Мы встретились у подъезда воронежской гостиницы, на главной улице города. В руках у Владимира Владимировича два больших пакета.
— Что это у вас?
— В главном — четыре бутылки Абрау.
— Зачем так много?
— А вам какое дело?
— Да на одного многовато.
— Вижу, что вы в этом ничего не понимаете. А вдруг придут, чем будешь угощать? А о дороге до Ростова забыли?
Он оказался прав. В гостинице его уже дожидались. Маяковский любил угощать: фрукты — всегда горой, коробки конфет (которых он сам почти не ел)…
На вечере в Воронеже — много записок. Среди них и язвительно-хулиганские. Часть из них Маяковский оглашал и парировал.
Еще месяц назад, в Екатеринославе я предложил ему собирать записки: тогда же после вечера он аккуратно завернул их в газету и положил в чемодан. Коллекция записок быстро росла.
Здесь, в Воронеже, были и такие:
«Любили ли вы когда-нибудь девушку и какова была ваша любовь? Простите».
«Поэт Владимир Маяковский. Открой нам правду, почему ты здесь прочел нам стихи в рифму, а в газете пишешь какую-то мифу, там всегда неразбериха, и ни одного нет рифмой акростиха, тогда как для любителя читать можно такой работой душу измотать».
«Как вам кажется Воронеж после Нью-Йорка и других городов?»
«Хоть вы уже и хвастаетесь своей близостью к Пушкину, но до его вы и в несколько лет не дойдете».
«Почему вы не пустили в продажу свои сочинения и фотограф. карточки? Они здесь хорошо бы разошлись, и вам бы плюс: дальнейшему кругосветному путешествию».
Ответы на эти записки не запомнились. Приведу другие. Например:
«Почему вы называете себя пролетарским поэтом? Разве вы пролетарского происхождения?»
Маяковский:
— Нигде не сказано, что пролетарский поэт должен быть пролетарского происхождения. Я знаю некоторых писателей далеко не пролетарского происхождения. Но они числятся пролетарскими и состоят даже членами РАППа. Я же лично не собираюсь скрывать свое происхождение, тем более что оно никак не влияет на мое творчество. Из моего происхождения я себе дворца не выстроил. В поэме «Про это» у меня есть такие строчки: «Не простой… (В поэме „Про это“ — „столбовой“, но читал Маяковский: „не простой“)… Не простой отец мой — дворянин, кожа на моих руках тонка. Может, я стихами выхлебаю дни, и не увидав токарного станка».
«Тов. Маяковский, чем объяснить, что вы в центре всего ставите свое „я“?»
— В центре как-то заметнее, — улыбнулся Маяковский. Потом серьезно: — А главное, вам надо раз навсегда запомнить, что «я» — это гражданин Советского Союза. «Я» — это бывает условно. И наконец, почему же в тех случаях, когда я говорю о себе или от своего имени, говорить, скажем, от вашего?
«Группа студентов убедительно просит вас продекламировать „Сволочи“».
— Я не декламирую, а читаю. Это старое стихотворение. Вместо него я прочту вам более новое. (Под декламацией Маяковский разумел ложный пафос, сентиментальность, напыщенность. Многие еще до сих пор не могут отрешиться от этого слова, хотя в наши дни оно отдает анахронизмом.)
«Почему другие поэты не занимаются писанием рекламных лозунгов?»
— Я им тоже говорил об этом, — указывая на зал, как бы адресуясь непосредственно к автору записки, резко бросает Маяковский. Раздался бурный смех и рукоплескания.
«Уверены ли вы в том, что ваше творчество доступно массе?»
— Не всем доступно. Еще далеко не все привыкли к стихам. Но если стихи будут внимательно читать и, как полагается, по нескольку раз, то через пятнадцать лет они будут доступны почти всем, а это будет большим достижением. Стихи я проверяю так: они не должны быть похожими на остальных поэтов, и белогвардейцы должны их уничтожать за вредность для них. Это основной критерий.
«Просим высказать ваш взгляд на С. Есенина и прочитать его стихотворение „На смерть Есенина“».
Маяковский не мог не использовать ошибки автора записки, приписавшего Есенину стихи на свою собственную смерть: он пренебрег множественным числом слова «просим» и, вытянув руку, как бы указывая на конкретного слушателя, вразумлял:
— Этот товарищ перенесся в потусторонний мир, и его надо остерегаться. — После чуть заметной паузы добавил: — Особенно соседям!
В Москве у Маяковского была маленькая комната. Поэтому в гостиницах он любил большие номера, где можно было бы пошагать, а значит, лучше поработать. В Ростове ему предоставили самый большой номер. Он обрадовался:
— Повезло!
Еще одна удача. Представители театра просят Маяковского выступить вторично, ведь на сегодняшний вечер все билеты давно проданы. Надо прямо сказать — это наиредчайшее явление в нашей разъездной практике: сами проявили инициативу. Маяковский, конечно, с радостью согласился.
В номере появляются местные литераторы, рабкоры, комсомольцы.
Не прошло и часу, как Маяковский притащил в гостиницу десяток бутылок нарзана. К чему такой запас? Дело в том, что в Ростове случилась беда. Примерно месяц тому назад водопроводные трубы соединились с канализацией (об этом писали ростовские газеты, было сообщение и в «Правде»). И хотя к нашему приезду воду уже очистили и ростовчане прекрасно пользовались пресной водой, Маяковский, будучи весьма мнительным и брезгливым, отказался от услуг ростовского водопровода. Он решил пользоваться нарзаном и исключил из обихода все «водяные» блюда: пил нарзан, умывался нарзаном, кипятил чай из нарзана и острил при этом:
— А как узнаешь, когда чай из нарзана кипит? Ведь он постоянно булькает? Момент кипения невозможно определить.
Когда Маяковский прошел служебным подъездом на сцену, следом, прорвав пожарный заслон, устремились студенты. В зал им не суждено было попасть — милиция начеку, да и сам-то зал предельно забит.
Оторвавшись от общей массы, человек двадцать очутились на сцене, у самого оркестра, очевидно заранее обдумав план действий. Но мест там не оказалось: сидели «опытнейшие зрители» ― артисты этого театра.
Начальник пожарной охраны, в каске, коренастый и мрачный, со своим помощником пытался удалить «зайцев» со сцены. В зал доносился шум. Ребята не поддавались.
В эту раскаленную атмосферу ворвался массивный бас Владимира Владимировича, решившего во что бы то ни стало защитить молодежь:
— Они мне нужны, без них я не могу выступать!
— Во-первых, гражданин, бросьте курить, — резко оборвал его пожарник, — а потом я с вами буду разговаривать!
— Я играю, почти артист, — объяснял ему Маяковский», ― и по ходу действия должен курить. А пока репетирую. Понятно?
Так, приводя довод за доводом, он настойчиво наступал на пожарника, и тому пришлось отступить. Ребята притихли, будто их и вовсе нет здесь. В этот вечер их можно было причислить, пожалуй, к числу самых взволнованных слушателей.
На афише крупно — «Поп или мастер?»
Речь шла о литературе, главным образом о поэзии. Он говорил о своих коллегах по перу. Поэтов в ту пору было сравнительно немного и потому в орбиту включалась часть уже известных имен. Наряду с именитыми приводились фамилии молодых.
Маяковский радовался каждой удаче любого поэта и тем паче начинающего. Вполне естественно, что в таких случаях он не упускал возможности поделиться своими впечатлениями со слушателями. В то же время он был резок и непримирим, критикуя «недобросовестные» стихи.
— Меня приводит в бешенство «литературное поповство», «вдохновение», - говорил Маяковский, — длинные волосы, гнусавая манера читать стихи нараспев. От поэтов не продохнуть. Среднее мясо их стихов ужасно. Стихотворное наводнение выходит далеко за пределы литературных интересов. Эти стихи уже не стихи, а «стихийные бедствия». Они вредны для организации молодого сознания. В результате в магазинах ни одной книжки стихов не берут, обманутый читатель обходит ГИЗ (Государственное издательство) стороной. Впрочем, от моих книг в убытке не останетесь.
У наших молодых поэтов попадаются недобросовестные строчки такого рода:
Все, что вымеришь взглядом за день, Что тебе напоет станок — Все горой драгоценной клади Ты домой волоки, сынок.
Дескать: иди, сынок, на завод, хорошенько присмотрись, как и что там лежит, выбери несколько ценных вещичек и постепенно выноси домой, то есть, проще говоря, кради — и все. Вот что получается в результате недобросовестной работы. Поэт хотел сказать одно, а получилось совсем другое.
Или такой «шедевр»:
Я пролетарская пушка. Стреляю туда и сюда.
Нет, ты не стреляй туда и сюда, а стреляй в одно определенное место: стреляй туда, куда надо!
В одной из южных газет я вычитал «замечательное» стихотворение, четыре строчки из которого я вам прочту, и вы убедитесь в их «гениальности»:
В стране Советской полуденной, Среди степей и ковылей, Семен Михайлович Буденный Скакал на сером кабыле!
И когда хохот ослаб, Маяковский продолжал: — Я очень уважаю Семена Михайловича и даже его кобылу уважаю. Пусть она его выносит целым и невредимым из боев. Я могу даже простить автору, что он переделал кобылу в мужской род. Но если кобыле сделать ударение не по тому месту, она может вас занести черт знает куда!
Неверно, что поэзия — легкое дело, которому можно обучиться, да еще по книжке Шенгели (есть такой профессор), в несколько уроков. Задача не в пять уроков научить писать стихи, но отучить в один урок. Литература, которая должна вести рабочий класс на борьбу, — труднейшее дело в мире. Не всякого из нахрапистых ребят, печатающихся и имеющих свои книги, надо считать поэтом. Рифма — это хорошая плеть со свинцом на конце, которая вас бьет и заставляет вздрагивать. Ошибки свойственны и великим поэтам. Ведь случилось же, что поэт написал о львице с гривой, хотя таковой и не существует в природе. (Лермонтова он не упомянул.)
Затем Маяковский приводил другое стихотворение и спрашивал:
— Если у поэта в тексте марша фигурируют кавычки, то как же прикажете маршировать: по два нормальных шага и один укороченный? или вприпрыжечку?
Зубные врачи и даже служители культа так или иначе состоят в организациях, а поэты еще не объединены и почти не несут ответственности за свою работу. Их «объединяют» лишь длинные волосы.
Сняв с поэзии поповскую оболочку, мы видим, что делать стихи — такая же черная работа, как и всякая иная. Вдохновение присуще каждому виду труда. На поиски одной рифмочки приходится тратить иногда больше суток, и нормально Маяковский не может сделать в день больше шести-восьми доброкачественных строк. Отцеживай рифмы!
Я хожу по улицам и собираю всякую словесную дрянь — авось через семь лет пригодится! Эту работу по заготовке сырья надо проделывать постоянно, по принципу восьмичасового рабочего дня, а не в минуты отдыха. Дело не во вдохновении, а в организации вдохновения.
Стихи в газету особенно трудно писать — срочные, нужно быть гибким, а главное — политически грамотным.
На вопрос: можно ли забыть рифму в трамвае? — я отвечу: да, можно — я однажды забыл у Страстной площади (ныне — Пушкинская площадь в Москве), вернулся и вспомнил.
Часто Маяковский предпосылал стихам пояснение: рассказывал предысторию стихотворения, расшифровывал отдельные имена, малоизвестные, переводил иностранные слова.
Здесь же перед чтением «Сергею Есенину» (которое не раз он объявлял: «Разговор с Сергеем Есениным») Маяковский сказал:
— Есенин — безусловно талантливый поэт, но он часто писал не то, что нам надо, и этим приносил не пользу, а вред… Вскоре после смерти Есенина в помещении Художественного театра состоялся вечер его памяти. На фоне тощей, надломившейся березки выступали с «прочувствованными» речами ораторы. Затем Собинов тоненьким голоском запел: «Ни слова, о друг мой, ни вздоха, мы будем с тобой молчаливы»… хотя молчалив был только один Есенин, а Собинов продолжал петь. Вся эта обстановка произвела на меня удручающее впечатление. Я не мог сразу откликнуться на смерть Есенина. Боль утраты остро чувствовал. Я очень ценил Есенина, повторяю, как талантливого человека, и не терял надежды, что творчество его пойдет по другому руслу.
Очень часто поэты пишут стихи, приспосабливая их к тому или иному празднику или похоронам. Не приняли в редакции — дожидаются следующего случая или, переделав названия и имена, сдают под ту или иную «дату».
После смерти Есенина появилась целая армия самоубийц. Прослушав стихотворение, я надеюсь, вы не пойдете по их стопам. Чтобы ответить сразу и на поступающие вопросы, скажу еще вот что: Есенин брал зачастую в своих стихах «раздражающим», «волнующим», формальным «дррр». Есть у него примерно такие строки:
Да, я знаю, с тобою дрругая. Но и с этой, с любимой, с дрругой, Ррасскажу я тебе, доррогая, Как недавно я звал доррогой…
Это «дрр» действует в обратную сторону. А иногда оно и раздражающе действует, и этими стихами пользуются, чтобы понравиться девушке. Я считаю, что для этого вообще не нужны стихи. Но если человек решил обязательно воспользоваться стихами, то я бы лично рекомендовал ему прибегнуть к народным частушкам, которые, с моей точки зрения, гораздо сильнее:
Дорогой и дорогая, Дорогие оба, Дорогая дорогого Довела до гроба.
После выступления, когда мы остались вдвоем в номере, он поделился со мной:
— Лишнее доказательство тому, как увлекаются этим внешним «дрр». Я неправильно цитирую Есенина, читаю строки, лишенные логического смысла, и ни один человек не обратил внимания и ни слова не сказал мне об этом.
На вечере же, о котором идет речь, Маяковский обратился к залу:
— Товарищи! Сейчас я вам прочту мое новое стихотворение «Товарищу Нетте — пароходу и человеку». Нетте — наш дипломатический курьер в Латвии. Погиб при исполнении служебных обязанностей, отстреливаясь от напавших на него контрразведчиков в поезде на латвийской территории. С ним был и другой дипкурьер ―- Махмасталь[7], отделавшийся ранением. Я хорошо знал товарища Нетте. Это был коренастый латыш с приятной улыбкой, в больших роговых очках. Я встречался с ним много раз. Приходилось ездить в одном купе за границу. Здесь, в стихотворении, встречается фамилия Якобсон Ромка[8] — ну, это наш общий знакомый. В прошлый мой приезд[9] в Ростове на улице я услышал — газетчики кричат: «Покушение на наших дипкурьеров Нетте и Махмасталя». Остолбенел. Это была моя первая встреча с Нетте, уже после его смерти. Вскоре первая боль улеглась. Я попадаю в Одессу. Пароходом направляюсь в Ялту. Когда наш пароход покидал Одесскую гавань, навстречу нам шел другой пароход, и на нем золотыми буквами, освещенными солнцем, два слова — «Теодор Нетте». Это была моя вторая встреча с Нетте, но уже не с человеком, а с пароходом.
Я недаром вздрогнул. Не загробный вздор. В порт, горящий, как расплавленное лето, разворачивался и входил товарищ «Теодор Нетте».
В строке: «В коммунизм из книжки верят средне» — он, при чтении, менял «верят» на доверительное «веришь».
Второй ростовский вечер назывался: «Я и мои вещи». Ниже на афише стояло: «Отчетный разговор за 15 лет». Маяковский читал отрывки из поэм: «Облако в штанах», «Человек», «Ленин», «Война и мир», «Флейта-позвоночник», из пьесы «Мистерия-буфф» — и новые стихи. С такой программой он выступил один раз и никогда больше ее не повторял.
В Таганроге Маяковский впервые. В нетопленном зале клуба кожевников малолюдно.
— Зал наполовину пуст, будем считать, что он наполовину полон, — говорит Маяковский, — буду выступать, пока мы все не замерзнем. Возможно, произойдет обратное: я вас сумею разогреть своими стихами. А сам-то я наверное согреюсь.
И он действительно разогрел аудиторию.
— Товарищи, — прощался он со слушателями. — Я даю всем таганрожцам возможность выправить свою неловкость. Как только смогу, приеду к вам вторично. Предупредите знакомых. И чтоб в следующий раз было здесь тепло и полно.
В Новочеркасске с вокзала плетемся в гору на одноконке. Извозчик с окладистой бородой. Маяковский спрашивает его о временах белогвардейщины:
— Много у вас тут сволочей перебывало? Извозчик басит:
— Хватало.
— А какие у вас еще были знаменитости, кроме белых генералов?
Извозчик тем же тоном:
— А вот сейчас Ермак будет (и показал на памятник).
Я сказал Владимиру Владимировичу, что Новочеркасск — студенческий город, и привел некоторые цифры. Он пришел в восторг:
— Здорово! Такой маленький город — и столько студентов!
Эпиграфом к стихотворению «Голубой лампас» стали слова:
«В Новочеркасске на 60000 жителей 7000 вузовцев».
А за собором средь сора и дерьма, эдакой медной гирей, стоит казак, казак Ермак, Ермак — покоритель Сибири.
…
Электроглаз под стеклянной каской мигнул и потух… Конфузится! По-новому улицы Новочеркасска черны сегодня — от вузовцев.
Студенты заполнили аудиторию Донского политехнического института. После доклада поэт читал стихи. Записок столько, что ответить на все трудно. На местах — споры, с мест — вопросы. Маяковский приглашает желающих высказаться, и непременно с эстрады:
— Давайте, давайте, не стесняйтесь! Я работаю один на всех вас — помогайте!
Нашлись смельчаки. Один доказывал, что «так писать нельзя» — стихи Маяковского непонятны. Его прервал восторженный голос:
— Люблю Маяковского!
Это выкрикнул шестидесятитрехлетний профессор-химик Александр Алексеевич Киров. Он стоял у самой эстрады. Студенты настойчиво предлагали ему место, но он столь же настойчиво от него отказывался. Весь вечер он громче всех восторгался:
— Браво, Маяковский!
Четыре с половиной часа длилась эта встреча, пожалуй, рекорд, даже для Маяковского.
После вечера профессор пригласил поэта в свой рабочий кабинет. Рядом — лаборатория.
— Не могу отпустить вас, Владимир Владимирович, пока не угощу вином своего производства!
— Ну, что для меня, кавказца, выпить вина!
— А для меня тем более — собственное.
Профессор принес из подвала вино. Стаканов нет, пьем из мензурок и пробирок.
Поклонники Маяковского «унесли на память» его собственный плоский стакан, и он теперь пил тоже из мензурки, правда, стерильной.
Александр Алексеевич читал свои стихи. Пели любимые Маяковским цыганские песни, «Стеньку Разина» и даже оперные арии. Пела и жена профессора.
В гостиницу попали к шести утра. В восемь мы на вокзале, а в десять — снова в Ростове.
Еще в первый день пребывания в Ростове к Маяковскому пришли товарищи из Ленинских железнодорожных мастерских, и он пообещал у них выступить. С такой же просьбой обратились к нему комсомольцы, рабкоры, писатели. Владимир Владимирович должен был в один день (до девяти вечера) выступить три раза. И он, несмотря на вчерашнюю бессонную ночь, сдержал свое слово.
Огромная столовая Ленинских железнодорожных мастерских выглядела непривычно: даже проходы и подоконники заполнены.
Прозвучали отрывки из поэмы «Владимир Ильич Ленин».
— Понятно вам, товарищи?
— Понятно! — раздался коллективный ответ.
— Всем понятно?
— Всем!
— Еще читать или хватит?
— Читайте еще!
— Товарищи, вопросы есть?
— Вопросов нет, читайте еще! И Маяковский читал еще.
Обеденный перерыв окончен, но народ не расходится. Просроченное время обязались отработать в конце дня.
Маяковский встретился в этот день с писателями, и с комсомольцами, и с рабкорами. Молодежь отправилась на вокзал провожать его. Владимир Владимирович усадил их в буфете за длинный стол и принялся угощать. В последнюю минуту вбежал он в вагон. Провожающие кричали ему вслед добрые слова, а он махал рукой, пока ребята не скрылись из виду…
В Краснодаре сдает голос: грипп и переутомление. Маяковский расстроен. Чтобы рассеяться, идет в бильярдную.
— Ведь для бильярда голос не обязателен.
К вечеру самочувствие ухудшилось. Выйдя на сцену большого Зимнего театра, он просит извинения за хрипоту.
— Не хочу срывать и постараюсь дотянуть до победного конца.
От выступлений в Ставрополе и в Новороссийске он отказался.
В вагоне, во время перестрелки, Иоганн Махмасталь (1889-1942) был тяжело ранен. В Риге на вокзале, истекая кровью, он отказался от госпитализации, героически охраняя диппочту, заявив при этом, что не сдаст ее до тех пор, пока не явится человек, которого он лично знает. По этой причине прибывшему сюда секретарю советского посольства он почту не сдал. И только дождавшись своего знакомого тов. Шешнева (генерального консула), Махмасталь выполнил свой долг и перешел на попечение врачей.
Роман Якобсон (1896-1977) ― филолог, лингвист. Работал в Гарвардском университете (США) с 30-х годов.
Маяковский приехал в Ростов-на-Дону 5 февраля 1926 года. О несчастье он узнал 6 февраля. Между февралем и ноябрем и написано это стихотворение (оно датировано ― 15 июля).