Шаховской кивнул. Он был абсолютно уверен, что «круг общения» Павла Ломейко ни при чем. Все дело в чашке и старых бумагах, найденных на месте преступления. Убийство — часть странных и зловещих событий, которые происходили в девятьсот шестом году. Сто лет назад началось что-то, продолжавшееся до сегодняшнего дня и завершившееся убийством. Впрочем, вполне возможно, что ничего еще и не завершилось.
Как с Думой. Все началось именно тогда, в первые годы прошлого века, и началось с кровопролития, революции, неуклюжих, кособоких попыток создать парламент, но в то же время не создавать, даровать народу «гражданские свободы», но и оставить все как есть, ограничив самодержавие, но и сохранить его «таким, каким оно было встарь»!
Каким-то странным, мистическим образом тогдашние ошибки, недостроенные отношения, недоделанные дела, недосказанные речи перекочевали из Таврического дворца на Охотный ряд, и иногда Шаховскому казалось, что покуда весь путь не будет пройден, опять сначала, опять с трудом, с ошибками и попытками на ходу их исправить, ничего не сдвинется с места.
Никто так толком и не поймет, для чего он нужен, этот парламент!
— Ты о чем задумался, Дмитрий Иванович?
— О парламенте.
— Самое время. Слушай, а кто такой этот тезка твой, о котором в письме сказано? Вроде там говорилось, порядочный, хоть и из Думы?
— «В Думе есть люди благородные, проявляющие большую волю в достижении того, что есть полезно и нужно для государства», — по памяти процитировал Дмитрий Иванович.
Про того Шаховскогоему говорить почему-то не хотелось, он стеснялся, как будто должен был рассказывать про себя самого.
— Ну? Чего ты замолчал? Кто он такой был?
— Князь Шаховской был прежде всего депутатом. Потом его избрали секретарем Первой Думы, он стал правой рукой председателя, то есть занимался в основном организацией работы. На самом деле это сложнее, чем кажется. Никакого опыта парламентской работы, если не считать земских собраний, в России не было. То есть ничего не было! Никто не понимал, что это означает — работа парламента. Как именно он должен функционировать? Ну, вот самое простое: кто за кем должен выступать? По очереди? По записи? В алфавитном порядке?
— А это имеет значение?
— Ну, конечно, — сказал Шаховской с досадой. — Сколько должны заседать? Три часа или восемь? Что должно получиться в результате заседания? Какая-то бумага, резолюция или что? Зачем нужно заседать?
— Как зачем? На то она и Дума, чтобы в ней заседать!
— Вот именно. И зачем? Все тогдашние депутаты были уверены, что заседают они исключительно по вопросу «Долой самодержавие!». Долой, и все тут. Какие там законы, конституция, бюджеты! По идее, Дума создавалась для принятия законов, по которым впоследствии должна была жить огромная страна. Но никто не умел принимать никаких законов.
— А Шаховской чего?
— Шаховской попробовал наладить работу. У него многое получилось, во Второй и Третьей Думе дело пошло, может, и не легче, но все же чуть понятней. Он был депутатом, а не канцеляристом или писарем, и остальным приходилось с ним считаться, он же один из них. Он пытался сделать из Думы первоклассно работающее государственное учреждение.
— Сделал?
Дмитрий Иванович улыбнулся.
— Пожалуй, да.
— Вот и молодец. А он не того… не предок твой, часом?
— Нет.
— А чего это ты разозлился?
— Я не разозлился.
Никоненко причалил к тротуару и сбоку посмотрел на Шаховского.
— Значит, с тебя депутат. Как его? Бурлаков? Только поаккуратней! Видишь, Милана показывает, что он в день убийства в музей приезжал. Черт его знает… И думай, думай головой, что там, в бумагах этих, какое они отношение к убийству имеют.
— А старуха?
— Какая старуха? А, сумасшедшая. Валяй, беседуй со старухой. Если что, сразу мне звони. Ну чего? Ты на этой выходишь или до следующей поедешь?
Шаховской спохватился, полез из машины и угодил прямиком в лужу. Ботинки залило с верхом.
— Слышь, Дмитрий Иванович! — наклонившись через сиденье, во весь голос окликнул его Никоненко. Петровка шумела и ревела автомобилями. — Там у Варвары какие-то вопросы по чашке этой. Она тебе звякнет. Лады?
Шаховской помедлил секунду, наступил в лужу и влез в джип.
Вот почему у него весь день было прекрасное настроение — из-за Варвары!
— Я сам позвоню, — сказал он полковнику. — Если ты дашь мне ее телефон.
— Дам я тебе телефон. А то можешь зайти. Пропуск я тебе еще с утра пораньше заказал, она на работе верняк торчит. Ну чего? Зайдем?..
1906 год.
Варвара Дмитриевна Звонкова писала быстро, так что чернила брызгали с пера. В гимназии Оболенской, где она когда-то училась, за такое неряшество ей непременно сделали бы замечание.
Боже мой, как давно это было — гимназия, шалости, любимые классные дамы!..
Впрочем, шалила Варвара Дмитриевна вовсе не от сознательной дерзости, а просто от детства. Однажды произошел такой случай. Задано было написать сочинение о способах освещения столицы. Варвара Дмитриевна написала: «Столица освещается фонарями», поставила точку и так и сдала страничку. Елизавета Ермолаевна, тогдашняя классная дама, очень молодая, добрая и красивая, прочитавши, сказала дрожащим голосом:
— Как вам не стыдно?
Глупой девчонке, какой была тогда Варвара Дмитриевна, мгновенно стало стыдно, она сбивчиво попросила извинения и обещала впредь не быть такой глупой.
Елизавета Ермолаевна, как и другие учителя, считала Варвару Дмитриевну очень способной и призывала ее учиться, не лениться, но той все давалось легко, и полного усердия в учебе она никогда не проявляла. Нынче, на ответственной работе в Думе, Варвара Дмитриевна часто вспоминала свою гимназию, ей казалось, что княгиня Оболенская и остальные могли бы ею гордиться. Она научилась систематическому труду, научилась вкладывать в него душу, хотя иногда, как сегодня, от излишней торопливости получалось плоховато.
Был уже глубокий вечер, заседание окончилось, и раздали отчеты. Варвара Дмитриевна писала статью в завтрашний номер «Русского слова». Как правило, получив расшифрованный стенографический отчет, она спешила домой или в редакцию, если уж материал требовалось сдавать срочно, но сегодня твердо решила задержаться.
Шаховской, заехавший за ней утром, как и уговаривались, ни слова не сказал ей о вчерашнем деле. Темнил, смотрел в сторону, а когда Варвара Дмитриевна принялась настаивать, сказал, словно извиняясь, что хоть дело и совершенно пустяковое, рассказать о нем он никак не может — дал слово.
— Так если пустяк, к чему было давать слово? — разгорячилась Варвара Дмитриевна, которой казалось, что князь ничем с ней не делится, потому что она барышня. А она не барышня, а соратник по политической борьбе!
— Вы меня простите, Варвара Дмитриевна, так уж получилось. Слово дано, и теперь я ничего не могу поделать.
Весь день он был озабочен, даже как будто взволнован, а когда подали чай, ушел со стаканом в сад, хотя с первых дней в Думе так сложилось, что на время чаепития он непременно подсаживался к Варваре Дмитриевне, и они разговаривали. Не только о важном — что сегодня происходило на заседании и в кулуарах, — но и о пустяках. О Генри Кембелл-Баннермане — бульдог терпеть не мог как левых, так и правых. Особенно что-то взъелся на Алябьева и Пуришкевича. Как заслышит зычный голос последнего, так непременно начинает подрыкивать и капать слюной, смешно!.. О летней поездке в нижегородскую усадьбу родителей Варвары Дмитриевны: они давно приглашали князя погостить, да все никак не получалось. О вишневом варенье, любимом обоими. Клубничное тоже хорошо, но все же нет ничего лучше вишневого.
Когда вместо разговоров князь ушел за французское окно, Варвара Дмитриевна сделала вид, что ничего не заметила, но в душе оскорбилась.
Да, а еще под вечер, когда председатель Думы Муромцев объявил перерыв в заседании, князь почти бегом кинулся в угловую комнату и стал наспех просматривать какие-то бумаги. Варвара Дмитриевна потом взглянула, и оказалось, что Шаховского так заинтересовал список министров, назначенных выступать в Думе в ближайшее время.
Зачем ему понадобился список, хотелось бы знать?