Я часто вспоминал рассказ Маршака о переводе «Лорелеи». Однажды захотел прочесть стихи Гейне из книги «Ламентации» в его переводе. Открыв томик, начал с эпиграфа к этому циклу:
Перевод показался мне незнакомым, даже чужим. Оказалось, я держу в руках довоенное издание Гейне. Я взял другое — послевоенное. И нашел этот же эпиграф в другом переводе — Маршака:
Еще раз задумался я о волшебстве и непостижимой тайне Маршака-переводчика.
Юдифь Яковлевна когда-то сказала мне: «Брат так мечтал перевести „Еврейские мелодии“ Гейне, если не полностью, то хотя бы поэму об Иегуде бен Галеви. Самуил Яковлевич очень любил этого поэта и, кажется мне, читал его стихи в оригинале».
На стихотворении Гейне «Рокочут трубы оркестра» хочу остановиться особо. Примечательно оно не только потому, что в нем — эпизод из биографии Гейне: молодой Генрих был влюблен в свою кузину Амалию, любовь эта была взаимной, но выйти замуж за Генриха девушке не позволили — слишком беден был жених. Стихотворение «Грохочут трубы оркестра», как и «Лорелею», переводили многие русские поэты. Среди них и Афанасий Фет:
В переводах Фета по несчастной любви плачет и стонет хор ангелов. У Маршака же, как и у Гейне, — не хор, а сами ангелы вздыхают, и не абстрактно, не о ком-то, а «о нас», о влюбленных. Стихотворение это из цикла «Лирическое интермеццо» — второй книги стихов Гейне, изданной в 1823 году. Называлась она тогда «Трагедии с лирическим интермеццо». В этом издании было посвящение в стихах отцу Амалии, Соломону Гейне («Соломон Гейне — снова прими эти страницы как знак почтительности и симпатий автора»), В последующих изданиях посвящение это отсутствовало.
А вот перевод Маршака, во многом отличный от того, что сделал Фет:
Маршак знал историю любви Генриха Гейне. У Соломона Гейне было три дочери. И Генрих поочередно влюблялся в каждую из них. Естественно, это отразилось в его поэзии:
Стихотворение Гейне «Грохочут трубы оркестра» переводили до Маршака и В. Гиппиус, и Ю. Тынянов, и многие другие. Вот последняя строфа этого стихотворения в переводе Ю. Тынянова:
А вот эта строфа в переводе Маршака:
Почему к переводам из Гейне Маршак вернулся после весьма длительного перерыва (напомним, «Психею» он перевел в 1908 году, к тому же включал это стихотворение не в переводы, а в собственные лирические стихи), лишь в конце 1940-х годов, то есть в ту пору, когда был отмечен очередной Сталинской премией (1949) за переводы «Сонетов» Шекспира?
Напомню еще раз слова Маршака, сказанные им Льву Гинзбургу: «… смотрите не только в текст, но и в окно». А что было за окном в то время? После публикации в «Правде» передовицы (28 января 1949 года) «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» едва ли не каждый день все газеты в СССР выступали с призывом бороться с космополитами, препятствующими развитию советской культуры и науки. Большинство из этих людей, как известно, были евреями. Большинство, но далеко не все. В журнале «Новый мир», где вскоре Маршак напечатает свои переводы из Гейне, была опубликована статья В. М. Вежлаева «Проповедник космополитизма: нечистый смысл „чистого искусства Александра Грина“». После этой публикации книги Грина были изъяты из всех библиотек. А в Большой советской энциклопедии, изданной в 1952 году, Александр Грин был представлен как буржуазный космополит.
Слово «космополит», восходящее, как известно, к греческому «kosmopolites» — «гражданин мира», в конце 1940-х годов звучало в советской прессе уничижительно. В ту пору еще свежи были в памяти доклад Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» и постановление, последовавшее за этим докладом. Именно в то время был ликвидирован Еврейский антифашистский комитет, активным членом которого с первого дня его существования был Самуил Яковлевич Маршак. В январе 1948 года был убит Соломон Михоэлс, после чего последовали аресты лучших представителей еврейской интеллигенции. Сред них были поэты, с коими был дружен и стихи которых переводил Маршак, — Л. Квитко, С. Галкин. В 1949 году в «правдинской» статье «Культура и жизнь», разоблачавшей «идеологических диверсантов», упомянуто было имя Генриха Гейне — оказывается, он «с того света» влиял на творчество Павла Антокольского, Саввы Голованивского, в творчестве которых была и еврейская тематика. Первый из них написал стихи «Теряются следы», второй — поэму «Авраам». Кто знает, может быть, эта публикация (конечно же не только она) способствовала возвращению Маршака к Гейне. В особенности к превратностям посмертной его судьбы. В книге немецкого литературоведа XIX века Вильгельма Бельше, посвященной творчеству Гейне (она была издана в Лейпциге в 1888 году), читаем: «Немецкие литературоведы литературную личность Гейне конструировали всегда простейшим образом: еврейство — это ствол, и от него идут три основные ветви — антинемецкая сущность, отсутствие характера и фривольности… Историки готовы согласиться, что у этого мерзавца Гейне бывали светлые минуты, и вот тогда-то он и был способен улавливать немецкий народный стиль… К трем тезисам обвинителей, сходящимся в едином „потому что“ — так получает объяснение неистребимая популярность Гейне». Читал ли Маршак эту книгу — не столь уж существенно. Он и без Вильгельма Бельше знал, как относились к Гейне в Германии и при его жизни, и после смерти. Но когда приступил к переводам из Гейне, думал не столько о превратностях его судьбы, сколько о судьбе книг великого немецкого поэта: в 1930-х годах их сжигали на кострах фашисты. И «Книга песен» пылала среди них. Исключение вынуждены были сделать лишь для «Лорелеи», объявив ее народной песней (в лучшем случае ее объявляли песней неизвестного автора). Что-то похожее происходило в начале 1950-х годов в Москве: книги еврейских советских писателей, арестованных в конце 1940-х годов, были изъяты из библиотек, запрещены. Вскоре они горели на Малой Бронной, во дворе ГОСЕТа, на таком же костре, как и книги Гейне 15–20 лет назад. Думаю, это и привело Маршака к Гейне, что еще раз подтверждает мысль Чуковского о том, что Маршак переводчиком в буквальном смысле слова никогда не был. Когда Самуил Яковлевич не имел возможности выразить свои чувства в стихах, он делал это «под именем» Шекспира, Бёрнса, Гейне.
Это стихотворение Гейне Маршак перевел в 1950 году. Задолго до Маршака его перевел В. Гиппиус, может быть, более резко: «Кастраты зароптали, / Едва раскрыл я рот; / Роптали и шептали: / „Он слишком грубо поет!“» Но суть одна — поэту не дают петь свои песни.
Теперь становится понятным, почему в эти годы Самуил Яковлевич так много «общался» с Генрихом Гейне. Великий немецкий поэт, а не почести и награды, полученные Маршаком от государства в ту пору, когда народу, его породившему, грозила опасность, возвращал его к жизни. Наверное, не раз перечитывал он тогда строки из заметок Гейне: «История современных евреев трагична, но вздумай кто-нибудь написать об этой трагедии, его еще осмеют. Это трагичнее всего… Один еврей сказал другому: „Я был слишком слаб“. Эти слова рекомендуются в качестве эпиграфа к истории еврейства».
А в жизни Маршака, его творчестве Генрих Гейне занимает особое место, особую нишу.
Эта глава неслучайна в нашей книге. Маршак и Ахматова были знакомы давно. Когда они встретились впервые, сегодня установить трудно, но не вызывает сомнения, что знали друг о друге еще в 1910-х годах, на закате Серебряного века русской литературы. «Познакомил» их не Шекспир, не Бёрнс, а Уильям Блейк — поэт, оказавшийся первой любовью Маршака в английской поэзии. Есть у Николая Гумилёва стихотворение «Память», написанное им в 1919 году:
Незадолго до того как Гумилёв написал эти стихи, а именно — летом 1918 года, в газете «Русские мысли» были опубликованы отрывки из поэмы Блейка «Мильтон» в переводе Маршака:
Надо ли говорить, что стихотворение «Память» Гумилёва перекликается с блейковским «Мильтоном» в переводе Маршака. По словам Валентина Дмитриевича Берестова, Анна Андреевна восторженно отзывалась о библейских стихах Маршака, предрекая большое будущее этому молодому поэту. Впрочем, даже если это не более чем разговоры, то жизнь обернулась так, что Ахматова и Маршак не редко встречались в Петрограде — Ленинграде.
Из книги П. Н. Лукницкого «Встречи с Анной Ахматовой»: «19 ноября 1928 года звонил С. Я. Маршак, спрашивал, нет ли у А. А. в виду человека, которому можно было бы поручить написать детскую книгу о Пушкине. По-видимому, это была скрытая форма предложения самой А. А. — Маршак знал, что А. А. ничего не зарабатывает».
В самом начале войны, в сентябре 1941 года, Маршак при поддержке А. А. Фадеева помог Ахматовой, Габбе и другим литераторам выбраться из осажденного Ленинграда (списки покидающих блокадный Ленинград утверждал сам И. В. Сталин). Некоторое время Анна Ахматова жила в московской квартире Маршака на Чкаловской, потом уехала в Казань (даже один день была в Чистополе), а оттуда в эшелоне, в котором было выделено два вагона для эвакуации писателей, выехала в Ташкент. Маршак же поехал в Алма-Ату, где тогда находились Софья Михайловна и Яков, звал он в Алма-Ату и Анну Андреевну. Но она решила остаться в Ташкенте и прожила там долгое время в одной комнате с Надеждой Яковлевной Мандельштам.
Забегая вперед, скажем, что Маршак был в числе немногих писателей, не принявших участие в травле Ахматовой и Зощенко после постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». «Историческое» это постановление ввергло Ахматову в очередное молчание. В 1946–1949 годах она написала так мало стихов, что их можно перечесть по пальцам. И среди них есть настоящие «ахматовские»:
В 1947 году она написала четверостишие, посвященное Борису Пастернаку:
В конце 1949 года в судьбе Анны Ахматовой произошла еще одна трагедия — 6 ноября был арестован ее сын Лев Гумилёв. Не поддавшись отчаянию, она пыталась вступить в схватку с вершителями судеб своим оружием. Ахматова создала такие стихи, о которых в прежние времена и думать не могла:
Она знала, что стихи эти, посвященные семидесятилетию вождя, дойдут до него, и наивно полагала, что они помогут освобождению ее сына. Но есть в этом стихотворении строка, весьма опасная для поэта: «Легенда говорит о мудром человеке…» Тогда Анна Андреевна написала другое стихотворение:
Конечно же эти стихи судьбу Льва Николаевича не изменили. Как всегда, в трудные минуты Анна Андреевна обратилась к Маршаку, но если в 1938 году он отважился пойти к самому Вышинскому на прием, то во времена борьбы с космополитами не решился на это. Но не помочь не мог. Маршак обратился к Фадееву. Позже в беседе с Лидией Корнеевной Чуковской Анна Ахматова скажет: «Я Фадеева не имею права судить. Он пытался помочь мне освободить Леву». Но — тщетно.
Дошли ли хвалебные оды Сталину, написанные Анной Ахматовой, до «адресата» — неизвестно. Известно, что самой Анне Андреевне принесли лишь горесть. Напечатанные в журнале «Огонек», они стали известны и за рубежом. «Когда в журнале „Огонек“ (1950. № 14. — М. Г.) я встретила Ваши стихи, я усомнилась, что писали Вы, — быть может, соименница…
Прочла и ужаснулась: такую смерть для Вас придумать мог лишь он — лишь враг души — сам дьявол. Он птице поднебесной отрезал крылья легкие и дал ей пресмыкаться», — писала Ахматовой Мария Белозерская — литературовед, давно находившаяся в эмиграции. Не всем дано было понять, что творилось тогда в СССР. Спустя много лет в беседе с Лидией Корнеевной Чуковской у Анны Андреевны вырвутся такие слова: «Осип (Мандельштам. — М. Г.) после первой ссылки воспел Сталина. Потом он сам говорил мне: „Это была болезнь“ (страх. — М. Г.)».
Примерно в то же время, когда Ахматова посвящала оды Сталину, Маршак завершил работу над переводом сонетов Шекспира, получил в 1949 году очередную Сталинскую премию и писал совсем другие, «невинные» стихи. Многие были посвящены Пушкину, 150-летие со дня рождения которого стало всенародным праздником. Вот одно из таких стихотворений:
Маршак, так высоко ценивший поэзию Ахматовой, далеко не всегда соглашался с ее оценками поэтов и поэзии. Самуил Яковлевич не воспринимал поэтов-модернистов (может быть, поэтому не воспринял стихи молодого Бродского: «Стихи мрачные, мрачные, слишком мрачные, но там внутри — свет»). Свидетельств «нелюбви» Маршака к поэтам-модернистам немало. За два дня до смерти, 2 июля 1964 года, когда в больнице его навестила племянница, приехавшая из Парижа, дочь Сусанны Яковлевны, он, вспоминая прошлое, заговорил с ней о встрече с Рабиндранатом Тагором, высоко оценив лучшие его произведения. Однако он все же заметил: «В Тагоре был какой-то модернизм».
Анна Андреевна же любила многих поэтов-модернистов, особенно австрийского поэта Райнера Марию Рильке. Еще в 1910 году она перевела его стихотворение «Одиночество»:
Но когда речь зашла об издании сборника стихов Рильке, как вспоминает Л. К. Чуковская, Маршак даже инициировал выпуск томика стихов Рильке. Уверен — только из уважения к Анне Андреевне. Из записок Л. К. Чуковской об Ахматовой: «И тогда же Ахматова не раз просила Тамару (Т. Г. Габбе. — М. Г.) почитать ей свои переводы Рильке (это были годы, когда мы с помощью С. Я. Маршака и по его инициативе боролись за „реабилитацию“ Рильке и за издание сборника его стихов в Тамарином переводе)».
В отличие от Маршака, Анна Андреевна Ахматова защищала не только Бродского — человека, попавшего под брежневско-андроповский каток, но и Бродского-поэта. Она вольно или невольно оказалась и его учителем, и наставником. Вот отрывок стихотворения Бродского, посвященного А. А. Ахматовой и преподнесенного ей вместе с букетом роз в 1962 году:
В 1962 году Ахматова написала стихотворение «Последняя роза», предпослав ему эпиграф из упомянутого стихотворения Бродского: «Вы напишете о нас наискосок…» Оно было напечатано в «Новом мире» в 1962 году, но — без эпиграфа…
Однажды Лидия Корнеевна Чуковская пересказала Ахматовой разговор Маршака с директором Гослита В. А. Косолаповым. Последний, прочитав в «Правде» статью Маршака о Солженицыне, позвонил ему, чтобы выразить свое восхищение, а Маршак в трубку: «Да, Солженицын. Он в тех условиях остался человеком. А вот вы, Валерий Алексеевич… Что же это вы делаете? Молодого талантливого поэта преследуют мерзавцы. Они хотят представить его тунеядцем. А Бродский не только талантливый поэт — он замечательный переводчик. У вашего издательства с ним несколько договоров. Вы же, узнав о гонениях, приказали с ним договоры расторгнуть! Чтобы дать возможность мерзавцам судить его как бездельника, тунеядца. Хорошо это? Да ведь это же, Валерий Алексеевич, что выдернуть табуретку из-под ног человека, которого вешают». Услышав эту историю, Ахматова сказала: «Очень скверный признак — эти расторгнутые договоры. Дело затеяно и решено на самых высоких местах. Косолапое такой же исполнитель, как Лернер. Исполняет приказ».
«…Завтра в Ленинграде судят Бродского, — записала в дневнике Л. К. Чуковская. — Он из Тарусы уехал домой, и его арестовали. Пользуясь своими барвихинскими связями, Дед и Маршак по вертушке говорили с Генеральным прокурором СССР Руденко и с министром Охраны общественного порядка РСФСР Тикуновым. Сначала — обещание немедленно освободить, а потом вздор: будто бы, работая на заводе, нарушил какие-то правила. И его будут судить за это. Все ложь…»
И еще из «Записок об Анне Ахматовой»: «Я впервые рассказала Маршаку о Бродском, когда Косолапов, по наущению Лернера, порвал с ним договоры. Самуил Яковлевич лежал в постели с воспалением легких. Выслушав всю историю, он сел, полуукутанный толстым одеялом, свесил ноги, снял очки и заплакал.
— Если у нас такое творится, я не хочу больше жить… Я не могу больше жить… Это дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице… Когда начиналась моя жизнь — это было. И вот сейчас опять».
Узнав от Л. К. Чуковской о том, что Бродский не принят в Союз писателей (возражали Шестинский и Эльяшевич; Лернер, по-жульнически прочитав дневники Бродского, цитировал их), Анна Ахматова сказала: «Иосиф — не член Союза писателей… К чему тут какая-то особая комиссия? А о Гранине больше не будут говорить: „Это тот, кто написал такие-то книги“, а „Это тот, кто погубил Бродского“. Только так». В расправе с Бродским были и элементы антисемитизма. «Дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице», — сказала Ахматова, в точности повторив фразу Маршака, и добавила: «А я лютая антисемитка на антисемитов. Ничего глупее на свете не знаю».
В отличие от Д. Гранина, А. Прокофьева и иже с ними, участвовавших в уничтожении Бродского, в борьбу за него включились К. Чуковский и К. Паустовский. Из дневника К. И. Чуковского (запись 2 февраля 1964 года): «Вчера в Барвиху приехал Маршак. Поселился в полулюксе № 23 в нижнем этаже. Когда я увидел его, слезы так и хлынули у меня из глаз: маленький, сморщенный, весь обглоданный болезнью. Но пышет энергией…
Говорил Маршак о своем разговоре с Косолаповым, директором Гослита по поводу поэта Бродского, с которым тот расторг договор:
— Вы поступили как трус. Непременно заключите договор вновь…»
А вот запись из дневника К. И. Чуковского от 17 февраля 1964 года: «Лида и Фрида Вигдорова хлопочут сейчас о судьбе ленинградского поэта Иосифа Бродского, которого в Л-де травит группа бездарных поэтов, именующих себя „русистами“. Его должны завтра судить за бытовое разложение. Лида и Фрида выработали целый ряд мер, которые должны быть принять нами — Маршаком и Чуковским, чтобы приостановить этот суд. Маршак охотно включился в эту борьбу за несчастного поэта. Звонит по телефонам, хлопочет».
Борьба за Бродского еще больше сблизила Маршака и Ахматову. Вот рассказ Анны Ахматовой, переданный Лидией Корнеевной Чуковской: «По ассоциации с мнимым сумасшествием Чаадаева я вспомнила одну недавнюю грустную реплику Маршака. Я ему рассказала, что Чаадаев, узнав о выходе за границей брошюры Герцена „Развитие революционных идей в России“ и услыхав, будто и он там числится в революционерах (чего вовсе не было: Герцен писал там лишь о толчке мысли и об образце поведения, которые дал русскому обществу этот человек, да еще издевался над Николаем, объявившим замечательного мыслителя слабоумным), — так вот, Чаадаев, не прочитав книгу, а только услыхав о ее существовании, срочно, спешно, не откладывая дела в долгий ящик, написал письмо — о, нет! Совсем не философское! Холопское! — письмо шефу жандармов, графу Орлову, в котором, благоговея перед Николаем, изливался в верноподданнических чувствах, а Герцена называл так: „наглый беглец, искажающий истину“. Что-то вроде. Под конец Петр Яковлевич выражал надежду, что граф не поверит клевете изменника и беглеца и сохранит к нему, Чаадаеву, свое сиятельное расположение… Каково? Герцен же, не подозревая об этом письме, чтил Чаадаева до конца своей жизни (хотя и не соглашался с ним), да и Чаадаев, прочитав брошюру, написал и тайком переправил Герцену за границу благодарное, любящее, даже благословляющее письмо.
„Горько мне было узнать об этом происшествии“, — сказала я однажды Самуилу Яковлевичу. Он понурился и ответил: „Очень русская история“.
— Нет, — сказала Анна Андреевна. — Тут не то. Это история общечеловеческая…»
Трагический этот рассказ (он описан и в книге литературоведа Михаила Гершензона, посвященной Чаадаеву) не только о временах Герцена — Чаадаева, но и об эпохе, в которую жили Ахматова и Маршак.
25 июня 1964 года, то есть за несколько дней до кончины, находясь в больнице, Маршак послал телеграмму Ахматовой: «Дорогая Анна Андреевна. От всей души поздравляю Вас <с> Вашим прекрасным, строгим и таким молодым 75-летием… Низко Вам кланяюсь.
Ваш Маршак.