Я уже и сам почти не справлялся со своим испугом и волнением и ничего не мог им ответить.
— Подождите, ребята, сейчас узнаю, — наконец сказал я, оглядываясь и ища, кого можно расспросить подробнее.
Мимо нас проходили какие-то две девицы.
— Маруся, смотри: поп. Я такого еще не видела.
Я подошел к ним.
— Девчата, не знаете ли, нет ли где-нибудь здесь поблизости английского офицера?
— Есть, вон там за лагерем. Только к нему, чтобы войти, нужен пропуск. У него часовой стоит.
Я бросился туда. Так как я говорю по-английски и так как я был одет в рясу с наперсным крестом, то часовые легко пропустили меня к офицеру — майору Андерсону.
— Это недоразумение, — закричал я, входя к нему в контору. — Мои люди — польские граждане, а вы привезли их в советский транзитный лагерь!
— Ах, это вечная путаница. Русские, поляки, их так трудно отличить друг от друга. Соберите документы от ваших людей, принесите их мне, и я сейчас же дам распоряжение перевезти их в польский лагерь.
— У них нет документов, как вам известно, немцы отобрали у всех рабочих с востока, у русских и поляков, все их документы (спасибо им сердечное за это, при этом подумал я).
— А, так подождите минутку, присядьте, я сейчас позову польского офицера.
Он позвонил по телефону, и через 15 минут к конторе подъехал на мотоцикле польский офицер, говоривший по-английски.
— Там привезли польских граждан, — сказал англичанин поляку. — Проверьте их и переведите в свой лагерь.
Поляк вышел. Через несколько минут он вернулся и заявил:
— Ни один из них не польский гражданин, ни один из них даже не говорит по-польски. Это все советские граждане.
В это время я с ужасом заметил у него над левым карманом на груди маленькую красную звездочку. Это, оказывается, был красный поляк, или присланный от Люблинского правительства, или перешедший на сторону коммунистов тут. Англичане этой разницы почти и не понимали, а для нас это был вопрос жизни или смерти.
Майор Андерсон посмотрел на меня холодным враждебным взглядом.
— Что это значит? — спросил он.
— Я знаю, что я говорю, — настаивал я. — Это польские граждане. Полковник Джеймс знает этот случай.
— Я расследую это, — сказал Андерсон, переставая разговаривать.
Я вышел от него в черном мраке отчаяния. Ко мне подошли некоторые из приехавших со мной людей.
— Отец священник, они не признают нас тут поляками и записывают нас советскими. Что нам делать?
Меня охватил ужас. Это новый удар. Единственным шансом для спасения мне представлялось — завтра утром как-нибудь отбиться от отправки в советскую зону. Следующий транспорт пойдет лишь через три дня. За эти три дня мы свяжемся с полковником Джеймсом и добьемся перемещения наших людей в польский лагерь, основываясь на официальном списке, в котором они помечены польскими гражданами. А теперь, если будет приготовлен новый официальный список тех же людей, уже как советских граждан, то придется разбирать, какой официальный список более соответствуют действительности, и мы окажемся в тяжелом безвыходном положении.
На слова же майора Андерсона о том, что он расследует этот случай, я не полагался, так как было уже 10 часов вечера и полковника Джеймса разыскать было невозможно.
К нам подошел советский офицер и, прислушавшись, закричал, меняя прежний аффективно-дружеский тон на грубо-враждебный:
— Вы здесь, батька, агитацию не разводите, убирайтесь вон из лагеря, пока я вас выпускаю.
Я тоже переменил тон и закричал:
— Я вас не спрашиваю, что мне делать. Я сам знаю, что я буду делать.
Советский офицер ушел.
Нам на ночлег отвели самый скверный, грязный, пропахший гнилью барак с засаленными вонючими нарами. Никто не входил в это помещение. Безумно уставший, я задремал под деревом.
Был уже двенадцатый час, когда ко мне подошел английский солдат:
— Майор просит вас к себе.
Я прошел к майору Андерсону. Он сидел за столом. Рядом с ним стоял польский офицер, поодаль, у входа стоял советский офицер.
Высокомерным, холодным, недружелюбным тоном Андерсон обратился ко мне:
— На каком основании вы нарушаете правила этого лагеря?
У меня уже тоже не было желания говорить с ним дружественно.
— Какие это правила вашего лагеря?
— Вы препятствуете вашим людям регистрироваться.
— Потому что вы регистрируете их советскими гражданами, а они — польские граждане.
— Они — не польские граждане, они даже не говорят по-польски, — перебивает меня польский офицер.
— Раз я говорю, что они — польские граждане, значит, они — польские граждане, — в свою очередь перебиваю я польского офицера. Потом, обращаясь к английскому, кричу на него: — Как вам не стыдно, вы играете человеческими жизнями, вы знаете, что значит для моих людей, польских граждан, попасть в советский лагерь и быть вывезенными на советскую территорию.
— Никто из них не будет вывезен в советскую зону, — тем же холодным высокомерным тоном сказал Андерсон. — Полковник Джеймс подтвердил ваше показание, и завтра в семь часов утра все наши люди будут перевезены в польский лагерь.
— Что?! — закричал я. — Правда?
— Я вам сказал это, — прежним надменным тоном сказал майор. — Но вы должны извиниться перед польским офицером и перед советским офицером, потому что вы были грубы с ними.
— Пожалуйста, с удовольствием, хоть сто раз! — воскликнул я. И обращаясь к польскому офицеру, сказал по-английски: — Простите меня, пожалуйста, дорогой сэр.
— Я удовлетворен, — ответил поляк.
Потом, обернувшись к советскому офицеру, уже по-русски говорю ему:
— Простите меня, ради Бога, дорогой гражданин офицер!