Стихи эти написаны в 1958 году. Самуил Яковлевич возвращался памятью к тому дню не раз: «Нас повели в городской сад, где в круглой беседке играли военные музыканты. У меня дух захватило, когда я впервые услышал медные и серебряные голоса оркестра… Ноги мои не стояли на месте, руки рубили воздух.
Мне казалось, что эта музыка никогда не оборвется…
Но вдруг оркестр умолк, сад опять заполнился обычным, будничным шумом. Все вокруг потускнело — будто солнце зашло за облака. Не помня себя от волнения, я взбежал по ступенькам беседки и крикнул громко — на весь городской сад: „Музыка, играй!“»
Это строки из книги «В начале жизни». День этот оказался столь незабываемым, что отзвук его слышится и в других стихах Самуила Яковлевича:
Лучшие лирические стихи Маршака свидетельствуют, что поэтом становится лишь тот, в чьей душе всегда живут не только воспоминания о детстве, но и истинное чувство детства. Не случайно древние римляне говорили: «Поэт остается ребенком». И еще: «Поэт — всегда простак». Возможно, поэтому Самуил Яковлевич стал автором очаровательных стихов для детей (не «детских стихов»), таких как «Сказка о глупом мышонке», «Детки в клетке», «Пудель», «Багаж». Только человек, по-настоящему любящий детей, поэт, в чьем сердце детство осталось праздником навсегда, мог написать в зрелом возрасте (было тогда Маршаку тридцать шесть лет) такие стихи:
К детским своим годам Маршак часто возвращался на склоне лет:
Читая эти стихи, размышляя над ними, я вспоминаю тот день, когда был в гостях у Самуила Яковлевича.
Детство Маршака, да и отроческие годы его большей частью прошли в Воронежской губернии: в Острогожске, на Майдане, в Чижовке. «Первое воспоминание детства — пожар во дворе. Раннее утро, мать торопливо одевает меня. Занавески на окнах краснеют от полыхающего зарева. Должно быть, это впечатление первых лет моей жизни и было причиной того, что в моих сказках для детей так много места уделено огню».
Достаточно вспомнить его сказку «Кошкин дом», стихотворение «Пожар», чтобы еще раз убедиться, что не может писать стихи для детей тот, в ком память переживаний детских лет не хранится всю жизнь:
В 1892 году Яков Миронович продолжил поиски новой работы, новой жизни. Жену и детей, а в ту пору их было уже трое, он отвез в Витебск, к родителям Евгении Борисовны. Есть что-то непостижимое, тайное в воздухе этого города. Сегодня его чаще всего ассоциируют с именем Марка Шагала. Это не совсем справедливо — Витебск подарил человечеству много выдающихся живописцев. Вспомним Пена, Малевича, Юдовина. И хотя Самуил Маршак на свет появился в Острогожске, его все же, пусть условно, можно причислить к витебчанам. Ему еще не исполнилось пяти лет, когда он оказался в этом городе. Здесь он научился не только читать по-русски, но и выучил иврит и идиш. Не будь этого, мы бы сегодня не имели таких высоких образцов лирики Маршака, как переводы его из Библии. Их немало. В особенности его вольный перевод «Песни песней». Отрывки из этой великой библейской книги переводили многие русские поэты, в том числе и Пушкин. Вот перевод, вернее вариации на тему библейской «Песни песней», сделанные юным Маршаком в 1906 году:
Здесь отметим, что публикации эти стихи ждали почти семьдесят лет.
Именно в Витебске пятилетний Сёма Маршак впервые услышал еврейскую речь.
«Месяцы, прожитые у дедушки и бабушки, я помню с трудом. Города и городишки, где нам пришлось побывать после Витебска, почти совсем вытеснили из моей памяти тихий дедушкин дом, который мы, ребята, с первого же дня наполнили оглушительным шумом и суетой, как ни старалась мама урезонить и утихомирить нас…
…Моя бесшабашная удаль приводила маму в отчаяние — особенно по утрам, когда дедушка молился или читал свои большие, толстые, в кожаных переплетах книги, и в послеобеденные часы, когда старики ложились отдыхать. Потревожить дедушку было не так уж страшно: за все время нашего пребывания в Витебске никто из нас не слышал от него ни одного резкого, неласкового слова. А вот сурового окрика нашей властной и вспыльчивой бабушки я не на шутку побаивался. Она горячо любила своих внуков, но свободно и легко чувствовали мы себя только тогда, когда она куда-нибудь уходила и в комнатах не слышно было ее хозяйски-ворчливого говорка и позвякивания ключей, с которыми она почти никогда не расставалась…»
В доме дедушки и бабушки самая большая комната именовалась «гостиной». До отказа заполненная мебелью, она казалась огромной, наверное, из-за того, что на противоположных стенах слева и справа от окон, от пола до потолка висели узкие длинные зеркала. В них отражалось это хранилище разнообразной мебели. Однажды маленький Сёма неожиданно для себя обнаружил, что зеркала эти можно раскачивать. Он тут же изобрел игру — стал по очереди раскачивать зеркала, а потом сделал открытие: на этих зеркалах, оказывается, можно раскачиваться, как на качелях. И тогда в этом волшебном царстве диваны, кресла, стулья, столы, тяжелые люстры приходили в движение, а с ними «участниками» движения становились портреты. Маленький Сёма оказывался в сказочном мире. И вдруг «все понеслось куда-то кувырком. Я лечу вместе с зеркалом и слышу, как оно грохается об пол и рассыпается вдребезги. Подзеркальник тяжело стукается над самой моей головой. В сущности, этот узкий столик, который мог размозжить мне голову, спас меня, мое лицо и глаза от града осколков.
Прикрытый рамой разбитого зеркала, я тихо лежу, боясь пошевелиться, и тут только понемногу начинаю соображать, что я натворил. Если бы я обрушил на землю весь небесный свод с его светилами, я не чувствовал себя более несчастным и виноватым».
На грохот, донесшийся из большой комнаты, сбежались все домочадцы. Испуганные этим зрелищем погрома и догадавшись, что это проделки младшего внука, они принялись искать его. Вскоре обнаружили его под рамой зеркала. Мальчик никого не звал на помощь, лежал молча. Надо ли говорить, какой ужас охватил родных. Все трое — мама, бабушка и дед — осторожно приподняли раму и склонились над ребенком.
— Жив! — сказала мама и заплакала. Она подхватила меня на руки и принялась ощупывать с ног до головы.
И тут оказалось, что я цел и невредим, если не считать нескольких царапин от мелких осколков.
Счастливый этот исход, естественно, заглушил гнев взрослых. «А мне, пожалуй, было бы даже легче, если бы я за это как-нибудь поплатился», — вспоминал взрослый Маршак.
Испугавшийся и растерявшийся Сёма надеялся на то, что дядя его Моисей — умелец, волшебник, факир в воображении маленького мальчика, умевший превращать красномедный самовар в зеркально-серебряный, сможет восстановить разбитое зеркало. Но на сей раз, увы, фокус не удался.
А потом все было как обычно: происшествие с разбитым зеркалом оставалось главным событием в доме недолго — что значило оно по сравнению с тем, что Сёма остался жив! И конечно же вскоре об этом случае забыли. Но в доме царило какое-то напряжение. Бабушка не раз говорила с мамой о папе, причитая: «Как долго могут дети расти без отца?» В Витебске семья пополнилась еще одним ребенком — появилась на свет Юдифь. Дедушка, видя переживания дочери, успокаивал ее: «Все будет хорошо, иначе быть не может». Но пролетали дни, недели, месяцы — отец не приезжал и не звал к себе. Сёма, всерьез воспринимавший слова бабушки о том, что отец строит воздушные замки, верил, что хоть один замок отец подарит детям. Дедушка же, не дожидаясь возвращения отца, решил учить мальчиков грамоте. К этому времени Моисей уже умел читать по-русски. Первым его учителем была младшая сестра матери — тогда ученица Витебской гимназии. Ей не очень хотелось в отрочестве перейти на «учительские хлеба», но в отличие от нее Моисей проявлял истинное рвение к учебе. Рядом с «учительницей и учеником» за столом тут как тут оказывался Сёма и, естественно, мешал. Не оставалось ничего другого — тетушка решила и его учить чтению. Но опоздала — оказывается, он уже умел читать и не только по слогам — «Не помню сам, когда и как я этому научился». А когда ребята научились читать по-русски, почтенный ребе Гиттельсон подумал: не могут же его внуки не знать иврит! Несмотря на возражения мамы и бабушки, он пригласил учителя, «который будет с детьми терпелив, ласков и не станет задавать на урок слишком много». И обещание свое ребе Гиттельсон сдержал. Новый учитель оказался не только добрее тетки — ему удалось вызвать у своих учеников интерес к древнееврейскому языку. К тому же он не умел сердиться. В отличие от бабушки, испытывавшей к новому учителю неприязнь, дед отнесся к нему уважительно и доброжелательно. А был этот учитель действительно «бедный добрый малый». «…Мы с братом не раз видели, как завтракает наш учитель. Прежде чем войти в дом, он усаживался на лавочке возле наших ворот и, развязав красный, в крупную горошину, платок, доставал оттуда ломоть черного хлеба, одну-две луковицы, иногда огурец и всегда горсточку соли в чистой тряпочке…
…Даже странная фамилия его запомнилась мне на всю жизнь. Тысячи фамилий успел я с той поры узнать и позабыть, а эту помню. Звали его Халамейзер».
А вот каким запомнился Витебск начала 90-х годов XIX века четырехлетнему Маршаку: «…В каждом закоулке ютятся жалкие лавчонки и убогие, полутемные мастерские жестянщиков, лудильщиков, портных, сапожников, шорников. И всюду слышится торопливая и в то же самое время певучая еврейская речь, которой на воронежских улицах мы почти никогда не слыхали. Даже с лошадью старик извозчик, который вез нас с вокзала, разговаривал по-еврейски, и, что удивило меня больше всего, — она отлично понимала его, хоть это была самая обыкновенная лошадь, сивая с хвостом, завязанным в узел».
Но раз уж лошади понимали идиш, то мог ли допустить, уважаемый раввин Витебска Борух Гиттельсон, чтобы внуки его не знали еврейский язык. Сопротивление мамы и бабушки оказалось безрезультатным. Равв Борух Гиттельсон был неумолим: «Иврит только способствует изучению других наук. Я хочу, чтоб мои внуки знали язык, на котором создано Священное Писание. А идишу, находясь в Витебске, дети научатся сами, без учителя». И ребенок Самуил так освоил этот язык, что перевел с него десятки стихов не только видных еврейских поэтов, таких как Самуил Галкин, Давид Гофштейн, Лев Квитко, но и песни гетто, сложенные в годы войны. Но это отдельная тема, к которой мы еще вернемся.
Летом 1893 года Яков Миронович приехал в Витебск, чтобы забрать семью. Из Витебска во Владимирскую губернию семья Маршаков отправилась на поезде. Пройдут годы, и Маршак напишет стихи «В поезде», стихи, навеянные воспоминаниями об одном из первых в жизни путешествий по железной дороге:
Немногим больше года жили Маршаки в маленьком городке Покрове под Владимиром — здесь Яков Миронович работал механиком на швейной фабрике. Из Покрова в 1895 году семья отправилась на Украину — в Бахмут. Почему в Бахмут? В конце XIX века уездный этот городок Екатеринославской губернии называли «столицей Новой Америки». Экономическому и промышленному расцвету города способствовало не только его географическое положение — близость к Донбассу, но и приехавшие сюда из США промышленники Трахтенберг и Французов, а также многие российские купцы, создававшие там свои предприятия. Прослышав об этом, Яков Миронович решил, что уж здесь он наконец найдет достойную работу. Но, увы, этого в очередной раз не случилось — в Бахмуте семья Маршаков задержалась не надолго. Однако город этот навсегда остался в памяти Маршаков и даже вошел в историю советской литературы: здесь, в Бахмуте, в 1896 году родился сын Илья, ставший впоследствии одним из первых авторов книг для детей на научные темы.
Жизнеописание Самуила Яковлевича Маршака будет неполным без рассказа о писателе Ильине — его брате и друге. Поэтому мы нарушим хронологию повествования (и в дальнейшем будем поступать так не раз).
Илья Яковлевич Маршак, написавший много интересных книг на своем веку, очень мало и скупо рассказал о себе. Его заметки о детских и отроческих годах обычно заканчиваются такими словами: «Так росли во мне одновременно любовь к науке, природе и любовь к поэзии».
Бахмут Илья не запомнил: он был еще совсем маленьким, когда семья Маршаков покинула этот город. В памяти Ильи остался Острогожск: «Широкая острогожская улица с маленькими домишками по сторонам, с пыльными кустами палисадников, со скамеечками у ворот… Где-то вдали белая колокольня на фоне синего неба». Одно из самых ярких воспоминаний детства Ильи Маршака — цыганская свадьба. Вероятно, она так врезалась в память потому, что радостных событий в Острогожске было куда меньше, чем печальных. «Люди жили тут по большей части скучно, скудно и хмуро», — вспоминал С. Я. Маршак. Илья Маршак был болезненным ребенком и немало времени из-за этого проводил в одиночестве. Быть может, это способствовало развитию в нем наблюдательности: «Тихое утро… Я ложусь в траву, чтобы понаблюдать за муравьиным „шоссе“. В одну сторону муравьи идут налегке, а в другую — с поклажей: кто несет жучка, кто мертвого муравья, а вот двое тащат сосновую иголочку и как будто порядком мешают друг другу… Но все же они подвигаются понемногу вперед. Я ползу за ними на животе, чтобы узнать, где муравейник. Движение все гуще; „шоссе“ — дорожка среди травы, проделанная самими муравьями, — все шире. Встречаясь, муравьи обмениваются приветствиями — похлопывают друг друга».
Маленький Илья часами мог наблюдать за жизнью и работой муравьев. Научившись читать с семи лет, он самостоятельно развивал свои познания в биологии: «Мне казалось, что у муравьев есть нечто большее, чем инстинкт. Я ставил их в новые неожиданные положения, и они находили выход, который им не всегда мог подсказать инстинкт… Было бы долго рассказывать обо всех моих наблюдениях и опытах, о том, как я устраивал искусственные муравейники, о том, как я (стыдно признаться!) бывал поджигателем войн между рыжими и древесными муравьями». Но не только муравьи интересовали Илью Маршака. Не меньше его увлекала астрономия. Он мог не спать всю ночь, чтобы следить за сближением Марса и Сатурна, чтобы наблюдать июльский звездопад. Учась в младших классах, он прочел такие книги, как «Жизнь растения» Тимирязева, «Инстинкт и нравы насекомых» Фабра, «История свечи» Фарадея. И все же писателем, каким мы сегодня знаем М. Ильина (псевдоним Ильи Маршака), он не стал бы без Самуила Яковлевича. Это он завлек своего брата, выпускника Ленинградского технологического института, молодого инженера Невского стеаринового завода, в ленинградское издательство детской книги, образованное на основе детского журнала «Новый Робинзон».
В 1929 году Илья Маршак уже написал книгу «Сто тысяч почему», а в 1936 году завершил работу над одной из главных своих книг «Рассказы о вещах».
Илья Яковлевич Маршак умер в ноябре 1953 года в Ленинграде. В предисловии к его Собранию сочинений в трех томах Самуил Яковлевич написал: «Рано оборвавшаяся жизнь Ильина не дала осуществиться многим замыслам… Он мечтал… о том, чтобы заглянуть и в будущее — в то время, когда человечество станет властелином природы, разумным хозяином планеты, когда на всей земле исчезнут эксплуатация и порабощение.
И все же на своем веку Ильин успел сделать немало…
Человек слабого здоровья, он отличался сильной волей, мужеством и горячей любовью к жизни, ко всему живому.
Недаром он писал мне накануне операции, всего за несколько дней до своей кончины: „Если бы даже сегодняшний день был моим последним днем, я сказал бы: Я благодарен жизни за то, что она мне дала“».
Самуил Яковлевич незамедлительно ответил на письмо брата, но Илья Яковлевич его прочесть не успел. Вот это письмо:
«Мой милый, дорогой Люсенька,
спасибо тебе за добрые и мудрые строчки. Нужно быть очень богатым и щедрым — душевно — человеком, чтобы из больничной палаты посылать близким людям такие чудесные слова одобрения и утешения.
Крепко тебя целую и благодарю, мой дорогой брат и друг.
Почему-то я все вспоминаю то время, когда ты болел в юности, и те прозрачные и светлые стихи, которые ты тогда писал. Во времена испытаний всегда сказывались твои неисчерпаемые душевные силы.
Люсенька, ко мне домой — вчера или позавчера — звонил Александр Александрович (Фадеев. — М. Г.). Он сказал, что его очень тронуло твое письмо и он пишет тебе. Должно быть, завтра ты получишь его письмо.
Сейчас у меня Лелечка. Мы говорим о тебе и оба шлем тебе наши горячие поцелуи.
Твой С. М.».
Илья Яковлевич Ильин-Маршак похоронен на Новодевичьем кладбище, недалеко от могилы сына и жены Самуила Яковлевича Маршака.
В конце 1950-х годов Самуил Яковлевич написал такие стихи:
Но вернемся к 1896 году — году рождения Ильи Яковлевича Маршака, ибо в этом году Яков Миронович Маршак отправился со своей семьей в очередное путешествие.
Яков Миронович Маршак продолжал «строить воздушные замки» даже в поезде под стук колес. «Толчок, еще толчок, вперед, назад, вбок, — вспоминал Самуил Яковлевич. — Груда жестяных чайников и кружек летит со столика. Мать вскакивает и хватает меня на руки. Ей мерещится крушение. Крушения чуть ли не каждый день случаются на железной дороге в это время — тридцать лет тому назад.
Мать с укором смотрит на отца. Куда везет он ее с ребятами? Дети должны расти на одном месте, как деревья и трава, а он таскает их по всему свету…»