Пока отряхивала юбку — что за наказанье такое, опять слюни! — пока выговаривала Генри, по сторонам не смотрела, а когда подняла глаза, увидела перед собой, очень близко, молодого человека в заношенном студенческом сюртуке. Шапку он мял в руках.
— Разрешите отрекомендоваться, Варвара Дмитриевна. Борис Викторов, бывший студент, пятнадцатого класса чиновник [3], — госпожа Звонкова шутку про «пятнадцатый класс» оценила, улыбнулась миленько. — Состою при Алексее Федоровиче Алябьеве, помогаю по мере сил.
— Вы журналист?
— Н-нет, — запнулся, будто бы не сразу сообразив, Борис. — Больше по практической части.
Варвара Дмитриевна не стала уточнять. Вот уж неинтересно! Погрозила Генри Кембелл-Баннерману, еще раз велела быть «clever boy» — хорошим мальчиком, смежила ресницы — солнце светило уж больно ярко! — и направилась к французскому окну, за которым уже доспоривали, говорили потише. И впрямь вот-вот к заседанию позвонят!
— Горячий сегодня день, — вслед ей сказал помощник Алябьева. — Министра финансов ждут, а он из… непримиримых.
Варвара Дмитриевна кивнула и совсем вознамерилась уйти, но молодой человек не унимался.
— Госпожа Звонкова, — он придвинулся поближе, шапка у него в руках тряслась. Нервическая дрожь, что ли? — Нельзя ли мне на минутку видеть князя Шаховского?
Что это такое, помилуйте, всем сегодня с утра нужен князь, да Варвара Дмитриевна и понятия не имела, можно или нельзя! Князь перед заседаниями бывал особенно озабочен, многочисленные важные и мелкие дела требовали его внимания, да и Муромцев, председатель, ни минуты не мог без него обойтись.
— Зайдемте и узнаем, — предложила Варвара Дмитриевна довольно холодно.
— Нет, нет, мне никак нельзя!.. Вы не могли бы… вызвать его сюда?
Генри Кембелл-Баннерман при этих словах Бориса нашел нужным негромко зарычать, и госпожа Звонкова вдруг натуральным образом перепугалась.
Разумеется, в Таврическом дворце не было и не могло быть никакого отпетого народа. И полуциркульный зал заседаний, и кулуары, и сад наводнены приставами. Дюжие молодцы с серебряной цепью на шее жестко блюли порядок, особенно в дни, когда в правительственной ложе появлялись министры. Террористы вряд ли могли проникнуть в Думу, но по всей России они продолжают убивать. То и дело приходили известия из Твери, Самары и других городов — там убит губернатор, а здесь прокурор, а то и телеграфист, почтмейстер. Эсеры и эсдеки — социал-демократы, к которым как раз и принадлежал Алябьев, — продолжают убивать жестоко и безрассудно, и прогрессивная русская общественность решительно не знает, как следует относиться к этому явлению. И Варвара Дмитриевна не знала!.. Вроде бы убийства и жестокости творились на благо революции и дела освобождения, но… все же страшно очень! Князь Шаховской утверждает, что террор нужно непременно осудить публично, с думской трибуны, ибо парламент не сможет работать, пока не наступит в стране успокоение, но осудить — значило косвенно поддержать правительство, а следовательно, ненавистное самодержавие!..
… А вдруг этот человек с его шапкой… из этих? Вдруг он задумал страшное, сейчас прогремит взрыв, — Варвара Дмитриевна знала, что при последнем акте было убито двадцать семь и ранено больше ста человек, — и ничего этого больше не будет. Ни сада, ни Генри, ни решетки, увитой шток-розой, ни майского свежего утра. И ее, Варвары, не будет тоже. Только куча окровавленной плоти в комьях вывороченной земли, расколотая надвое мраморная чаша, запах пороха и гари.
— Нет, — пробормотала сильно побледневшая Варвара Дмитриевна и отступила. — Нет, нет!..
— Помилуйте, мне на одну минуту только!..
— Генри! За мной!
Бульдог вскочил и следом за хозяйкой забежал за французское окно. Варвара Дмитриевна моментально повернула витую ручку.
В комнате никого не было, кроме князя Шаховского. Он пробегал глазами какие-то бумаги, и когда ворвалась госпожа Звонкова, поднял голову.
— Что с вами, Варвара Дмитриевна? Вас что-то напугало?
— Там… человек. Он странный.
Князь одно мгновение изучал ее лицо, а потом подошел и стал рядом. Она смотрела в сад.
— Никого нет, Варвара Дмитриевна.
И в самом деле — никого не было на дорожках и возле решетки со шток-розой. Сад опустел перед заседанием совершенно.
Варвара Дмитриевна коротко вздохнула и незаметно вытерла влажную ладонь о юбку. Все это ей показалось странно и очень нехорошо.
— Убитого зовут Павел Ломейко, — выговорил Шаховской с усилием. Тело, которое только что унесли санитары, перестало быть просто телом и обрело вполне человеческие знакомые черты, и профессору трудно было это осознать. — Я хорошо его знал.
— Ломейко Павел Игоревич, — подтвердил полковник Никоненко, — по документам так и установлено. Значится директором музея. А вам-то он откуда известен?
— Какого музея?
— Это музей, — и Никоненко показал почему-то на камин с мраморной полкой. — А потерпевший, стало быть, его директор. Был.
— Позвольте, это здание никогда не было музеем!
…Вот ученый народ, это надо же, подумал полковник с веселым раздражением. Ты ему про труп, а он тебе про музей! Ну, вот какая ему разница, музей тут или, может, пивная?!
— С прошлого года здание отдали под музей, а Ломейко назначен директором. Откуда вы его знаете, а?
— Музей чего?!
— Я не знаю. Музей и музей. Вам потерпевший откуда известен, Дмитрий Иванович?
Шаховской зачем-то принялся опять натягивать резиновые перчатки, которые только что бросил.
— Павел Ломейко в прошлом году собирался защищать докторскую диссертацию. Я был назначен его оппонентом.
— И чего он? Провалился с треском?
— Защита не состоялась. Я прочел монографию, потом затребовал текст целиком, и… в общем, до защиты его не допустили.
— Да что такое случилось-то с этой защитой?! — Вот чего Никоненко терпеть не мог, так это когда при нем умничали и говорили загадками!
— Текст оказался скомпиллированным из докторской диссертации профессора Серебрякова почти двадцатилетней давности. Защищался Серебряков в Томском университете. Павел Игоревич, попросту говоря, все украл. Плагиат. Это нынче повсеместное явление.
— А вы, стало быть, вывели его на чистую воду?
— Я не понимаю, что вас так раздражает, — сказал Шаховской полковнику. — Я стараюсь помочь. Как могу. Так получилось, что Серебряков еще аспирантом читал у нас в университете спецкурс. Я его помнил отлично. Это правда случайность! Если бы Серебряков не читал, а меня не назначили оппонентом…
— Помер бы этот самый Ломейко доктором наук, — закончил за Шаховского полковник. — А вы тогда с ним сильно поссорились, профессор? С потерпевшим?
— Он приезжал объясняться, мы поговорили… довольно резко. Я, кажется, сказал ему, что воровать нехорошо, а он просил не устраивать скандала.
— А вы все равно устроили!
— Я довел до сведения аттестационной комиссии, что текст диссертации не имеет никакого отношения к соискателю и написан совершенно другим человеком много лет назад, — отчеканил Шаховской. — И привел доказательства. Больше мы с ним не виделись. Я понятия не имел, что он директорствует в музее! — Тут профессор подумал немного. — Видимо, у него были значительные связи, раз уж после всего этого его сюда назначили.
— Ну, связи мы все проверим. А вы его не убивали, профессор? Просто чтобы очистить науку от всей и всяческой скверны?
Шаховской посмотрел полковнику в лицо. Эксперт Варвара, возившаяся со своим чемоданчиком и делавшая вид, что ничего не видит и не слышит, перестала возиться и покосилась на профессора и полковника.
— Я не убивал, — сказал Шаховской. — Впрочем, это все тоже проверяется, правда? Я с самого утра был в университете, читал лекции, а потом в Думе, откуда вы меня и привезли.