И действительно, вскоре Маршак написал стихотворение «Братья-герои»:
6 октября 1941 года это стихотворение было напечатано в «Правде» под другим названием — «Памяти героев». Название его менялось не однажды. В одном из сборников стихотворений Маршака оно называлось «Под Ельней», в другом — «Боевое прощание». Но 6 октября в «Правде» было напечатано стихотворение, лишь отдаленно напоминающее «Братьев-героев»:
Рассуждать сегодня, почему Маршак переписал стихотворение, бессмысленно. Вероятно, уступил требованиям цензоров «Правды». Впрочем, сам Маршак однажды заметил: «Политика нас не берет силой, мы все погружены в нее, хотим мы того или нет».
Снова вернемся к воспоминаниям П. Лукина и Н. Охапкина: «У Самуила Яковлевича был с собой яркий фонарик. Он то и дело его зажигал и что-то записывал. Продвинулись еще. Тут уж мы сами не стеснялись пригибаться и он тоже. Разведчик то и дело командовал:
— Ложись!
Самуил Яковлевич сразу ложился, только не по-военному, бочком. Ну мы от него не требовали, чтобы он это выполнял, как положено, — считали, пусть делает, как ему удобнее.
Мимо нас перебегали санитары с носилками, много вокруг было трупов — наших и немецких.
Маршак все старался приподняться, оглядеться вокруг. Сопровождавший нас товарищ из разведотдела сказал категорически:
— Дальше, товарищ комиссар, ни вам, ни ему двигаться нельзя…
В следующие дни (Маршак пробыл у нас в дивизии с 21 по 24 сентября) начальник политотдела возил Самуила Яковлевича по подразделениям. Маршак выступал перед бойцами с чтением стихов.
Противник бомбил населенный пункт, где мы находились. А Маршак читал в это время в сарае бойцам»:
В годы войны Маршак работал со свойственными ему трудолюбием и истовостью. Из воспоминаний Маргариты Осиповны Алигер: «В дни войны, особенно в самую трудную ее пору, я, как коллекционер, искала и собирала „приметы победы“. Это были частные случаи, факты, эпизоды, положения, почти невероятные и почти немыслимые, если учесть обстоятельства и международную обстановку, в которой они свершались. И тем не менее они свершались, и мы бывали свидетелями и почти соучастниками этих чудесных свершений.
„Двенадцать месяцев“ были безоговорочно причислены мною к этой коллекции.
Это была чудесная, редкая „примета победы“: в 1942 году в Москве, жившей еще на осадном положении, когда немцы, после зимнего затишья, снова начав наступление, пошли к Сталинграду и дошли до него, художник, кровно связанный с современностью, поэт, с первого дня войны великолепно работающий в трудном жанре политической сатиры, находит в своей душе неиссякаемый и неустанно бьющий источник творческих сил, фантазии и выдумки. Этот источник не заглушали ни ежедневная утомляющая газетная работа, ни тяготы жизни и быта, ни тревоги дней отступления. Поэт влюбляется в чудесный сказочный сюжет и увлеченно и горячо, бесконечно радуясь неожиданным находкам и выдумкам, создает пленительную сказку-пьесу, которая вселяет в душу легкость и веселье, заставляет снова и снова, как в детстве, поверить в то, что добро всегда побеждает, что чудеса обязательно случаются в жизни, что только захоти, только будь хорошим, чистым, честным, и зацветут для тебя подснежники в январе, и будешь ты счастлив. Разве самый этот факт не есть самое убедительное доказательство, самая явная примета того, что победа близка?»
Еще одним признаком приближения победы многие тогда считали открытие второго фронта. Осенью 1942 года Маршак написал стихи, посвященные четырехсотпятидесятилетию открытия Америки:
Однако ни тогда, осенью 1942 года, ни позже эти стихи опубликованы не были. Впервые они были напечатаны в серии «Библиотека поэта» в 1973 году, спустя тридцать с лишним лет. Почему — цензорам виднее.
В годы войны Маршак вернулся к стихотворным фельетонам. Вот отрывок одного из них:
Этот стихотворный фельетон, напоминающий фельетоны Маршака 1910-х годов, когда он работал корреспондентом, так же как и стихи, посвященные открытию второго фронта, при жизни Маршака опубликован не был. Вряд ли по воле автора.
По соседству с Маршаком жили Кукрыниксы — Михаил Васильевич Куприянов, Порфирий Никитич Крылов, Николай Александрович Соколов. Я встречался с ними не только в доме Самуила Яковлевича на Чкаловской, но и в их мастерской на улице Горького.
Там я услышал рассказ художника Николая Соколова. Однажды редактор «Правды» заказал Маршаку стихи «срочно в номер», добавив при этом, что он согласен даже на короткое стихотворение. На что Самуил Яковлевич ответил со свойственными ему прямотой и юмором:
— Неужели вы думаете, что маленькие часы можно изготовить проще и быстрее, чем большие.
На этом разговор был закончен.
Из воспоминаний Николая Соколова о Маршаке: «В один из первых дней войны к нам в квартиру, где мы жили с Крыловым, пришел Маршак и, очень волнуясь, стал говорить о том, как хорошо было бы в эти дни объединить стих и рисунок. И на следующий день мы сидели за раздвинутым столом уже не трое, а четверо. Большие листы бумаги, баночки с гуашью, тушью, кистями, фотографии Гитлера, Геббельса, Геринга. Шуршат карандаши, что-то бормочет Маршак. На полу сохнет только что сделанный плакат „Окно ТАСС“, на стене висят отпечатанные плакаты рядом с мирными этюдами К. Коровина, В. Поленова, И. Левитана и хозяина комнаты — П. Крылова. С разных сторон стола сидим мы трое и Маршак. Все трудятся. Один рисует шарж на Гитлера. Двое бьются над черновиками для карикатуры в „Правду“. Рисунок и стихи должны быть сегодня сданы в редакцию.
Самуил Яковлевич смотрит рисунок. Ему нравится, но боится, не пропали бы тонкость и острота линий при выполнении тушью. Мы взаимно волнуемся — он за рисунок, мы за стихи. В карикатурах Маршаку нравятся обыгрывания бытовых мелочей. Мы замечаем: чем короче стихи, тем сильнее, злее они получаются. Их труднее писать.
…Однажды, когда Кукры уехали на несколько дней в Казань, чтобы отвезти вещи эвакуированным семьям, мне вечером во время воздушной тревоги пришлось дежурить на крыше. Маршак, узнав, что товарищи уехали, а я должен дежурить, ни за что не хотел пускать меня. Стучал палкой, кричал на милиционера, на управдома, и никакие уговоры на него не действовали. А когда увидел, что я вошел в лифт, решил пойти со мной.
— Раз он едет, я тоже поеду с ним дежурить на крышу!
С большим трудом удалось уговорить Маршака остаться».
После войны Соколов и Маршак оказались в одном санатории. «Как-то, сидя в коридоре этого санатория, я довольно долго наблюдал лечащегося Маршака, — вспоминал Соколов. — Коридор был длинный, и по обе стороны его много дверей уходили в перспективу. И вот я видел, как через каждые 10–15 минут из какой-нибудь двери появлялся Маршак и, стуча палкой, медленно проходил в другую, потом из этой в соседнюю, из соседней — напротив. За одной из таких дверей его трясли несколько минут в каком-то седле. Побывав за всеми дверями, он с измученным видом подошел ко мне и сказал умирающим голосом:
— Коленька, для того чтобы лечиться, нужно обладать железным здоровьем…
В том санатории напротив комнаты Маршака помещалась дежурная медсестра — симпатичная и миловидная. Некоторые отдыхающие чаще, чем нужно, заглядывали к ней. Маршак решил подшутить над ними и на табличке с надписью „МЕДСЕСТРА“, висевшей на двери, над буквой „Е“ поставил две точки, после чего это слово читалось как „МЁДсестра“».
Однако вернемся к годам Великой Отечественной. Маршак, как в свое время Маяковский, стал поэтом-агитатором. Вот «Восемь его строк про электроток»:
Только в «Правде» было опубликовано 150 его «Окон ТАСС».
В начале войны Маршак отправил Софью Михайловну и сына Яшу в эвакуацию. С ним в Москве остались его старший сын Иммануэль и вечная его секретарша Розалия Ивановна, рижская немка. Приглашенная в семью задолго до войны, еще в Ленинграде, воспитывать Якова, она оставалась в семье, когда мальчик повзрослел, и помогала уже не только по хозяйству, но и в работе. Оставить немку в Москве в годы войны с Германией было не просто, вернее, невозможно. Но Маршаку это удалось. Юмор не покидал его даже в самые трудные дни. Когда по радио объявлялась воздушная тревога, он говорил Розалии Ивановне: «Снова ваши прилетели…» Самуил Яковлевич и Розалия Ивановна так привыкли друг к другу, что подобные высказывания не влияли на их отношения.
Осенью 1941 года, когда немцы подошли к Москве, писателям и актерам было приказано эвакуироваться.
Из воспоминаний Маргариты Алигер: «Целый вагон был отдан писателям, большинство из них ехало к семьям, которые в самом начале войны были эвакуированы в Татарию, в город Чистополь на Каме. Это был жесткий вагон, даже некупированный, — жестких купированных тогда еще не существовало. В нашем вагоне ехали Пастернак и Ахматова, Виктор Борисович Шкловский, Константин Федин, Лев Квитко и Давид Бергельсон с женой и еще многие, всех и не упомнить… Мы покидали Москву бог знает на сколько времени; одна из нас была уже больше месяца вдовой; другая — больше месяца не знала о своем муже ничего, кроме того, что его армия попала в окружение; третья — накануне отъезда проводила мужа на фронт, — с чего бы тут, кажется, веселиться?! И тем не менее у нас было весело — возвращаю вас к строкам Толстого…: „В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополчение за ополчением поднимались на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди, от мала до велика, были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских“».
В Казани Самуила Яковлевича встретили Софья Михайловна и Яков. Оказавшийся вместе с ним в Казани писатель Эмиль Львович Миндлин вспоминал: «У него был очень растерянный вид, не похожий, совсем не похожий на привычного московского Маршака. Первый раз в жизни я видел его небритого. Маршак наваливался всей тяжестью своего грузного тела на легкую палку и, казалось, никогда еще так не нуждался в ее поддержке…
…Маршак вдруг на ходу стал застегивать на себе пальто на все пуговицы. Котиковая шапка криво сидела на его голове. Он словно только сейчас это почувствовал и поправил ее.
Он уже не наваливался на палку. Снова был привычный, знакомый, московский Маршак.
„…Вы знаете, милый, они за все рассчитаются, солдаты. Вы знаете, голубчик, мы победим… Это ничего, что мы с вами сейчас в Казани, а не в Москве… Знаете, что мне помогает в эти трудные дни? Я вам скажу. Еще никогда так не звучали тургеневские строки. Когда мы уезжали из Москвы… Ах как мы из нее уезжали!.. Я все время читал стихи… Про себя… И вдруг вспомнил. Вы помните? — Он остановился и стал читать, как бы впервые открытые, по-новому увиденные слова: — ‘Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!’“
Я вздрогнул. Я присутствовал при новом рождении хрестоматийно знакомых слов. Это была как бы впервые услышанная молитва хранителя русской речи…
„А ведь настоящий русский язык — московский. Помните Пушкина? Учиться русскому языку — у московских просвирен… Давайте отойдем в сторону. На тротуаре мешают… Я прочту вам стихи. Очень хочется в эти дни читать стихи… Я много пишу. Надо писать, милый, надо. Вот станемте здесь“. Он увлек меня в сумеречный подъезд, прислонился к стене, и я услыхал стихи. Не его, не Маршака. Пушкина».
При первой возможности Маршак вернулся в Москву и стал денно и нощно трудиться на политическом поприще — «Окна ТАСС», стихи для газет, лозунги («Готовь подарки каждый дом,/ Бойцов своих одень,/ Дохни на фронт своим теплом/ В холодный зимний день»). Кроме плакатов-агиток он писал и стихи. Вот одно из них, написанное в 1942 году:
В годы войны Маршак часто выступает как публицист. В восьмом номере журнала «Октябрь» за 1942 год была напечатана его пронзительная статья «Жизнь побеждает смерть»: «Я видел страшную фотографию, которую я, вероятно, не смогу забыть никогда. Тяжело привалившись к стене, сидит мертвый ребенок — мальчик лет двенадцати. Немцы rie пожалели на него пуль. Лицо его обезображено, глаза выбиты. В руках он сжимает комок окровавленных перьев — это все, что осталось от его любимого голубя…»
Таких «фотографий» в этой статье немало, и детей обездоленных, чьи судьбы война беспощадно перемолола, становилось с каждым днем все больше. Маршак узнал о школьной учительнице, усыновившей несколько таких ребят. «Бесконечны жизненные силы нашего народа, а жизнь всегда побеждает смерть!» — завершает статью Маршак.
Самуил Яковлевич продолжает общаться с детьми. Он получает письма со всех концов страны, и не одно не остается без его ответа и внимания. Неудивительно, что дети буквально ревновали его ко взрослым. Один из его корреспондентов спросил, почему последние книги Самуила Яковлевича издаются не для детей, а для взрослых. Вот ответ Самуила Яковлевича: «Я по-прежнему верен детям, для которых всю жизнь писал сказки, песни, смешные книжки. По-прежнему я очень много думаю о них».
Даже тексты к плакатам «Окна ТАСС» Маршак посвящал детям:
Только вера в победу позволила Маршаку, наряду со стихами и агитками, работать над пьесой «Двенадцать месяцев». 18 июня 1943 года он пишет Софье Михайловне и сыну Якову, переехавшим в Алма-Ату: «Пьесу сегодня (в 1 час дня) читаю труппе МХАТ. До сих пор читал только руководству театра и монтировочной его части, от которой в постановке этой волшебной сказки многое зависит. Чтение труппе задержалось из-за смены режиссера. <…> Только два дня тому назад режиссером моей пьесы был назначен Станицын, ставивший „Пиквика“ и „Пушкина“. Он очень занят пока другой постановкой. Был у меня позавчера вместе с худ<ож-ником> Вильямсом, которому поручены декорации и костюмы. Жалко, что до моего отъезда он будет очень занят и не удастся как следует поговорить о постановке, к которой они приступают с 15 июля. Очень важно сговориться вначале, до репетиций. Музыку будет писать Шостакович.
Интересно, как встретит пьесу труппа».
Актеры восторженно приняли пьесу Маршака.