Как же?.. Все узнают, что они теперь жених и невеста, а вовсе не добрые товарищи! Она же не просто барышня, она думский корреспондент, член кадетской фракции, можно сказать, находится на передовой общественной и политической жизни, а тут вдруг такие перемены.
…Интересно, а в замужестве князь позволит ей ходить на службу? Впрочем, что за глупости? Что значит — позволит? Князь — либерал, всегда поддерживал идею женского равноправия, домостроевские замашки ему несвойственны. И все же?.. Теперь ей придется во всем считаться с мнением князя, не принимать никаких решений «без оглядки», потому что она «больше не принадлежит себе», как сказал отец.
При мысли о том, что она «принадлежит» князю, Варвара Дмитриевна вспыхнула и стала быстро обмахиваться платочком — так вдруг жарко ей стало.
— Варвара Дмитриевна, мое почтение!
Она кивнула в ответ, так и не поняв, кто из знакомых ей поклонился.
…Бедный, бедный Алексей Федорович Алябьев! Как он боялся и недолюбливал Генри, как все пытался перещеголять Набокова с его аристократическими повадками и галстуками! С виду — обыкновенный человек, красноречивый депутат, уж никак не секретный агент. Что ей стоило говорить с ним поласковее и повнимательнее, но Варваре никогда не было до него дела, он казался ей просто смешным человеком, своим, из Думы, не более. Теперь он убит, и ему ничего уже не скажешь, и это так странно и непонятно. Как это? Вот только что человек жил, и больше не живет, и мы никогда не увидимся.
…Никогда — как это? Сколько это? Выходит, вся остальная жизнь пойдет теперь без него — заседания Думы, речи депутатов, Большие дни, когда с докладами приезжают министры. Он не узнает, что Шаховской сделал ей предложение и она его приняла. Не узнает, что день сегодня пасмурный и какой-то странный — то ли от бессонницы, то ли от волнения, то ли от того, что за ночь она стала взрослой, отец ее постарел, а сам князь изменился до неузнаваемости, не только из-за усов, приклеенных новейшим немецким клеем!
И дождика Алябьев не увидит, и туч над Невой, и единственного солнечного луча, упершегося в зеленую взбаламученную воду, вон ту лодку под парусом, которая летит далеко-далеко, и все это совершенно невозможно понять…
Во избежание разговоров, на которые Варвара Дмитриевна сегодня была решительно не способна, они с Генри пошли не покоями, а садом. Вон и решетка со шток-розой, и любимая каменная чаша, и французское окно, чуть приоткрытое.
Как все это странно, очень странно.
Варвара Дмитриевна вошла в комнату, поздоровалась, уселась на свое место и рассеянно перебрала бумаги, оставшиеся на столе со вчерашнего дня, а казалось, что сто лет прошло.
— Вы слышали? Говорят, жандармы разгромили подпольную типографию на Малоохтинском. Взяли много литературы и печатный станок.
— Не на Малоохтинском, а на Потемкинской, и не типографию, а марксистский кружок! Лютует милостивый государь Петр Аркадьевич, силу за собой чувствует!
— Не напрасно он со Щегловитовым прилюдно помирился. Какую-то каверзу наверняка готовят против русской революции. Нет, господа, как хотите, а нужно продолжать борьбу. Самодержавие не может оставаться таким, как сейчас. Эту гидру необходимо обезвредить и, наконец, раздавить.
Варвара Дмитриевна, которая всегда интересовалась русской революцией, на этот раз лишь сказала негромко:
— Помилуйте, господа, мы ведь ничего не знаем. Кто и кого разгромил!..
— Под большим секретом передали, но факты подлинные, Варвара Дмитриевна, уверяю вас. Собираюсь сегодня на заседании этот вопрос поднять. Пусть Столыпин перед Думой отчитается!..
— Ну, Николай Григорьевич, ежели операция в самом деле была да проводила ее охранка, Петр Аркадьевич отчитываться не станет. Все на секретность спишут.
— Господа, Россию спасет гласность и только гласность! Чем меньше секретов, тем лучше! Власть вечно прикрывает свои безобразия секретностью и государственной необходимостью, а нам негоже идти у нее на поводу.
Тут Варвара Дмитриевна поняла, что больше ни минуты не может выносить подобных разговоров, поднялась и подошла к окну. Ей хотелось зажать уши руками.
Что такое случилось? Почему все так невыносимо?..
Какой-то человек прошел по дорожке и скрылся за розовыми кустами, потом вернулся и прошел еще раз. Приостановился, снял шапку и неловко поклонился. Варвара Дмитриевна узнала Бориса, помощника убитого депутата Алябьева.
Ей не хотелось ни видеть его, ни разговаривать, но, помедлив, она все же вышла.
— Здравствуйте, Варвара Дмитриевна.
Она кивнула.
— Вот ведь как все получилось.
Она опять кивнула.
— По-хорошему больше мне в Думе делать-то и нечего. Алексей Федорович… да вы знаете, наверное.
— Знаю.
— А я пришел, — сказал Борис торжественно. — Куда же мне теперь?
Она покивала, соглашаясь, что идти ему теперь некуда.
Помолчали. Варвара оглянулась на приоткрытое французское окно, может, князь Шаховской уже явился? Но так и не поняла.
— Организация разгромлена, — заговорил Борис, понизив голос. — На свободе почти никого не осталось. Охранка нарочно выпустила четверых самых низовых работников, чтобы было похоже на рядовую операцию — кого-то захватили, а кто-то скрылся. А остальные все в крепости.
— Зачем нужно, чтоб походило на рядовую операцию?
— Этого я не знаю. У Столыпина свои резоны.
— Возможно.
— Я же там был, Варвара Дмитриевна, — совсем тихо выговорил Борис. — Все видел своими глазами и вот так близко, как вас сейчас.
— Как?! Вы же… Это же опасно! Вас могли заподозрить!
— Могли, могли. Но в последнюю минуту товарищ Юновский вызвал меня запиской. Один из товарищей, который должен был во втором этаже наблюдать за улицей и в случае подозрения подать сигнал, напился пьяным, вот меня и призвали…
— Господь всемогущий… Страх какой.
— Я на чердаке сидел, и дело как по маслу прошло. Откуда жандармы взялись, я так и не увидел, хоть глаз с улицы не спускал. Чистая работа.
— Как же вас… не арестовали со всеми вместе?
— Князь Столыпину словечко шепнул, и меня отпустили с теми, четверыми. Не знаю, что теперь будет, Варвара Дмитриевна.
— Вы спасли невинных людей, — повторила Варвара заклинание, которое повторяла уже несколько дней. — Могли погибнуть десятки, сотни!
— Да, да, — согласился Борис так, как будто и сам повторял то же самое. — Уехать бы мне куда-нибудь подальше и поглуше. Хоть в Туркестан. Или на Кавказ. Только как же мне уехать? Если уеду, подумают, что я предатель, со страху в бега кинулся, найдут и прикончат, это уж точно.
— Кто найдет? — не поняла она.
— Товарищи, Варвара Дмитриевна, кому еще? Покамест с силами будут собираться, а там, разумеется, станут допытываться, как так вышло, что всю петербургскую организацию разгромили единым духом. Дознаются, что меня нету, сведут концы с концами, и аминь. У революционеров нравы суровые.
Варвара задумчиво подошла к шток-розе, оборвала сухой листок.
— Что-то неправильно, Борис, — выговорила она с силой. — Неужели вы не чувствуете? Что-то совсем неправильно! Дума только начала работу, сейчас бы всем миром навалиться и действовать сообща, а не получается! Революционеры готовят взрывы, Столыпин их вешает, депутаты говорят все правильно, а действовать не умеют! Как найти дорогу?