос-тояние дела, когда дело должно делать, но при определенных обстоятельствах можно его и не делать. Старшие спальные должны внимательно следить за порядком в спальнях семи-наристов,помогать тем кто лишь недавно переступил порог семинарии. Но это дело можно поставить и на практичекую ногу. Что и делали спальные. Они не только заставляли застилать постели за себя. Но и по многу раз до прихода дежурного, выделяемого из монашествующей братии, издевались над новичками,требуя от них многократного перестилания постели. Такой порядок вещей считался естественным и не под-вергался сомнению в его справедливости. К слову надо сказать,что Коба на втором году обучения назначенный спаль-ным дежурным так сумел организовать это дело,что за счи-танные секунды все самостоятельно быстро и красиво застилали свои постели. Что вызывало восхищение даже у дежурных монахов из преподавателей. От исполнителей не требовалось никаких подношений Кобе. А только честное и беспрекословное подчинение и не только,когда он исполнял свою семинарскую должность. А, вообще, когда он того требовал. Эта удивительная способность Кобы захватывать силу и волю окружающих его семинаристов, превращая их в колесики и винтики исполнения “общественных поручений”, а вовсе не поручений самого Кобы, как считали окружающие, прославила его в семинарии уже в первый год обучения. И он стал известен даже самому свирепому Абашидзе. Который с этих пор внимательно, злорадно и подоз-рительно стал, не глядя на самого Кобу, приглядываться к долговязому семинаристу.
Что же касается самого Кобы,то он превратил бюрократи-ческие замашки семинаристов в своего рода коллективное вы-полнение семинаристами механических операций. О которых теперь они даже и не задумывались. Они просто делали. И это был процесс бездумного исполнения. Автоматизм, спасавший многих от выполнения кучи мелких обязательств перед “стар-шими” . Они уже не платили им “дани” в форме завтраков, обедов,булок,кусков колбасы и других видов подачек,искони су-ществовавших в семинарии.
Такое положение дела не могло пройти бесследно для самого Кобы. Налаживание им “производства поведения” семинаристов между занятиями вызвало кучу негодования среди старших по курсу. Мнения разделились. “Меньшинство” было за Кобу. А терявшее дармовые завтраки и обеды составили большинство. Так возникла “большая склока”. Которая и была доведена до сведения Кобы в форме “черной метки”-продолговатой бумаж-ки,окрашенной в черный цвет и означавшей скорую физическую расплату за нарушение неписаных законов семинарии. Коба как и всегда ответил на такое внимание “старших” презрительной улыбкой и виртуозными ругательствами в полголоса. Он уже давно понял,что дело не в “истине”, но “правде” . А “правда” –это победа и торжество над собственными врагами. И они имеют гораздо большую цену,чем какая-то там “истина”.
События развивались молниеносно. На занятиях по “житиям святых”– инспектор Абашидзе,который сам считал себя одним из столпов агиографии,сурово произнес:
-Сильвестр Джибладзе! Рассказывайте житие великомученика Евстафия Плакиды.
-Великомученик Евстафий по крещении Плакида, бывший военоначальником при императорах Тите и Траяне,творил дела милосердия.
Абашидзе,любивший полные ответы по его предмету и неу-коснительно требовавший исполнения буквы жития сказал:
-Джиблазде! Сегодня 20 сентября. День поминовения кого? Святого! Поэтому как следует говорить?!
-Святой великомученик Евстафий…,снова начал Джибладзе,-…на быстром коне,охотясь на оленя, увидел между его рогами сияющий Крест.И услышал глас:”Зачем ты гонишь меня, Плакида?”
-И Плакида спросил:”Кто Ты,Господи,говорящий со мною?”-добавил Абашидзе.-А что ответил ему олень?
-Я-Исус Христос,Бог,воплотвшийся ради спасения людей и претерпевший вольные страдания и Крестную смерть,– бодро отвечал Джибладзе.
И тут происходит совсем непредвиденное. Семинарст Девда-риани,который перед занятием о чем-то содержательно разгова-ривал с Кобой и учтиво кивал ему головой, а в этом Гогохия мог поклясться со всей определенностью.И который в “большой склоке” принимал участие на стороне Кобы,обратился с вопросом к Абашидзе.
-Господин инспектор! Извините,что я перебиваю ответ семи-нариста Джибладзе. Вы же позволяете задавать вопросы во время своего занятия! У меня вопрос к Джибладзе.
Монах Абашидзе, поощрявший перекрестные вопросы между семинаристами, хмуро кивнул Девдариани.
-Скажите семинарист Джибладзе,скажите! Святой великому-ченик Евстафий увидел оленя за свои добрые дела как римля-нин? А если бы я сотворил такие же добрые дела как святой великомученик Евстафий? Я бы тоже сподобился чуду?
Девдариани был абхаз. И часто к месту и не к месту под-вергался осмеянию со стороны Джиблазе именно за свое не гру-зинское происхождение.
Но Девдариани знал,что Абашидзе выходец из Сухумского мо-настыря. И гордится своим сухумским прошлым. И он не даст его в обиду. Поэтому так смело задал щекотливый вопрос.
Джибладзе покраснел. Зрачки его глаз расширились. Но будучи крайне убежденным в собственной точке зрения на роль грузинской нации ответил,не учитывая настроения Абашидзе:
– Абхазы не грузины,хотя эллин – грек Ясон и пришел на их земли. Римляне считали себя эллинами и совершили много богоугодных дел. Абхазы не способны творить добрые дела. Они должны смиряться. А там как Богу угодно…
Но только он успел произнести эти слова, весь класс как завороженный смотрел уже не на Джибладзе,а на Абашидзе. Глаза которого налились кровью. Абашидзе стоял возле Джиб-ладзе и уже почти шипел ему в лицо:
-А ты чистый грузин? Ты дрянь! Господь само смирение! Для него все люди равны! А ты – чистый грузин –дрянь! –повторил Абашидзе.
Но в тот самый момент,когда Абашидзе повторял эти слова, ярость охватила Джибладзе. И он что есть силы, со всего размаха ладонью ударяет Абашидзе по лицу.
Класс замер только на секунду. В следующее мгновение Абашидзе,вывернув руку семинаристу уже волок его к себе в кабинет. Где раздавались только удары. И гробовое молчание избиваемого.
Уже на следующий день Джибладзе был исключен с позором из стен учебного заведения. И стал героем в стенах семинарии.
Но что удивительно! “Большая склока “ против Кобы сама собой распалась. И даже “большевики” стали прислушиваться к его, Кобы, советам. А сам Коба среди своих “меньшевиков” говорил грубоватым голосом:
-Эти самые склоки имеют положительную сторону. Они ведут к монолитному руководству.
И действительно, в семинарии больше не образовывалось против Кобы никаких склок. И это было совсем удивительно. А сам Коба среди бывших “большевиков” получил кличку “кинто”.
-Господин инспектор, господин инспектор,– в кабинет инс-пектора Абашидзе просунулась голова семинариста Аркомеда.-Господин инспектор,позвольте довести до вашего сведения.
Фигура Тодеса Аркомеда уже полностью явилась глазам инс-пектора Абашидзе, образуя собой существо угловато-длинного роста с вытянутым крючковатым носом, лежащим почти на верхней губе, вывернутой в направлении этого самого лезвие-подобного носа. Глаза Аркомеда были встревоженно-круглыми и настолько выпуклыми,что казались помещающимися на тонких ниточках.Ну как у таракана. Вся фигура Аркомеда являла собой угодливость и послушание в высшей степени пластичности этих двух свойств.