…Может, все же следовало взять пистолет?.. Впрочем, и Столыпин, и Алябьев несколько раз повторили, что непременно будет обыск, пистолет брать никак нельзя.
Нужно будет аккуратно намекнуть председателю Думы Муромцеву, что тот бывает резок не только с представителями власти, но и с депутатами, которым и без того нелегко работается. А Владимир Николаевич, занявши пост, уверился, что он второе после государя лицо в Российской империи, и ведет себя соответствующим образом — отстраненно, начальственно, что делу никак не помогает. Хорошо бы еще пополнить штат стенографисток, думские журналисты то и дело жалуются на нехватку материалов, на то, что они опаздывают, а газеты должны получать информацию свежайшую, новейшую!..
И на Волхов, в родительскую усадьбу, надо бы съездить!.. Лето впереди. Пригласить Варвару Дмитриевну погостить, гулять, разговаривать о хорошем. Тишина, простор и неторопливость жизни всегда действовали на него, как целебное купание.
В условном месте он остановил извозчика, заплатил, кое-как справившись с непривычными карманами, и выбрался на мостовую.
— Прикажете дожидаться, вашсясьство?
— Езжай, не нужно.
Он перехватил саквояж, норовивший выскользнуть из пальцев, и поглубже нахлобучил шляпу. Что ж за мученье такое — идти по улице в чужой одежде, парике и с загримированным лицом, шут балаганный, одно название!
Кажется, только что думалось о чем-то хорошем. Ах, да, о Волхове! Родители и брат Варвару Дмитриевну знают, а если познакомятся поближе, непременно полюбят, никак не возможно ее не полюбить. Одна улыбка чего стоит — дивная, добрая. А как смеется! А когда смотрит внимательно и встревоженно, кажется, жизнь отдал, только бы смотрела. И собеседник она хороший, умница, толковая, внимательный и придирчивый журналист, лишнего не напишет и мимо ничего не пропустит. Англичанин, явившийся в прошлом году освещать российскую политическую жизнь и принявшийся ухаживать за Варварой Дмитриевной, много крови Шаховскому попортил. Как ни придешь в кулуары, вечно возле нее стоит, будто привязанный. Князь знал, что ревность — постыдное, глупое чувство, пережиток прошлого, писатель Лев Толстой о губительности ревности целый роман написал! Шаховской, прочитавший пухлый том кое-как, был уверен, что мораль как раз в том, что ревновать никак нельзя, от ревности можно с ума сойти да под поезд броситься. И все же ревновал. Англичанин был статный, свежий, улыбчивый, глаза голубые. Пса невиданного Варваре преподнес, она с ним теперь не расстается. Увезти бы ее на Волхов до конца лета, чего лучше!..
Тут ему вдруг стало смешно. Либерал, прогрессист, а все о домострое мечтает — увезти бы да запереть…
Стеклянный майский петербургский вечер все раздумывал, наступить или не наступить, когда Семен Михайлович Полозков свернул на Малоохтинский. Здесь было совсем безлюдно, только попадались редкие вечерние прохожие. Дом, цель его путешествия, был совсем рядом.
…Что будет со мной через час? Если я все еще буду? А завтра?.. Если оно наступит?.. Как быть с согласованием времен — прошлое, настоящее и будущее, которое объединено только мной, потому что, если не будет меня, не станет никакого моего будущего. Все останется — Варварина улыбка, дорожка от дома вниз, к Волхову, звонок к заседанию, горячие споры, умные разговоры, чистые стаканы в серебряных подстаканниках, величественный Муромцев, блеск дамских нарядов в кулуарах, — останется жизнь, такая прекрасная и огромная. А меня не будет больше?.. Как же так? Так не бывает.
Или бывает?..
Почему ему казалось, что приключение, начавшееся со звонка отца Андрея, — просто сюжет из рассказа того самого англичанина, как же его зовут?.. Где действует ловкий сыщик мистер Холмс, умеющий по одной нитке установить и изобличить преступника! Как хорошо, спокойно, должно быть, чувствовал себя этот самый мистер, изобличая своих степенных английских преступников!
— Который час?
По привычке он полез в кармашек, вытащил брегет, посмотрел и спохватился. Спрашивали вовсе не о времени!
— Счастливые часов не наблюдают, — скороговоркой произнес Семен Михайлович Полозков, поднял глаза от часов и чуть не уронил треклятый саквояж.
Перед ним стоял давешний франт из буфетной гостиницы «Европа», знаменитый поэт.
…Позвольте, как же это?.. Что ж получается?! Получается, он тоже из революционеров?! Подпольщик или как они там себя именуют? Боевик, террорист?
Поэт приподнял шляпу и зашагал дальше как ни в чем не бывало, а гражданин Канадского Доминиона потоптался на месте, будто раздумывая, не вернуться ли ему от греха в гостиницу, а потом все же пошел к угловому дому.
Что должно твориться в душе у его персонажа, секретарь Государственной думы Шаховской понятия не имел, а у него самого творилось невесть что.
…Поэт воюет за дело революции, значит, находит его правильным, нужным?.. Поэты ведь не до конца люди. Обыкновенный человек — не поэт — единое целое, в котором душа неотделима от тела с рождения до смерти, а у поэта душа к телу не привязана. Где и как она путешествует, какие знания получает, какие дали ей открываются, знать никому не дано, да и не положено. Когда душа и тело объединяются, получаются стихи, по-другому стихов никак не объяснить. И ежели поэт способствует революции, значит, душа его знает нечто такое, что остальным не открыто, и это знание приводит его на ту или на другую сторону баррикады? Свет или Тьма? Божественное или дьявольское открывается душе поэта в ее путешествиях? Или поровну? Или как раз человеческое, что есть в поэте, и должно разобраться в божественном? Возможно ли это? А если человек неправильно слышит или не понимает, что ему Бог говорит, тогда как?
Шаховской дошел почти до подъезда, ничего не видя и не слыша вокруг, и был остановлен вопросом, приготовил ли он подарок на именины.
— Прошу прощения?
— Готов ли подарок на именины?
Да, да! Ему говорили, что застав будет две, просто он не ожидал, что одним из проверяльщиков окажется знаменитый поэт!
— Подарок готов, — сказал гражданин Канадского Доминиона и указал на саквояж. — При мне.
Спрашивавший отступил с дороги, но совсем не ушел, остался за плечом. По всему Малоохтинскому не было видно ни души. И вдруг князю показалось, что никакой операции не будет, и не нужна она! Есть какая-то комедия, фарс, водевиль, и вскоре все разъяснится, участники по-доброму посмеются друг над другом и разъедутся по домам, ведь поздно уже!
Семен Михайлович как в забытьи взошел на невысокое крылечко и позвонил — три раза длинно и один коротко. Электрический звонок бодро зашелся внутри дома, и двери тотчас же распахнулись.
— Прошу.
В передней было совсем темно, лишь за поворотом коридора горела слабая желтая лампочка.
— Не двигайтесь.
Сзади что-то загрохотало, он оглянулся и понял, что захлопнулась дверь и как будто сам собою задвинулся засов. Глаза еще не привыкли к темноте. Из нее надвинулся кто-то трудноразличимый, твердо взял его за предплечья и хорошенько ощупал со всех сторон — сначала руки, потом бока, потом ноги до самых башмаков. Так же стремительно был осмотрен и саквояж.
— За мной. За мной проходите.
Почти ощупью добрались до лестницы, на которой тоже не было света, и на последней ступеньке Семен Михайлович Полозков споткнулся и чуть не упал, его поддержали. Велик ли коридор и сколько в нем дверей, разглядеть ему не удалось, а комната, куда его впустили, оказалась довольно большой. Свет керосиновой лампы на столе не доставал углов, где лежала плотная темень.
— Ожидайте.
Сопровождающий, двигаясь бесшумно и проворно, вышел, плотно прикрыв за собою двери, а князь огляделся. Стало понятно, почему в комнате так темно, гораздо темнее, чем на улице. Ставни оказались плотно закрыты, так что даже щели не осталось. На большом овальном столе стоял самовар с подставленным под краник блюдцем. Жертвователь на дело революции потрогал — самовар оказался холодным. Стулья стояли кое-как, словно на них только что сидели, а потом в спешке разошлись, и горничная еще не успела навести порядок. В одной из стен зиял черный провал — камин с квадратной пастью, сильно закопченной. В этом камине, должно быть, и полагается ему прятаться в случае стрельбы.
Вдруг на него снизошло ледяное спокойствие — в прямом смысле ледяное, похолодели руки, так что захотелось на них подышать. Все потом, потом!.. Ясности и неясности, вопросы и ответы — все потом. Сейчас нужно довести дело до конца.
…Как бы повел себя в эдаких обстоятельствах господин Полозков Семен Михайлович? Должно быть, поозирался бы по сторонам — значит, пока все верно, — потом подошел бы к стене и посмотрел картину, вон там какая-то картина мерцает в тусклом свете, а потом уселся, заложил ногу на ногу и стал ждать. Видимо, ждать ему придется недолго.
Он посмотрел картину, так и не поняв, что на ней изображено, походил туда-сюда, отодвинул стул и основательно уселся. Саквояж стоял рядом с ним.
В доме слышалось смутное движение, как будто в подвале или на чердаке бегали осторожные, но многочисленные крысы, стучали лапками. Света в коридоре тоже не зажигали, по крайней мере из-под двери не пробивалось ни лучика.
Где-то там, внизу, какие-то ящики, в которых вместо патронов секретные агенты, так говорил Столыпин. Ждут сигнала. Или никто ничего не ждет, и это все водевиль и фарс?!
Нужно ждать. Ждать.
Господи, спаси и помилуй, вразуми и научи.
Двери распахнулись — обе створки одновременно, — и в комнату энергично вошло сразу несколько человек.
Семен Михайлович Полозков помедлил, дочитал молитву, поднялся и посмотрел.
Вот эти молодые и свежие лица и есть террористы высшего звена? Радикальные революционеры, боевики, убийцы, руководители боевых групп? Воля ваша, это какая-то ошибка, такого быть не может!..
— Добрый вечер, господин Полозков, — живо и приветливо сказал первый из вошедших, совсем молодой румяный барин, протягивая руку. — Простите великодушно, что заставили ждать, но осторожность превыше всего!
Господин Полозков пожал протянутую руку.
— Позвольте представиться, Иван Сергеевич Тургенев. А это товарищи Лев Николаевич Толстой и Михал Иваныч Глинка.