Офицеры, бывшие на командных должностях, должны были садиться в один состав, а резервные офицеры, не бывшие на командных должностях, в другой. Конечно, все бросились во второй состав, думая себя спасти. Мне не приходило в голову скрываться, т. к. все меня знали в лицо.
И вот мой состав пошел в Грац. Нас сгрузили на запасных путях, и мы пошли пешком в тюрьму. Пошел летний дождь, мы промокли до нитки. Ждали 2 часа, когда впустят в тюрьму. Австрийская тюрьма была образцовая. Камеры были хорошие, чистые, с большими окнами, с одиночными железными кроватями. На каждой раньше были матрацы. При нас все матрацы убрали. Камера была рассчитана на 20 человек, а нас поместили 40. Спустя два дня прислали немецких офицеров из Первой Каз. дивизии. Мы их видели через окно, потому что их выводили на работу во двор тюрьмы. Мы просились на работу тоже, но нам не разрешили. Кормили хорошо. Готовил повар — австрияк. Подавали кушанья русские девушки. Они старались нам всячески угодить. Мы томились от безделья. Нам казалось, что нас постепенно будут расстреливать. Всякие слухи ходили по камерам, один страшнее другого. Рассказывали, что того или другого расстреляли, а потом оказывалось, что он жив. Производить волнения было в интересах большевиков. Некоторые малостойкие люди стали осведомителями. Начали сводить личные счеты. Кое у кого остались золотые часы или кольца; осведомитель рассуждал так: «Нужно доложить, а мне будет легче житься».
Со мной постоянно был мой близкий друг — адъютант училища сотник А . А. Полушкин, бывший адъютант атамана Богаевского. Его верность была несколько раз испытана, и он делился со мной последним куском хлеба.
Ждали и гадали, когда нас и куда отправят. Все поговаривали, что придет состав и нас направят в Сибирь. Сибирь для нас не была страшна, т. к. время было летнее.
Наступило 10 июня, и мы получили распоряжение собираться в дорогу. Все очень обрадовались перемене и стали укладывать свои тряпки. Погрузка в вагоны была назначена на 10 час. вечера. Начались всякого рода приготовления: расстановка конвоя, распределение собак, установка прожекторов. На все это уходило много времени, особенно при усиленном конвое. Конвой при нас был усиленный, — мы считались важными преступниками. Говорили, лучше пусть убегут 10 бытовиков, чем 1 полит, заключенный. С улиц, по которым мы должны были следовать, удалили всех жителей. Двигались с факелами, как похоронная процессия. Пришли к каким-то запасным путям, на которых стоял железнодорожный состав скотских вагонов, приспособленный для перевозки заключенных. Все вагоны открыты, и в них были видны приспособленные для лежания двухъярусные нары. В дверях сделаны ровики, которые служили уборными за большим и за малым. Между вагонами поставлены вышки для часовых и установлены пулеметы и прожектора, проведен телефон. На каждой остановке на 5 или 10 вагонов ходил еще часовой, который большим деревянным молотком бил по стенкам вагона. На каждой остановке выпускали собак. Все это делалось против побега одного полит-заключеного. Кроме того, существует еще опергруппа, на обязанности которой было наблюдение и за конвоем, и за заключенными. Ей подчинен весь конвой.
В вагоны набивали столько людей, что было трудно свободно сидеть, а лежать приходилось по очереди на одном боку и по команде переворачиваться. Это трудно понять, а между тем это правда. В таких условиях мы были в дороге около двух месяцев. Я попал в вагон с моим другом полковником Женей Михайловым. Место досталось очень хорошее — около маленького окна, можно было дышать свежим воздухом. Вагоны были закрыты и завинчены проволокой. Никто из рядовых солдат не мог их открывать, кроме караульного начальника. В промежутке между станциями поезд останавливался. По очереди открывали вагоны и приносили баланду (похлебку), хлеб и 2 кусочка сахару и воду с паровоза.
Первых три дня мы держались, а потом пошли заболевания, а через неделю началась смертность. Мертвецов и умирающих выносили на станциях.
В каждом вагоне умирало два-три человека ежедневно, и мы стали привыкать к этому. Спрашивали у конвойных, сколько осталось ехать, — они в ответ лишь смеялись. Весь конвой сменился около Екатеринбурга (Свердловска), а мы все ехали и ехали и потеряли надежду когда-нибудь приехать. Во время пути конвой издевался. Ежедневно производили обыск для грабежей. Входили в вагон и приказывали перейти всем на одну половину вагона и по очереди пропускали с вещами во вторую половину. Вещи осматривали и выбирали то, что нравится, — даже зубные щетки. Наш поездной состав состоял из 100 вагонов, — это мы сосчитали на поворотах. Точного маршрута не могу указать, но приблизительно: Румыния, Киев, Екатеринбург и Прокопьевск.
В Москве меня сильно поразила стая бездомных. Это не дети, а вид больших крыс, которые форменно облепили поезд и требовали папирос. Конвой был не в силах отогнать их от вагонов.
В Екатеринбурге (Свердловске) остановились и повели всех в баню. Невозможно было дальше ехать, — заедали вши. Их было так много, что все швы одежды были ими забиты. В Екатеринбурге вшей немного уничтожили прожаркой. На сибирских просторах воздух был лучше от лесов.
Настал конец нашего мучения. Мы приехали в маленький сибирский городок — Прокопьевск, где были уголовные шахты. Нас высадили в чистом поле и предложили устраиваться. Конвой сменился. Среди конвоя было много беременных женщин. Это не шутка, а сущая правда. Не хватало мужчин. Конвойные женщины были более строги, чем мужчины. Стали рыть котлованы под землянки. Через месяц в пустынном месте стоял маленький полотняный городок. Подготовили 100 могил на зиму. Зимой приготовленных могил не хватило. Мы думали, что на этом кончится наше мучение, но нет, оказалось, что это только начало более сурового испытания, продолжавшегося 10 лет. Это было лишь предварительное заключение.
Через две недели прибыли эшелоны с женщинами и детьми, которых, как и нас, англичане передали советам. Их разместили поблизости в заброшенном помещении кирпичного завода. Тут начались просьбы мужей соединиться с женами и детьми. Этими просьбами воспользовалось лагерное начальство для разных своих целей. Для них все было позволительно.
Нам дали недельный отдых и никуда на работы не посылали. За это время ноги в коленях отдохнули, и шум в голове прекратился. Через неделю стали приходить наниматели: председатели колхозов, начальники шахт и строительных контор для постройки домов. Рабочих требовалось много. Требовалось пройти следствие и суд, после чего отпускали на работу под конвоем. Исключение делали для шахтеров, которых пускали без формальностей, т. к. требовался срочно уголь.
8 января 1946 года нового стиля (второй день русского Рождества) пришли два конвоира с револьверами и предъявили ордер на мой арест. К этому времени со всех концов России (Союза) вызвали военных следователей для производства следствия среди казачьих офицеров.
Меня вызвали из барака на проходную, где в то время сидел дежурный офицер по лагерю — молодой лейтенант. Тут произошел запомнившийся на всю жизнь случай. Лейтенант сидел среди солдат. Он протянул руку и сказал: «Это все-таки русский полковник, нужно попрощаться.
Господин полковник, желаю счастья!» — и пожал мне руку. Принимая это прощание, я не верил сам себе.
С маленькой сумкой с кусочком хлеба я вышел за двери. Конвойные следовали за мной и сказали: «Иди вперед и не оглядывайся». При этих словах вынули револьвер из кобуры. Минута была жуткая.
Дорога в Прокопьевск шла через сугробы по безлюдной местности. Было 6 часов вечера. Мысль, что пристрелят меня по дороге и скажут, что попытался бежать, преследовала меня на протяжении четырех километров. Наконец, пришли в Прокопьевск в караульное помещение «Смерша». Старший конвойный отдал ордер караульному начальнику. Тот показал на угол и сказал: «Садись».
В углу уже сидело на полу 3 казака. Мы начали тихонько разговаривать. Никто не предполагал, что нас привели на следствие, думали, спросят и отпустят «домой» — в лагерь. Через полчаса меня окликнули по фамилии. Открыв железную дверь с шумом, начальник караула сказал: «Заходи!» Я зашел в маленькую темную камеру, в ней уже сидело шесть человек. Свет проходил только через маленькое оконце в дверях, забитое железной решеткой.
Оглянувшись в камере, я по голосам и при свете узнал своих казаков, привезенных из других лагерей. Первым делом они спросили, не голоден ли я? Предложили кусочек хлеба и начались расспросы про юнкеров. Много пожилых казаков имело среди юнкеров своих сыновей. Они отозвались с большой похвалой, как действовали без офицеров юнкера, защищая своих родителей. Разговоры и расспросы продолжались всю ночь. Где-то под утро запел петух, и мы немного вздремнули, сидя.
Послышался звон ключей. Открылась дверь, и раздался голос: «Выходи на оправку». Мы вышли гуськом из камеры. Слышим голос: «Быстро. Заходи!» Опять зашли и ждем, не зная чего.
В 9 часов утра слышу — вызывают меня с вещами. Вхожу. Предо мною стоит представительный майор Савельев.
Спрашивает мою фамилию, год рождения, чин и какую должность занимал. Обращаясь к стоящему рядом надзирателю, говорит: «Обыскать!»
Надзиратель здесь же на месте приказал раздеться догола, вооружившись перочинным ножом, обрезал все до одной пуговицы, забрал пояс. Перетряс все тряпки. Подобрал я брюки рукавами и полуодетый пошел за надзирателем. Меня бросили в камеру подследственных, которым нельзя было видеть знакомых. Должен при встрече отворачиваться. Это правило. Камеры подследственных большие и сравнительно чистые. В каждой камере 15–20 человек. В коридоре лежал ковер, чтобы не слышно, было шума от хождения заключенных. Вызывают на допрос шепотом. Допросы производились по ночам.
Первый раз меня вызвали на 12 часов ночи и повели на второй этаж в угловой кабинет № 21. Здесь, за письменным столом, на котором лежал пистолет, сидел майор Савельев. На метр от стола стоял стул, винтами прикрепленный к полу. Следователь сказал вежливо: «Садитесь» и начал непринужденный разговор о русской литературе, искусстве и музыке, чтобы определить степень моего развития. Разговор продолжался до утра. В 7 часов утра следователь позвонил и вызвал конвой, который должен проводить меня обратно в камеру. Все надзиратели внутри были без оружия. В *самере дали позавтракать баландой и 200 гр. хлеба.
Уставши от допроса, я было расположился спать, но часовой через оконце сказал, что спать воспрещается. Таким образом, время бодрствования для меня продолжалось целые сутки. Делается это для того, чтобы подследственный потерял волю. Во время допросов применялись всякие хитрости с очными ставками: из боковых дверей неожиданно приводили различных людей и показывали их мне. Это ничуть не смущало меня. Так продолжалось 9 месяцев, до весны. Тогда после всех допросов составили обвинительный акт по 58 статье, пункт 3 и 13 (3 — измена родине и 13 — гражданская война). День суда 13 апреля 1946 года.
В этот день нас собрали 8 человек офицеров училища со мной во главе около небольшой комнаты, где заседал суд. Мы впервые встретились после лагеря в Прокопьевске. Мнение всех было, что мы последний раз видимся и что мне будет дана высшая мера наказания — смертная казнь. Нас ввели в комнату суда. Никого из посторонних не было. Сидели судьи — люди в офицерских погонах и кителях, а за одной спиной на стене висели красные тряпки и портреты «вождей». Построили нас в одну шеренгу. Правофланговым поставили меня, как самого главного обвиняемого.
У меня почему-то было полное спокойствие. Секретарь суда стал читать обвинительный акт, который продолжался 30 минут. После чтения обвинительного акта председатель суда стал спрашивать, правда ли то, что написано в обвинительном акте. Я ответил утвердительно, т. к. доказывать противное было бессмысленно. Суд продолжался 30 минут, после чего нам приказали выйти в коридор.
В коридоре мы разговаривали между собой, и ни у кого не было особенного уныния. Через 10 минут нас позвали в комнату суда, опять построили в одну шеренгу, и председатель стоя объявил именем Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик: ПРИЗНАЕМСЯ ВИНОВНЫМИ и по статье 58 пункт 3 и 13 приговариваемся к 10 годам И . Т. JI. (Исправительно-трудовых лагерей) и лишением прав на 5 лет. На этом закончился наш суд.
Нас развели по камерам, и надзиратель спросил меня, доволен ли я приговором. Я ответил, что доволен, т. к. ждал смертной казни. Тогда еще не было заключения больше 10 лет и не было спецлагеря. Мы разошлись по камерам и стали ждать отправку по лагерям.
Сразу после суда нас, осужденных, развели по своим камерам и на следующее утро собрали в одну камеру для отправки в И . Т. лагерь. Между нами оказались молодые казаки, которые держали себя очень задорно. Они сразу стали передавать новости по трубам парового отопления, которые проходили под окнами камер. По азбуке Морзе (точка, тире и т. д.) стучали по трубе, а в соседней камере все принимали. «Медынскому 10 лет». Это было понятно: «Раз Медынскому 10 лет, значит, мне будет только 5», утешали себя некоторые. Мы сутки прождали перед отправкой на «свободную» жизнь в И . Т. лагерь. К нам подбавили блатных, которые вели себя нахально, обижали слабых, отбирали пищу и оставшиеся хорошие вещи. У меня хороших вещей не было — одни золотые часы, которые я прятал под мышкой на английской булавке. Надзиратель в лагере предварительного заключения по доносу стукача их забрал, а мне дал буханку хлеба. Наши молодые казаки объединились и стали на защиту стариков. В число стариков попал и я. Никто из блатных и пальцем не смел тронуть. Помещались мы всегда в одном углу, и подходить к нам не разрешалось. При пересылке нас всегда помещали вместе с ворами, жуликами и блатными в одном железном вагоне. Молодые казаки, аховый народ, не давали нас в обиду при раздаче пищи, защищали нас и оказывали почет и уважение.
Офицеров Юнкерского училища разослали по разным лагерям Кемеровской области. К моему счастью, я попал в Гурьевск с партией молодых казаков, которые поняли, что нельзя давать себя в обиду, а самим нужно нападать.
Конвой подвел нас, 30 человек, к воротам лагеря, и как только открыли ворота, на нас набросились, как стая волков, все жулики, воры и блатные. Хотели сразу нас «раскурочивать» (лагерное выражение), но лагерная охрана нас отстояла, и нас направили в свободную землянку для приема.
После проверки по списку нас направили в баню. В это время в бане мылись блатные, и когда мы вошли туда и стали раздеваться, они притаились и с быстротой молнии набросились на наших 30 человек, но получили должный отпор. Казаки ряжками и тазами забросали нападавших, и им пришлось голыми бежать на проходную под защиту надзирателей. За такую расправу с блатными начальник режима нас поблагодарил, но отказался держать такую боевую группу в одном лагере и постарался разослать по разным лагерям отделения.
Из числа моих защитников осталось 5 человек, в том числе А . А. Полушкин. Нас назначили в бригаду на хозяйственные работы. В это время производилась прополка овощей. Приведут бригаду на огород: овощей не видно, а трава выросла по пояс вышиной, овощи же только поднялись. К концу работы не чувствуешь рук. Бывали случаи, когда сердобольный председатель колхоза за спасение его огорода пришлет бочку молока и несколько караваев хлеба. Но это был редкий праздник. Осенью нас направляли рыть картофель, свеклу, срезать капусту, убирать сено. Зимой ходили на расчистку снега. Круглый год находились на работе. За нашу работу кго-то получал деньги, но мы их не видели. Нас, 58 статью, долго в одном лагере не держали, а перебрасывали из одного в другой. Мне пришлось побывать в шести лагерях Кемеровской области. В одном из них я встретил бывших юнкеров.
К жизни в И . Т. лагере постепенно начал привыкать, не зная, что есть другие спецлагеря, где режим более суровый, и там происходят восстания. Все со страхом передавали друг другу, что нас туда направляют, и ждали того часа, когда будут назначены в дальний этап.
Со всех кондов необъятной России стали свозить казаков всех войск через Красноярск и Тайшет. Невидимое око имело всех на учете.
В И . Т. лагерях особенно охотно держали 58 статью — она приживалась хорошо на хозяйственных должностях. Но вот помимо начальника лагеря приехал начальник отделения, или оперуполномоченный, и приказал нас немедленно с хозяйственных работ снять.
Приближалась отправка в спецлагеря. В душе была надежда, что, может быть, меня пропустят, но она оказалась напрасной. В тот момент я был в Кемеровском лагпункте, в нем был построен новый большой театр, который должен был быть передан населению после упразднения лагерей. Помню, как мы укладывали под полом сцены битое стекло. Это хорошо отражает передачу звука. Здесь я имел приятеля — бухгалтера из заключенных, который меня поддерживал. Быть бухгалтером из заключенных должность выгодная: можно хорошо прожить и вернуться на волю с деньгами. Нужно немного покривить совестью. ЭТО ДЕЛО ВКУСА.
В один из дней 1949 года вызывает меня из барака мой приятель-бухгалтер и показывает телефонограмму на 4-х человек, которых нужно приготовить для дальнего следования. Продукты выдать на 7 дней. Бухгалтер переспросил по телефону, чье приказание? Ответ был короткий: «Распоряжение из Москвы».
Стал я готовиться к этапу. Телефонограмма была получена в субботу. Постирал белье. Помылся в бане. В воскресенье отдохнул и в понедельник в 12 часов дня был готов к отправке. Дали пообедать двойную порцию. Пришлось ждать до 4 часов дня. Мы, отправляемые, были изолированы от других в отдельном бараке. Снабдили еще одним мешком для продуктов: 3 буханки хлеба по 500 гр. На день. Пока доехали до пересыльной тюрьмы в Красноярске, то хлеб высох на сухари. Кроме хлеба дали две банки паштета 200 гр., сливочного масла, копченую рыбу и 14 кусков сахара (по куску на день), мешок с вещами, запасную обувь.
Куда направляют — не говорят. Строгая тайна. Это еще больше интересует.
В 4 часа дня пришел молодой лейтенант, вооруженный до зубов (с автоматом и пистолетом), с ним 6 красноармейцев с ружьями и собаками, и спросил у коменданта список людей, отправляемых в этап. Проверил продукты. «Выходи, садись в грузовик!» Сесть в грузовик сразу не так легко. Послышалась новая строгая команда: «Садись, не копайся!» Собака начала лаять. Тут я сразу понял, что режим переменился. Нам приказали садиться на середину, головой не ворочать, на борта руки не класть и не разговаривать. Машина выехала из лагеря. Ворота закрылись. Мне случайно пришлось видеть ордер, выдаваемый конвою. В нем указывается конвой и спецконвой. Я понял, в какой я попал.
В тот день был судный вечер, но на душе было очень мрачно.
Привезли нас на пассажирский вокзал. Нам странно было видеть людей, свободно гуляющих по перрону. Прохожие останавливались, присматривались к нашим лицам и старались угадать, какие мы преступники: воры, разбойники или политические. Мы не имели права даже повернуть голову. Подвели нас к голове поезда, где за почтовым вагоном был подцеплен столыпинский вагон (арестантский). Внутри весь вагон из железных решеток толстого железа. Конвой, который нас привез, передал нас еще более специальному конвою — солдатам действительной службы войск МВД. На службу в эти войска берутся молодые люди, состоящие в комсомоле. Конвой МВД принимал нас по одному, заводил в камеры как кур, не считаясь с имеющимися местами. Толкнет в спину, лишь бы зашел, и захлопнет дверь. Выйти в уборную нужно молить, а не просить. Представляете, какой воздух в вагоне?
Все должны сидеть или стоять, обернувшись лицом к коридору, в котором за решеткой стоял часовой и непрерывно смотрел за каждым. Сидели друг у друга на коленях. Я удивлялся, как молодые солдаты могли спокойно смотреть на муки людей. Три четверти заключенных были с седыми волосами, ЭТАП — САМОЕ БОЛЬШОЕ МУЧЕНИЕ. Дорога от Кемерово до Красноярска, наверное, была красивой, но нам не пришлось ее видеть.
Привезли в Красноярск в пересылочную тюрьму. Она такая же, как все старые тюрьмы. В ней немного отдохнули от мучительного «столыпинского» вагона. У меня тогда был незаживший порез из Кемерово. Приходилось ходить на перевязку. Опять надежда, может быть, меня оставят в Красноярске? Но надежда пропала, и меня вызвали на отправку. Дали продукты на три дня. В дороге узнал, что везут в Тайшет. На четвертые сутки приехали в Тайшет. Вагон отцепили где-то на окраине, и нас повели пешком 6 километров до расположения лагеря «ОЗЕРЛАГА». Удовольствие небольшое таскаться с мешками. Наконец, привели в долгожданный «Озерлаг».
Сразу же у ворот лагеря мы заметили разницу между лагерем «Озерлага» и «Сиблага». При нас выходила бригада на работу и стояла перед воротами. Надзиратель, производя обыск заключенных, нашел у одного зека (заключенного) в шапке запрятанные 5 рублей. Надзиратель отобрал деньги и со всей силой ударил заключенного по голове, отчего бедняга упал на колени.
Нас пришло 5 человек. Никто нас не встречает, только несколько человек выглядывают из барака. Наконец, нас привели в полуразрушенный барак и сказали: «Раздеться догола». Перед этим надзиратель сказал речь: «Вы прибыли сюда в «Озерлаг» (Особый закрытый режимный лагерь), и вы теперь не з/к, а спец. з/к. Денег иметь вам не разрешается. Переписки не получать и не посылать. Газет никаких. Деньги все сдать немедленно». Это распоряжение нас не удивило. Мы были уже подготовлены. На следующий день меня по фамилии вызвали в канцелярию начальника оперуполномоченного «Озерлага».