Шаховской уселся так, чтобы не видеть в зеркале отражения Семена Михайловича.
— Я вот тут принес вам газету «Toronto Mirror», как раз недельной давности. Вы ее для правдоподобности с собой возьмите в буфетную и читайте.
Шаховской посмотрел на газету.
— И записка! — воскликнул Алябьев.
— Какая записка?
— Вам принесут записку, в которой назначат встречу, если до вечера все пройдет благополучно и согласно нашему плану. Кто и когда вам ее доставит, я сказать не могу. В записке будут указаны время и адрес. Когда пойдете на Малоохтинский, не забудьте взять ее с собой. В саквояж кроме приманки ничего не кладите. Вас непременно будут обыскивать, не нужно лишних вещей, они могут вас выдать.
Дмитрий Иванович кивнул на саквояж желтой кожи, стоявший на столе.
— Там ничего и нет, можете сами убедиться.
Он решительно не ожидал проверки, но Алябьев подошел, щелкнул замком, заглянул. И улыбнулся.
— Что ж это вы? Бриллианты так в чашке и оставили?
Шаховскому и в голову не пришло их перекладывать! Настолько неправдоподобной, корявой, глупой казалась ему вся затея, еще несколько дней назад представлявшаяся блестящим планом спасения отечества! И накладные усы — последний штрих, — как насмешка, и газета недельной давности, и этот роскошный номер в гостинице «Европа» походили на реквизит и декорацию к второсортному водевилю, и сам он в роли то ли шпиона, то ли тайного агента, субчик в полосатых брюках!..
Хорошо, Варвара не видит.
— Хотя, может быть, это даже и правильно.
— О чем вы?
— О чашке. Производит впечатление правдоподобия. Обещали чашку бриллиантов, вот, пожалуйста, чашка!.. Все честь по чести.
— Алексей Федорович, я согласился на предложение Петра Аркадьевича только для того, чтобы предотвратить кровопролитие и новую волну насилия в России. Поверьте мне, ни в каком другом случае…
— И вы мне поверьте, князь! Всякий раз, когда наступает этот самый «случай», как вы изволите выражаться, приходится выбирать между скверным и очень скверным! Ни разу еще не было, чтоб выбрать между хорошим и чересчур хорошим. Вам ваша роль не по душе, да оно и понятно. Вы депутат, привыкли с трибуны выступать, а не таиться и в накладных усах дефилировать. Ежели дело благополучно закончится, бог даст, вам больше никогда в жизни не придется совершать ничего подобного, да и об этом забыть поскорее.
— А если забыть не удастся? Совесть не позволит?
— Так вы ей объясните, совести-то, что по-другому никак не получалось поступить. И так плохо, и эдак нехорошо. Только я одно знаю, князь, — тут Алябьев улыбнулся, — как ни плох закон, как ни дыряв, все равно поступать должно только по закону. В парламенте дебаты вести — милости просим, а на железной дороге людей взрывать мы не позволим.
— Если бы так не опоздали с парламентом, если бы раньше-то народ свой послушали, может быть, не было бы никаких взрывов!
— Согласен. Только сейчас-то что делать?
— Видимо, то, что мы и делаем, — желчно сказал князь. — Представление разыгрывать, чтоб ничего не подозревающих людей в ловушку заманить!..
— Так ведь преступники они! Или мы их, или они нас.
— Впрочем, Алексей Федорович, это я, скорее, сам с собой дискутирую. Решение давно принято, теперь нужно до конца идти.
— Неплохо бы еще живыми остаться, — договорил Алябьев, в зеркале поймал взгляд Шаховского и усмехнулся. — Если что, как говорится, не поминайте лихом.
— И вы тоже.
— Значит, в буфетную и больше никуда. С Богом!..
Алябьев тихо притворил за собой дверь, и Шаховской, то есть Семен Михайлович Полозков из Канадского Доминиона, остался один. Некоторое время он смотрел из окна на Невский проспект, ожидая, когда из-за угла появится котелок Алябьева, не дождался, посмотрел в зеркало, передернул плечами брезгливо, уселся и развернул газету. Читать не смог.
…Как с ней договориться, с совестью-то?! Что именно ей сказать, чтобы она поверила? Как убедить ее в уместности этого маскарада и представления, в необходимости участия в тайной операции? В Думе, которую хоть и шатает из стороны в сторону, хоть и недовольны ею со всех сторон и того гляди разгонят, а все честнее получается! По закону, как выразился только что депутат Алябьев, оказавшийся секретным агентом.
В половине пятого Семен Михайлович спустился в буфетную, спросил чаю, сел в самый темный угол и наставил усы на канадскую газету недельной давности. Посетителей было не слишком много, и сколько он ни вглядывался из-за газетного полотна, разобрать, кто из них «наблюдатель», не мог. Двое, по виду присяжные поверенные, пили чай и громко обсуждали сегодняшний день в Думе. Старик, похожий на камергера, читал «Русский инвалид», вздыхал и хмурил брови. Дамы, одна помоложе и другая постарше, ели пирожные, переговаривались по-французски и делали замечания девочке лет двенадцати, изнемогавшей от скуки. Франт в белом галстуке за колонной пил шампанское и качал ногой, и не сразу Семен Михайлович узнал в нем знаменитого поэта.
…Может, ошибается секретный агент Алябьев? Нет никакого «наблюдателя»?
Чай отчетливо отдавал новейшим немецким клеем, усы подмокли, и то и дело его тянуло почесать под ними губу, но страшно было, что отвалятся.
«Что будет завтра в это время? В пять часов вечера? В Думе будет идти очередное заседание, какие-то люди станут пить чай в буфетной гостиницы «Европа», на Невском будет шуметь толпа и двигаться экипажи, а что станется со мной?.. Даже если не случится ничего особенно страшного и я останусь жив, что со мной станет? Кем я буду завтра в пять часов вечера, если не умру?»
Странная штука — согласование времен. Как согласовать прошлое, настоящее и будущее, чтобы получилось нечто цельное, без пропастей и разрывов? И чтобы во всех временах остаться собой, не изменив себе в чем-то главном? И что есть главное?.. Служение? Любовь к отечеству? Но ведь «господа революционеры» тоже служат своему делу и уверены, что поступают правильно, а он, князь Шаховской, не уверен ни в чем!.. Он собирается выманить их из логова — вон даже приманка приготовлена, — для того, чтобы убить. Да, да, он сам не станет стрелять и висельных приговоров подписывать не будет, но ведь в конечном итоге он отправится сегодня на Малоохтинский для того, чтобы… убить. Вот и получается — насилие в ответ на насилие, кровь за кровь. Что там отец Андрей говорил о милосердии и о том, что свет не рождается из тьмы?
Кажется, он как-то не так говорил, но сейчас князь не мог вспомнить, как именно.
В минуту итогов, а может быть, и расплаты за сегодняшнее придется отвечать, и не только перед самим собой, вот в чем дело. И ответы не удастся подготовить заранее, вызубрить наизусть, прежде необходимо будет их искать, докапываться, взвешивать на внутренних весах собственных представлений о порядочности, чести, долге.
Оставшийся до вечера день прошел худо, в тяжелых мыслях и почти в горячке. Шаховской знал, что «на дело» все равно идти придется, о чем бы он сейчас ни думал, как бы ни осуждал себя за неблаговидную, почти шпионскую роль. Опять выходило кособоко — прав Столыпин, который на террор отвечает казнями, но он не может быть прав, потому что казни только распаляют гнев, все равно что рану лечить, поливая ее кислотой!..
Лежа в жидких майских сумерках на жестком гостиничном диване, князь поклялся себе, что более никогда ни в каких операциях такого рода ни за что участвовать не станет, а в Думе — если только останется жив! — вновь поднимет вопрос о казнях и арестах. Так нельзя, нельзя!..
Как можно — вот самый трудный вопрос.
В девятом часу из-под двери раздался шорох, как будто завозилась мышь. Шаховской вскочил и посмотрел. На полу белел листок бумаги.
«Все готово. Будьте сегодня в 11 часов вечера в известном вам доме на углу Малоохтинского. Если придете не один, сделка не состоится. Полагаюсь на ваше благоразумие».
Подписи, разумеется, нет.
Дмитрий Иванович перечел записку и зачем-то сунул ее в саквояж.
Ему просто необходимо было занять себя хоть чем-то, он позвонил и спросил ужин. В ожидании, когда его принесут, мерил комнату шагами, раздумывал, не протелефонировать ли Варваре Дмитриевне. Впрочем, раздумывать было нечего — телефонировать нельзя. Но мысль о том, что она где-то поблизости — пару улиц пройти — и думает о нем, беспокоится, волнуется, была ему отрадна и несколько разгоняла тьму, скопившуюся в душе за этот невозможный день.
Развлекая себя, он представлял, что она сказала бы, увидев его в роли Семена Михайловича Полозкова из Канадского Доминиона, особенно относительно усов. Пожалуй, Генри Кембелл-Баннерман и вовсе не узнал бы его, рычать бы принялся!..
Вся думская жизнь, такая непростая и тревожная, теперь вдруг показалась ему прекрасной и единственно правильной. Работа, которая то и дело заходила в тупик, потому что ни депутаты, ни министры, ни служащие не умели как следует делать эту работу, представилась ему спасением. Если и можно спасти Россию, то только таким путем, а так, как сегодня он спасает, — нет, не спасти. Бог даст, обойдется без кровопролития, стрельбы и драки, но на место тех, кого отволокут в тюрьму, придут другие, уверенные, что только террором следует действовать. На место сотен придут тьмы, и не смогут Столыпин и его «молодцы» всех за решетку пересажать. В Думе должно по-другому действовать, и он, князь Шаховской, нынче отчетливо это понял. Должно работать, принимать законы, разъяснять смысл их людям, которые по закону жить не привыкли, не хотят, не умеют, ибо уверены, что любой закон есть ущемление и без того ничтожных их прав, попытка отнять у них последнее. И еще много времени пройдет, прежде чем все граждане империи, от самого первого и до самого последнего, поймут, что без закона жизнь помчится неизвестно куда, своротит в пропасть, никто не удержит! Закон бы удержал, да нету законов…
В одиннадцатом часу, не в силах более оставаться в номере, Семен Михайлович Полозков взял саквояж и шапку, в последний раз посмотрелся в зеркало, сделал самому себе рожу и неторопливо вышел на Невский.
Теперь самое главное, не оглядываться по сторонам, не стрелять глазами от неловкости, со знакомыми не здороваться, стараться быть как можно менее заметным. С оживленного проспекта он свернул в боковую улицу, решив, что на Невском и впрямь, чего доброго, могут встретиться знакомые. Он все ждал, что за ним будут наблюдать, и полагал, что сразу же заметит наблюдателя, но никого не замечал. Один раз даже специально остановился возле магазина, торговавшего сукном, и некоторое время рассматривал за стеклом выложенные штуки товара с написанными мелом ценами. За спиной проходили какие-то люди, но никого подозрительного заметить так и не удалось.
Сердце сильно билось, и кожаная ручка легкого саквояжа скользила из ладони, приходилось то и дело ее перехватывать.