Разумеется, точного ответа на эти вопросы нам получить не удалось, по поводу каждого из них написаны книги, из которых можно составить библиотеки. Но некоторое направление мысли они нам дали. И состояло это направление в том, что мы поняли, что в античном Риме теоретически мануфактур не должно было быть! По очень простой причине – там не могло быть спроса, в современном его понимании!
То есть сами мануфактуры, производительность труда на которых была выше, чем у рядовых граждан (напомним, рабовладельческий строй, натуральное хозяйство!), быть могли. Но вот куда они могли девать свою продукцию? Кто ее должен был покупать? Мне на это возразят, что Рим был миллионным городом (кстати, в Европе через 1000 лет город в 20 000 человек населением считался очень крупным), в котором были крупнейшие рынки, и я соглашусь, но откуда у римских жителей были деньги? Что они такое делали, что производители пшеницы из Северной Африки и украшений из Греции и с Востока, пряностей и шелка из Китая соглашались обменивать свою продукцию на это что-то? И вообще, производить что-то в таких колоссальных объемах, намного превышающих их собственные потребности?
Еще раз повторю, речь идет о рабовладельческом строе, при котором большая часть населения жила в рамках натурального хозяйства!
Собственно, тут нужно привести некоторое количество цифр и фактов. Просто, чтобы оценить масштаб стихийного бедствия.
Но начнем мы с цитаты одного очень известного автора.
«Что делал нормальный, классический грек римской эпохи? Или римлянин, или сириец? Как он проводил свой день? Утром он вставал с головной болью от вчерашней попойки. Причем это и люди богатые, и люди среднего состояния, и даже бедные, потому что они норовили где-нибудь приспособиться к богатым в виде подхалимов таких – они назывались клиенты (специальное название было) – и попользоваться от них. Ну, он, значит, пил легкое вино, разведенное водой, закусывал чем-нибудь и, пользуясь утренней прохладой, шел на базар, чтобы узнать новости. (Агора – рынок, а я говорю по-русски – „базар“.) Ну, там, конечно, он узнавал все нужные ему сплетни, пока не становилось жарко. Потом он шел к себе домой, устраивался где-нибудь в тенечке, ел, пил и ложился спать-отдыхать до вечера. Вечером он вставал снова, купался в своем атриуме (это были какие-нибудь, я не знаю, бани поблизости) – он ходил туда, тоже новости узнавал. Взбодренный, он шел развлекаться. А в какой-нибудь Антиохии, в Александрии, в Тарсе, в Селевкии, уж не говоря о Риме, – было где поразвлечься. Там были специальные сады, где танцевали танец осы. Это древний стриптиз, и все это было очень интересно, и выпить было можно. И после этого танца тоже было можно най ти себе полное удовольствие за весьма недорогую плату. Потом его доставляли, уже совершенно расслабленного и пьяного, домой, где он отсыпался. А на следующий день что делать? – То же самое. И так, пока не надоест»
Не правда ли, это описание больше напоминает коммунизм (от каждого по способностям – вот, пить умею! – каждому по потребностям), нежели нищету Древнего мира? Но не преувеличил ли Гумилев благосостояние граждан Римской империи? Что говорят об их доходах экономические историки (рис. 2)?
По меркам 2017 г. примерно 1100 долларов по покупательной способности 1990 года, не очень много (уровень современных Монголии и Северной Кореи). Но если взять относительно близкий 1820 г. (когда уже изобретены паровые машины и вовсю развивается Промышленная революция), то обнаружится, что в тогдашней Франции этот доход был 1135, в Италии – 1117, в Германии – 1077 [Maddison]. В Римской империи (не в столице, а во всей многомиллионной империи) люди жили на уровне, или даже богаче, чем в самых богатых странах Европы начала XIX в.!
Рис. 2. Подушевой доход по паритету покупательной способности в долларах 1990 г. в ранней Римской империи («Ancient and Pre-Modern Economies»)
На этом месте любой человек, получивший стандартное экономическое образование, начинает бурно возражать: не может быть! Мы ведь знаем как «Отче наш», что экономика всегда растет, и если в 1820 г. подушевой доход был 1000 долларов, то за 2000 лет до этого он должен быть значительно меньше! С тем большим удивлением он узнает, что экономика умеет не только расти, но и рушиться в пыль (рис. 3).
Рис. 3. Относительное количество кораблей, затонувших в Средиземном море, по векам (The cambridge economic history of the greco-roman world)
Вот график обнаруженных в Средиземном море затонувших судов по векам их гибели. Разница между I в. (Римская империя) и XV (позднее Средневековье) – в 10 раз, ине в пользу Средневековья. Римская империя производила на порядок больше морских судов, чем Европа 15 веков спустя! Тут, правда, можно сослаться на то, что суда становились все лучше и лучше. Но аргументацию можно продолжить (рис. 4).
Рис. 4. Количество обнаруженных костей домашнего скота по векам (The cambridge economic history of the greco-roman world)
А как обстояло дело с животноводством? Да точно так же – вот график обнаруженных костей домашнего скота по векам их датировки. Снова кратное, в разы (!) уменьшение поголовья начиная с V в. нашей эры. Уж казалось бы, трава растет независимо от экономических передряг – однако в Римской империи удавалось содержать огромные стада, а с ее развалом они стали никому не нужны.
Но лучше всего уникальность римской цивилизации отражает график (рис. 5).
Вверху оценка мирового производства свинца, внизу – концентрация свинца в наслоениях гренландского ледника, послужившая основой для этой оценки. Римская империя оставила значимый след в леднике (!), а уровень производства свинца, достигнутый в I в. нашей эры, упал в 10 раз уже через пару веков и восстановился до римского уровня только с началом промышленной революции в XIX в.! В современной геологической науке есть разные взгляды на причины такого роста количества свинца в ледниках Гренландии в период античной Римской империи. Но поскольку есть и другие данные по масштабу выплавки металлов (просто они не такие наглядные) в этот период и с учетом всех остальных данных, для нас вопрос о высоком индустриальном уровне Римской империи и последующем тысячелетнем спаде представляется очевидным.
Рис. 5. Оценка мирового производства свинца
Так что невероятное на первый взгляд равенство подушевого дохода в 20 и 1820 гг. н. э. подтверждается различными независимыми измерениями. Римская империя действительно достигла выдающегося уровня сельскохозяйственного и промышленного производства – и этот уровень действительно упал в разы вместе с ее гибелью.
Следовательно, по-настоящему правильной экономической теорией будет не та, которая рассуждает о «гарантированном экономическом росте», а та, которая объяснит этот величайший экономический факт в истории человечества. Почему Римская империя за два тысячелетия до промышленной революции достигла тех же уровней производства – а потом (в отличие от Европы XVIII в.) рассыпалась в прах, не оставив после себя никаких следов развитой промышленной (см. добычу свинца) экономики?!
И вот тут история ответа не дает. Ничего «такого» граждане Рима и других крупных городов империи не производили. И даже продукция мануфактур тут особой роли не играла, поскольку ее владельцами были незначительные и довольно богатые граждане. Они, конечно, свои ткани на хлеб обменять могли, но откуда тогда хлеб у рядовых граждан Рима? И почему, например, мануфактуры не возникли в других обществах того же периода, например, в Парфянской империи или Китайской. Что такого сделал Рим уникального, что принципиально изменило его экономику, обеспечило построение уникальной по длительности и устойчивости империи? И кстати, почему ее западная часть (восточная во многом жила по общим для того времени экономическим законам и пережила свою соседку на 1000 лет) рухнула?
Так как же у Рима получилось сначала создать экономику XIX в., а потом ее полностью потерять? Если в поисках ответа на этот вопрос мы обратимся к современным учебникам, то обнаружим там примерно следующее: «…если проследить рост ВВП на душу населения на протяжении всей истории человечества, то можно сделать вывод, что он является феноменом недавнего времени…» [Бланшар, Макроэкономика].
Феномен Римской империи такие учебники попросту не рассматривают, а современный экономический рост объясняют из простейшей математической модели: «Отправной точкой любой теории экономического роста должна быть совокупная производственная функция, устанавливающая соотношение между совокупным выпуском и факторами производства – Y=F(K,N)» [Бланшар, Макроэкономика].
Факторами производства в современной экономике принято считать «капитал» (дороги, здания, станки и инструменты, а также человеческий капитал – библиотеки, университеты в общем, все, что не является трудом) и «труд» – количество работников в экономике. Начав мыслить в рамках этой модели, можно сразу же предложить сколько угодно объяснений «экономическому росту».
Например, можно предположить, что прирост «капитала» обеспечивает пропорциональный прирост «выпуска» (поставил два станка вместо одного – стал делать вдвое больше деталей). Тогда экономический рост будет пропорционален «инвестициям» – части ВВП, направленной на увеличение совокупного «капитала». При всей своей простоте и очевидной неправильности (сделать вдвое больше деталей всегда можно, а вот продать их – далеко не всегда; проблема заключается не в том, чтобы что-то произвести, а в том, чтобы продукция оказалась востребованной экономикой в целом) эта теория (Харрода – Домара) уже полвека используется в практике международных организаций. Об этом написана прекрасная книга – Истерли, «В поисках роста»; никакие инвестиции на протяжении десятилетий не смогли запустить экономический рост в многочисленных странах третьего мира, но зато обогатили целое полчище международных чиновников.
Можно добавить к числу факторов производства «технологии» (поставил более современный станок вместо старого – стал делать вдвое больше деталей), и мы получим теорию роста Солоу (именно ее обычно и излагают в современных учебниках). Можно добавить еще и «человеческий капитал» (образованность или квалификация работников, поскольку сильно сложный станок требует соответствующего оператора) и получить самую современную теорию – Лукаса – Ромера. Однако практика стимулирования экономического роста, описанная Истерли, показывает, что все эти теории работают только на объяснение уже имеющегося роста, но бесполезны при попытке запустить новый (в развивающихся странах).
Понятно, почему рост и падение Рима обходятся молчанием в современных учебниках. Следуя производственной модели, пришлось бы признать, что римляне сначала двести лет, словно сговорившись, тратили все свои ресурсы на наращивание капитала, создание новых технологий и строительство университетов (чего, вообще-то, не было), а потом столь же дружно начали разрушать капитал, забывать технологии и сжигать книги. Теория, неспособная самостоятельно объяснить самые главные события в своем собственном предмете, не заслуживает особого доверия; так что теории роста предпочитают обходить стороной казус Римской империи.
Чтобы получить ответ на наш вопрос (что случилось с экономикой Римской империи), нужно воспользоваться другой теорией роста, продолжающей традиции Адама Смита и Карла Маркса, одним из принципиальных следствий которой является конечность капитализма (вместе с экономическим ростом). В современном экономическом мейнстриме она отсутствует по вполне понятной причине, которую я опишу позже, в главе, посвященной отличиям политэкономии Смита – Маркса от экономикс.
И здесь я еще раз немножко забегу вперед, что позволительно в начале книги, приведя цитату из одного из первых меркантилистов, Антонио Серра: «Если вы хотите понять, какой из двух городов богаче, посмотрите на количество профессий, которыми владеют его жители: чем больше профессий, тем богаче город». Или в переводе на современный экономический язык: чем глубже уровень разделения труда в экономической системе, тем больше добавленная стоимость, которая в ней образуется.
Собственно, разделение труда играет ничуть не меньшую роль, чем у нас, у Адама Смита, и, кстати, где у Серра капитал? Идея разделения труда основывается на фундаментальном экономическом факте – «экономии на масштабе». Если человеку приходится самостоятельно (в условиях натурального хозяйства) обеспечивать себя всем необходимым, он производит (условно) одну домотканую рубашку в год, то рубашка эта обходится в десятки рабочих часов. Если же он займется только производством рубашек – выпуск увеличится в сотни раз, и найдется сотня идей, как усовершенствовать каждую отдельную операцию. Одна рубашка из сотни – намного дешевле, чем единственная рубашка. Но чтобы производить сотни рубашек, необходимо, чтобы кто-то еще производил для нашего работника все остальные потребительские блага. Необходимо разделение труда.
Теперь становится понятно, куда подевался капитал. Пока наш работник не получит общеэкономической возможности обменять свои 100 рубашек на еду, обувь, домашний скарб и все такое прочее, самый передовой «рубашкоделательный» станок будет для него не капиталом, а никчемной железкой. Материальные ресурсы делает капиталом только конкретная система разделения труда (попадите в Древний Рим с чемоданом долларов и попробуйте пожить там на этот капитал). Ключевой вопрос здесь – спрос, причем как с точки зрения производителя (кто купит сделанные мною рубашки?), так и с точки зрения потребителя (где я достану то, что нужно мне для жизни, и что я не произвел, занимаясь рубашками).
Как же обстояло дело с разделением труда в Римской империи? Как ни странно, экономические историки подсчитали и это (сложность экономики – это и есть количество профессий, т. е. разделение труда) (рис. 6).
Получается, что разделение труда тесно связано в кризисом Римской империи! И в нашей теории источником феноменального роста является как раз увеличение уровня разделения труда, т. е. усложнение экономики. Но откуда берется само это усложнение? Римляне сговорились и устроили себе разделение труда? А потом, надо думать, передумали? Разумеется, нет! Для разделения труда необходимы определенные экономические предпосылки, и самая главная из них – объем экономики, исчисляемый в количестве людей (рис. 7).
Если размер экономики – одна деревня (вполне типичный случай в странах третьего мира), то никаких фабрик в ней существовать не может, максимум – кузнец и плотник, да и то если деревня большая. А вот если размер экономики – целая страна, с десятками миллионов «фермеров», т. е. конечных потребителей, и есть возможность (римские дороги и римские корабли, которых было в десять раз больше, чем европейских, а также отсутствие таможенных барьеров) доставить фабричные товары в любое место, и у фермеров есть возможность за них заплатить – то фабрики не просто могут, а обязаны появиться. Они становятся экономически выгодными.
Рис. 6. «Сложность» экономики региона Средиземного моря с 300 по 700 г. н. э. (Bryan Ward-Perkins, «The Fall of Rome»)
Рис. 7. Зависимость глубины разделения труда от объема экономики (из книги Олега Григорьева «Эпоха роста»)
Проверим наши рассуждения (пока – только рассуждения) фактами. Что произошло с территорией (а значит, и населением) Римской империи в эпоху ее бурного роста (II–I вв. до н. э.) (рис. 8, 9, 10)?
Территория увеличилась в десятки раз, и это по большей части территория с отличной доступностью – побережье Средиземного моря. Границ и таможен не существует, все выделенное на карте – одно государство с единым рынком.
А как много людей жило в те годы в империи? Чаще всего в исследованиях упоминается значение в 60 млн человек. Много это или мало? Вот численность населения европейских стран 1820 г.: Франция – 30 млн, Италия – 20, Англия – 20. Вместе – больше, но это разные страны, с весьма жесткими (вплоть до общеевропейских войн) ограничениями на взаимную торговлю. Так стоит ли удивляться, что, несмотря на две тысячи лет технического прогресса, подушевой ВВП в этих странах едва дотягивал до римского? Так и должно быть – не тот масштаб экономики!
Рис. 8. Рим в 212 г. до н. э.
Рис. 9. Рим через век, в 86 г. до н. э.
Рис. 10. Рим еще через век, в 8 г. н. э.
Нам осталось выяснить, как обстояло дело с последним из факторов роста – возможностью рядовых потребителей заплатить за производимые где-то далеко товары. Сложную экономику без денег не построишь (в обмен на рубашку нашему портному требуется список из сотни товаров, бартер тут не поможет); значит, в Римской империи должно было присутствовать развитое денежное обращение?
Совершенно верно: одновременно с приростом территории (II–I вв. до н. э.) в Риме происходил аналогичный рост денежной массы (условно, агрегат М0, поскольку все денарии были наличными, а банковской системы в современном понимании не существовало) – в 10 раз (!) (рис. 11).
Рис. 11. Объем серебра в обращении в Римской империи (Philip Kay, «Rome Economic Revolution»)
450 млн денариев при ВВП в 5 млрд (20 млрд сестерциев, Goldsmith, 1984; сестерций – 1/4 денария) – наличная монетизация практически как в современной России! И это с учетом того, что в деревне сохранялось натуральнее хозяйство, т. е. многие отношения были не монетизированы. Как видите, римлянам было чем платить за производимые на мануфактурах товары.
Итак, для возникновения римского экономического чуда понадобилось сочетание трех факторов: быстрого роста территорий и населения, высокой экономической связности этих территорий и столь же быстрого роста денежной массы.
А откуда взялась информация про денежную массу? Вспоминая историю Древнего мира, которую, напомню, в советской школе проходили в 5-м классе, вспоминая старые книжки на эту тему, которые читал, я вспомнил Вторую Пуническую войну между Римом и Карфагеном (во II в. до н. э., т. е. тогда, когда мануфактур в Риме еще не существовало). Главными ее событиями были не только победы Ганнибала собственно в Италии, но и острая борьба на периферии тогдашнего обитаемого мира – в Испании, точнее, на Пиренейском полуострове, поскольку собственно Испания возникла сильно позже.
Казалось бы, кому интересна Испания, когда речь идет чуть ли не о том, что карфагенский полководец Ганнибал может захватить Рим? Однако на Пиренейском полуострове тоже были интересные вещи, а именно – там были крупнейшие на тот момент в Западной Европе серебряные рудники. А войны без денег, как известно, не бывает, и известно это с глубокой древности.
А вот дальше началось самое интересное, с нашей точки зрения. О том, что было с этими рудниками после войны, в популярных книжках не написано. Понятно только, что они не были частными, принадлежали Римскому государству. Но что оно с этим серебром делало?
Вспоминая и обобщая то, что знал о Древнем Риме, я понял, что Римское государство теми или иными способами давало деньги, которые оно печатало из этого серебра (и военной добычи, но этот ресурс был значительно менее регулярным), своим гражданам. Или, выражаясь современным языком, стимулировало частный спрос! И именно за счет этого спроса, который никак не был (и не мог быть в условиях рабовладельческого общества и доминирующего натурального хозяйства) результатом обычной хозяйственной деятельности, и появились такие сложные для того времени производственные структуры, как мануфактуры.
Действительно, представим себе захват той же территории, но без иберийского серебра. Римская империя покорила бы сотни народов – но им нечем было бы платить (вы ведь помните, что бартер в сложной экономике не работает) за продукцию римских мануфактур. И что дальше? Позвольте, но не дальше, а буквально в двух шагах от Рима уже существовала такая империя (рис. 12).
Рис. 12. Империя Александра Великого и ее распад
В отличие от Римской, империя Александра Македонского распалась сразу же после его смерти. Для запуска экономического роста ей не хватило ни экономической связности (лишь треть империи расположена на удобных побережьях), ни иберийского серебра.
Итак, именно иберийское серебро и стало тем ключевым фактором, который позволил запустить спираль экономического роста Римской империи. Но хорошая теория должна объяснять не только экономический рост, но и экономический крах! Почему же Рим, достигнув невероятного экономического могущества (еще раз повторим: за 2000 лет до XIX в.!), полностью растерял его за какие-то пару веков?
Модель «богатство = сложность» позволяет ответить и на этот вопрос. Чтобы развитая экономика откатилась на прежний уровень производительности труда, достаточно сократиться любому из необходимых условий поддержания ее сложности – численности населения (территории), транспортной связности или монетизации экономики. В случае Рима решающим вновь стал последний фактор: в римской экономике закончились деньги (рис. 13).
Рис. 13. Содержание серебра в денарии поздней Римской империи
Иберийские шахты истощились, а новых месторождений серебра на всей громадной территории империи отыскать не удалось. Между тем выпуск новых монет (эмиссионный доход) составлял существенную часть бюджета империи – именно за счет него, а не за счет собираемых налогов финансировалось содержание римских легионов и спрос римских граждан. В свою очередь, римские легионы поддерживали целостность империи, обеспечивая единое торговое пространство. График показывает, как отреагировали римские императоры на сокращение добычи серебра: они стали портить монету.
Казалось бы, у императоров был и другой вариант: просто увеличить налоги. Однако просто это только на словах; на деле этот шаг привел бы к еще большим проблемам. Во-первых, увеличение налогов увеличило бы и недовольство провинций, а значит, привело бы к необходимости больше платить легионерам, и не факт, что императоры остались бы в плюсе. Во-вторых, сокращение выпуска новых монет означало бы утрату контроля за денежным обращением: основные деньги оказались бы в руках населения, а не государства. А что делает население с деньгами в случае кризисов, хорошо известно: оно их прячет. Так что выбранный императорами путь сокращения реальной денежной массы (в граммах серебра) при росте номинальной (в денариях) был еще относительно мягким, сохранение «серебряного стандарта» могло привести и к куда более резкому кризису (как в случае Великой депрессии в США).
Тем не менее за двести лет «порчи монеты» реальная ценность римских денег упала практически до нуля, общая монетизация экономики сократилась, и поддерживать прежний уровень разделения труда оказалось невозможно. Провинции обособились, сначала экономически, а затем и политически, разделив империю на несколько частей, еще тысячу лет объединявшихся и распадавшихся на новые империи, которые так и не смогли повторить успех Рима. Не смогли, потому что для экономического чуда у них не было одного из необходимых условий – капитала, который тогда существовал только в форме наличных металлических денег.
Избыточный спрос вызвал углубление разделения труда и свойственные этому процессу технические инновации, в результате Рим намного превосходил своих конкурентов по экономической и военной мощи. Да и уровень жизни там был настолько выше, что позволял создать очень мощный демографический «кулак», что в то время, когда мощь армий по большей части определялась численностью, было крайне важно. Хотя и технологически Рим превосходил своих соперников очень серьезно. Но как только серебро в Пиренейских месторождениях было исчерпано, стало понятно, что экономическая система больше не в состоянии себя поддерживать, наступила быстрая деградация империи, в том числе и военная. Рим пал.
Нашелся ответ и еще на один вопрос. Я много читал про Великий шелковый путь, по которому товары (шелк и пряности) двигались с востока на запад. А золото и серебро, соответственно, навстречу. И мне, уже после того как я стал заниматься экономикой, было интересно, как функционировала денежная система стран Западной Европы в условиях постоянного оттока денег, без их видимого (до 1492 г., открытия, скорее всего повторного, Колумбом Америки) притока. Ситуация с пиренейскими рудниками (а в Средние века – с рудниками в Рудных горах в Чехии, до которых римские легионы не дошли совсем чуть-чуть) ситуацию объяснила.
Понятным стало и то, почему в ситуации постоянной эмиссии в Римской империи так долго была достаточно низкая инфляция: выражаясь современным языком, ее внешнеторговый баланс был откровенно дефицитным, золото и серебро по Великому шелковому пути уходило в Индию и Китай. Как следствие, пока шло пополнение запасов серебра, денежная система Римской империи была стабильной. То есть несколько веков.
И за это время постепенно стала выстраиваться модель, которая потом, значительно позже, была распространена и на всю мировую экономику. Суть ее сводится к простой логике: повышение частного спроса создает ресурс для углубления разделения труда, который, в свою очередь, приводит к росту производительности труда. В результате экономика выходит на следующий, более высокий технологический уровень.
Верно и обратное: как только спрос по какой-то причине падает, поддерживать высокотехнологические институты и системы становится для экономической структуры слишком сложно (в следующих главах я более подробно объясню почему), и она начинает быстро деградировать. Как Россия в 90-е годы прошлого века, как Западная Римская империя в III–V вв. н. э. Как, весьма вероятно, США в ближайшие десятилетия. При этом остановить этот процесс на уровне чисто государственных решений обычно не удается, масштаб явления оказывается слишком глубок.
Напомню, что в этой главе я пишу только о направлении наших рассуждений, более или менее детальное описание проблем с углублением разделения труда, научно-техническим прогрессом, производительностью труда и т. д., и т. п. будет приведено ниже. Более того, эти рассуждения для описания экономической теории, в общем, не очень нужны. Но мне кажется, что российская традиция образования требует, чтобы были даны не только «очищенные» описания собственно теории, но и общенаучный контекст, в который вся эта конструкция вписана. Тем более это важно для науки общественной, которая, если уж претендует на хотя бы минимальную универсальность, должна объяснять события самых разных исторических времен и эпох. Поскольку люди, в общем, практически не изменились за последние 10 000 лет.
Для нас же эти рассуждения стали некоторой дополнительной верификацией рассуждений о сути капиталистической теории, поскольку ее элементы, как видно из вышесказанного, можно заметить еще в истории Древнего Рима, т. е. 2000 лет назад. При этом мы вскрыли еще одно очень важное обстоятельство – серьезную ошибку Карла Маркса, который писал о том, что смена общественных формаций идет по пути повышения производительности труда. Как показал опыт Рима, феодальная формация давала значительно меньшую производительность труда и концентрацию производства, чем в позднеантичном Риме, аналогичные показатели были достигнуты в Западной Европе только в XVIII–XIX вв., т. е. через 1500 лет и уже не при феодализме, а при капитализме.
Причина ошибки Маркса понятна – он учился и работал уже в рамках победившей к XIX в. базовой концепции прогресса. Но почему эта концепция появилась только в XVII в., а окончательно сформировалась в следующем, XVIII? Отметим, кстати, что ее элементы были в античном Риме, но затем тоже ослабли, вместе с его упадком. Почему именно в это время, XVII–XVIII вв. культура и наука окончательно победили религиозное мышление? И почему все прогрессистские теории так не любят религию, постоянно используя в ее отношении термин «мракобесие»? По нашему мнению, дело как раз в том, что в XVI в. начался бурный экономический прогресс, который и создал соответствующую общественную среду. Но вот почему он начался именно в это время?..
Здесь опять я перехожу к рассуждениям, описывающим ход мысли, но не являющимся строгими научными построениями.
Вообще, распутывая сложные пути общественного развития, строгими рассуждениями часто приходится пренебрегать, именно по этой причине я попытаюсь дать только общую логику. Но она дает некоторое объяснение, очень серьезно поддержавшее нас в дальнейшем развитии нашей теории.
Итак, Рим пал. Источников поддержания частного спроса больше не было, так что экономическая деградация в рамках «темного Средневековья» была вполне понятной. Но дальше-то что? В конце концов, в Рудных горах нашли месторождения серебра, которые были вполне сравнимы с пиренейскими, однако второй Римской империи (с экономической точки зрения) не получилось, выросла вполне средневековая по сути империя Габсбургов. Что такое случилось с миром, почему на такой длительный срок сломалась машина, обеспечивающая экономическое развитие, прогресс?
Не столкнулись ли мы с какой-то серьезной ошибкой в наших рассуждениях? Действительно, мы (предположительно) вскрыли проблему с экономикой Римской империи, которую либеральная экономическая теория замалчивает, но наш предполагаемый ответ на нее тут же натолкнулся на новую проблему. Если некоторый механизм работает, то он должен работать не в уникальных, а в общих условиях.
Ответ здесь дает концепция глобальных проектов, разработанная нами специально для ответа на этот вопрос. Ее положения формально не связаны с нашей экономической моделью, поскольку это теория общественная. Более того, она, в рамках формальной классификации, не совсем материалистическая, в ней есть серьезные идеалистические моменты. Однако ответ на поставленные в предыдущем абзаце вопросы она дает, и по этой причине мы ее попытаемся применить. Более того, именно она даст ответ на вопрос о том, каким может быть выход из нынешнего кризиса, поскольку с точки зрения исторической аналогии нынешняя ситуация отвечает как раз ситуации IV–VI вв. нашей эры. Впрочем, детали будут в соответствующей главе, а сейчас я буквально скороговоркой поясню основную линию наших рассуждений.
Дело в том, что Рим эпохи быстрого экономического роста это Рим языческий. А Рим эпохи упадка, как и значительная часть варваров, которые его брали (за исключением вандалов), это Рим христианский. А христианство требовало в первую очередь не материального благополучия, а соблюдения базовых принципов человеческого общежития, выраженных через библейские ценности. И это оказало принципиальное влияние на экономическую модель христианского мира, в отличие от мира языческого.
Эта модель была принципиально отлична от действующих ранее тем, что во главу угла была поставлена социальная стабильность. Грубо говоря, она была построена так, чтобы дети могли жить так же, как их родители, чтобы источник их существования можно было бы не менять. Именно отсюда вылез феномен цехового хозяйства, когда жестко ограничивались и технологии, и номенклатура продукции, и количество работающих.
Даже во вполне себе торговой республике Венеции в такой сверхприбыльной отрасли, как производство зеркал, не было попыток расширения производства и увеличения объема продаж, система была крайне жесткая и консервативная, если угодно, не рыночная, функционирующая в рамках классического цехового производства. Что уж говорить про другие страны и отрасли. Разумеется, научно-технический прогресс имел место (например, в XIV в. в Европе впервые было использовано огнестрельное оружие), однако происходил он крайне медленно, никаких особых рывков не было, заснув на 100 лет, человек проснулся бы в знакомом обществе, отличия были только в нюансах.
Есть еще один специфический момент, который сегодня не очень афишируется. Дело в том, что в Средние века в христианской Европе не могло быть банков. Нет, ростовщики были, как и кредит можно было получить, однако банков в современном понимании, т. е. действующих по закону институтов, которые могли бы работать на принципах частичного резервирования и использовать ссудный процент, быть не могло. Более того, эти ростовщики практически не вмешивались в производственную деятельность, которая протекала независимо, кредиты в основном брали аристократы, на потребление или на войну. А в торговых республиках, Венеции, Генуе, Ганзейском союзе, кредит для торговых компаний скорее играл ту роль, которую сегодня выполняют стратегические инвесторы или страховщики.
Такая ситуация длилась много веков и принципиально изменилась только в XVI в. Точного ответа на вопрос, почему это произошло, у меня нет, однако выдвинуть одну гипотезу можно попытаться. Дело в том, что в это время в Европе шел так называемый малый ледниковый период, локальный температурный минимум, продлившийся много десятилетий. Мы его помним по временам Бориса Годунова (когда три года подряд не было урожая, снег, бывало, выпадал в июле, а в августе замерзала Москва-река), но отмечен он, в общем, был по всей Северной Европе.
Именно в это время замерзали голландские каналы и Венецианская лагуна, были и другие симптомы резкого изменения климата. Но на севере Европы это вызвало крайне опасную ситуацию, поскольку привычная система хозяйствования не просто уже не могла обеспечить более или менее нормальное существование, она гарантированно обеспечивала значительной части населения смерть от голода в течение достаточно короткого времени. Свою роль сыграло и открытие Америки в 1492 г.: напомню, что покупательная способность золота, которая была достаточно стабильна в Западной Европе с конца Античности до начала XVI в. и в XVII–XVIII вв., именно в веке шестнадцатом упала в два раза, что существенно обесценило ранее сделанные сбережения (рис. 14). Не забудем еще один фактор – тяжелейшие эпидемии, чумы в первую очередь, которые сокращали прежде всего численность крестьянства.
Рис. 14. Реальная цена на золото (1344-1998)
Такая ситуация требовала от людей, проживающих на севере Европы (на юге тоже были проблемы, но менее критические), регулярного решения двух принципиальных задач, тактической и стратегической: во-первых, после каждого очередного неурожая находить источники существования «здесь и сейчас» (т. е. средства, которые можно было бы направить на покупку еды); во-вторых, придумать (найти, восстановить и пр., и др.) новые способы хозяйствования, которые бы обеспечили большее, чем в предыдущие 1000 лет, производство каких-нибудь активов. Их можно было бы обменивать на юге на еду. И решение этих задач, повторю еще раз, было вопросом жизни или смерти.
Разумеется, все эти проблемы имели место на протяжении веков (первые признаки «малого ледникового периода» проявились во втором десятилетии XIV в.). Но поиски решения не прекращались, и в какой-то момент оно было найдено. Собственно, не исключено, что попытки реализовать это решение было и раньше XVI в., но Католическая церковь еще была достаточно сильна и подобные попытки достаточно жестко пресекала.
Спусковым крючком стало то, что в какой-то момент в качестве источника ресурсов для выживания стали рассматриваться богатства католических монастырей. Феодалы, постоянно участвовавшие в войнах на стороне своих сюзеренов (или против сюзеренов), в общем, больших накоплений не имели, а вот монастыри, которые не только собирали десятину и имели довольно большие земельные угодья, но и получали деньги разными другими, подчас достаточно сомнительными способами (ростовщичество, продажа индульгенций), находились совсем в другой ситуации.
В общем, если есть острая потребность, то повод найдется, и в 1517 г. Мартин Лютер прибивает свои знаменитые тезисы к дверям церкви в Виттенберге, и… За тысячу лет много появилось христианских ересей, но только в тот момент впервые возникла серьезная альтернатива двум ее каноническим направлениям, православию и католицизму. Началась Реформация, появился протестантизм.
И главной жертвой протестантов стали как раз католические монастыри. Причем граница развития протестантизма практически полностью совпадает с той границей в современной Западной Европе, которая разделяет регионы с преимущественно промышленным производством и регионы преимущественно аграрные. Есть только два исключения: католическая Бавария и католическая Австрия (Северная Италия перешла от Австрии к Италии совсем недавно, уже после того, как хозяйственные стереотипы европейских регионов сформировались окончательно). Но в Австрии (точнее, Священной Римской империи германской нации) тогда как раз и были серебряные рудники Рудных гор, так что там все было полегче.
В общем, задача, откуда взять деньги на то, чтобы выжить «здесь и сейчас», была решена. Но необходимо было как-то подойти и ко второй задаче. И вот в процессе ее решения и случился тот переход, который за 200 лет привел Западную Европу, на тот момент чуть ли не самую бедную и отсталую окраину Евразийского материка, к мировому лидерству. Точнее, формально лидерство было достигнуто к середине XIX в., но уже за 100 лет до того стало ясно, что темпы роста экономики и научно-технического прогресса намного превышают все возможности потенциальных конкурентов.
Суть этого решения состояла в разрушении цехового хозяйства и переходу к той модели, которую мы сегодня называем «научно-технический прогресс». Ее детали, которые, собственно, и составляют ключевую часть этой книги, я еще буду разбирать, пока же отмечу только некоторые самые важные моменты. Прежде всего, понимание того, что появилась принципиально новая экономическая модель (она же модель хозяйствования), обнаружилось достаточно быстро.
Здесь я повторю Антонио Серра, который лет через сто после тезисов Лютера написал примерно так: «Если вы хотите понять, какой из Двух городов богаче, посмотрите на количество профессий, которыми владеют его жители: чем больше профессий, тем богаче город». Или в переводе на современный экономический язык: чем глубже уровень разделения труда в экономической системе, тем больше добавленная стоимость, которая в ней образуется. Отметим, что после сказанного чуть выше мы понимаем: это означает, что задача, которую поставила природа в рамках изменения климата, к этому времени уже была практически решена – новая модель, обеспечивающая повышенный уровень создания добавленной стоимости, уже появилась; и Серра просто описывает, как отличить ту территорию, где она появилась, от той, где ее еще нет!
В одной его фразе сразу видно отличие от предыдущей системы: в рамках цеховой системы хозяйствования говорить о новых профессиях не приходится. Более того, сам Серра мог наблюдать и старую систему, и новую одновременно, так что у него была благодатная почва для исследования. Уже для Адама Смита, который родился через сто с небольшим лет, это было достаточно сложно, «чистого» цехового хозяйства уже практически не существовало!
Еще одно важное обстоятельство, которое принципиально изменило не только экономическую, но и ценностную модель вначале протестантского, а затем и западноевропейского общества. Дело в том, что углубление разделения труда действительно увеличивает его производительность (сегодня это уже общепринятый факт). Но, как обычно, кроме положительной стороны, у углубления разделения труда есть и негативные стороны. Прежде всего, это увеличение рисков конкретного производителя.
Мы уже отмечали, что причиной формирований довольно специфической цеховой модели хозяйствования была необходимость сохранения социальной стабильности. В конкретно экономическом аспекте это означало, что ограничивалась внутриотраслевая конкуренция, производителям гарантировалось сохранение рынков сбыта и приемлемость для потребителя качества производства. Разрушение цеховой модели разрушило эти гарантии, и производители оказались зависимыми от стихии рынка.
Это означает, выражаясь современным языком, что риски потери рынков сбыта, риски со стороны конкурентов (в том числе овладевающих новыми технологиями), риски потерять квалифицированную рабочую силу и т. д. стали расти. Следовательно, нужно было искать механизмы, компенсирующие эти риски. И одним из таких механизмов стал кредит. Ведь кредитор, давая заемщику деньги еще до того, как он продал свою продукцию, берет на себя часть его рисков – поскольку кредит может быть и не возвращен. Беда в том, что легального института кредита в христианской Европе быть не могло, поскольку библейской системой ценностей ссудный процент осуждается.
Нет, это не значит, что не было ростовщиков! В конце концов, заповеди писались не для абсолютного выполнения. Здесь можно напомнить старый анекдот о разговоре Моисея с Богом о заповедях на горе Синай. После окончания разговора, когда громы и молнии закончились, тучи рассеялись, Моисей спускается с горы и подходит к своему племени.
– Как дела, Моисей? – спрашивают его соплеменники.
– У меня для вас есть две новости, одна хорошая, другая плохая! С какой начнем?
– Ну, пусть первой будет хорошая!
– Мне удалось снизить количество заповедей до десяти!
– Молодец, Моисей, хороший переговорщик! А плохая?
– Прелюбодеяние осталось…
Так вот, заповеди создавались не для безусловного исполнения, это в некотором смысле были «правила общежития», созданные на переходе от родоплеменного строя к более сложному, как ответ на появление городов. Но одно можно сказать точно: ни о каком законодательстве, в том числе и хозяйственном, защищающем институты, построенные на нарушении библейских заповедей, и речи быть не могло! Около 1000 лет, прошедших с момента появления в Европе христианской цивилизации (частично – исламской), ни о каком институте, построенном на использовании ссудного процента и защищаемом законом, и речи быть не могло! Ростовщики существовать могли (с учетом их достаточно сомнительного общественного статуса), но не банки в современном понимании этого слова!
Но если происходит переход к системе, в которой кредит становится одним из ключевых элементов системы хозяйствования, то оставлять такой процесс без законодательного регулирования никак нельзя! И в результате уже примерно через пару десятилетий после тезисов Лютера в Западной Европе, в Голландии, происходит принципиальная ценностная революция, которая и стала, по нашему мнению, главным последствием Реформации: появилось банковское законодательство! Еще формально христианское общество де-факто отказалось от одного из важнейших библейских принципов.
При этом сам Лютер вообще не собирался менять библейскую ценностную систему, это однозначно следует из его тезисов, в некотором смысле переворот произошел сам по себе, в результате, если так можно выразиться, обстоятельств непреодолимой силы. Но именно эта ценностная революция позволила обеспечить на тот момент самой бедной и, прямо скажем, не очень культурной окраине Евразийского материка тот результат, о котором мы уже писали выше…
Еще одно обстоятельство – совмещение в одном времени и месте двух хозяйственных систем, одна из которых построена на библейских принципах, а другая – на кредите. Как показал опыт (который, впрочем, довольно легко предсказать, поскольку вторая система развивается при прочих равных условиях быстрее), их взаимодействие неминуемо быстро разрушает элементы первой системы. Это очень хорошо видно на различных примерах, например – голодомор в Индии с миллионами жертв, когда в эту страну начали завозить из Англии дешевые ткани машинного изготовления. Как писали современники в начале XIX в., «обочины индийских Дорог усеяны человеческими костями – это кости умерших от голода ткачей и членов их семей».
Все эти и другие обстоятельства мы будем ниже обсуждать более подробно, пока же можно сделать небольшую паузу, посмотреть ответы на заданные выше вопросы и сделать первые выводы. Грубо говоря, они сводятся к следующему: есть механизм, который позволяет резко ускорить экономическое развитие и обеспечить тем, кто его использует, серьезное историческо-конкурентное преимущество, примером чего является Древний Рим и современная западная цивилизация (термин «западная» мы еще ниже расшифруем).
Этот механизм тесно связан с цивилизационно-культурными особенностями – так, имея практически одинаковые стартовые условия, средневековая империя Габсбургов (причем дважды, и в Священной Римской империи, за счет серебра Рудных гор, и в Испании, за счет золота Нового Света) и современный Ислам (за счет нефтедолларов) повторить этот успех не сумели.
Как специалист по теории вероятностей, который к тому же интересовался биологией и физикой, я с детства воспринял тезис о том, что если какое-то явление случилось один раз, то оно может быть и уникальной случайностью. Но если оно повторилось два раза – скорее всего, является следствием каких-то очень серьезных закономерностей, может быть не до конца известных.
И скорее всего, повторится еще не раз. И давайте теперь посмотрим на сказанное выше с этой точки зрения.
Итак, до Второй Пунической войны таинственный фактор ускорения научно-технического прогресса не действует, Рим – это просто обычный, пусть и удачливый, город-государство, достаточно типичный. Затем, после того как за счет серебра из Иберийских рудников начинается стимулирование спроса римских граждан, этот фактор начинает свое действие. После того как серебро заканчивается, его действие останавливается. Затем серебро появляется снова (из Чехии) – но по каким-то причинам процесс ускоренного роста не запускается так же, как он не запускается в Испании, которая начала вывоз золота и серебра из Америки.
А вот на севере Европы он неожиданно возобновляется – но только после начала Реформации. Спрос здесь стимулируется достаточно специфическим и нерегулярным способом (разграбление монастырей), но с точки зрения экономических систем севера Европы есть практически неограниченный рынок более богатого юга, так что можно сделать предположение, что Реформация отменила какой-то фактор, который появился уже на закате Рима и не давал возможности ускоренного роста почти тысячу лет.
Углубление разделения труда действительно ведет к резкому росту производительности (вспомните, что писал Серра еще в начале XVII в.) и, соответственно, экономическому росту. Однако с учетом вышесказанного есть основания (предварительные, разумеется) для того, чтобы сформулировать гипотезу: так просто перейти к углублению разделения труда не получается, есть для этого серьезные ограничения. Судя по всему, как экономические, так и социальные. В частности, исчезновение всего одного экономического ресурса (стимулирование спроса римских граждан за счет добычи и печатания серебряной монеты) разрушило экономику Западной Римской империи.
Но восстановление этого ресурса автоматически не привело к углублению разделения труда. Можно ли предположить, что это произошло из-за того, что в Европе в Средние века нельзя было использовать ссудный процент? Можно, конечно, но для этого нужно объяснить, какое отношение имеет ссудный процент к разделению труда. Теоретически, углубление разделения труда может происходить и без использования кредита, хотя последний его и ускоряет, за счет снижения риска производителей. В общем, здесь есть вопросы, ответов на которые мы пока не знаем.
Где-то вокруг упомянутых соображений и крутилась наша мысль в конце 1990-х – начале 2000-х годов. Мы уже точно понимали, что главный механизм капитализма – это углубление разделения труда, однако оставались разные вопросы, в том числе почему происходят те или иные кризисы, почему не всегда работают механизмы разделения труда, как можно, хотя бы относительно, численно оценить масштаб углубления труда и возможности дальнейшего развития в той или иной экономической системе. Но эти проблемы мы уже оставляем для следующих глав книги.
Пока же, возвращаясь к истоку рассуждений о природе кризиса, можно отметить, что для нас стало абсолютно понятно, что именно в процессе разделения труда таится тот самый таинственный фактор, который обеспечил расцвет античного Рима и вновь заработал на территории Северной Европы в XVI в. И для того чтобы разобраться в вопросе, категорически необходимо более детально понять феномен разделения труда. Чему я и посвящаю следующую главу.