входе в будущее таким, каково оно есть - необратимым и
неисправимым. Не здесь ли источник последней земной схватки - в
разъединении человека и Времени? И не окажутся ли люди погребенными
под рассыпающейся храминой ВСЕМИРНОЙ ПОСТУПАТЕЛЬНОСТИ? А может,
именно ей - и только ей - пришел конец? Конец истории, но не
человеку. Род Homo, наверно, сохранится, совершив непомерное усилие
возврата в эволюцию. Жизнетворящее разнообразие малых человеческих
миров придаст нестесненную связность большому Миру, заново
космическому в земных границах. Идея же человечества, кумир
ЕДИНСТВЕННОГО ЕДИНСТВА, который веками вдохновлял людей, требуя от
них жертв без числа, этот кумир будет даже не сокрушен, но
похоронен с почестями. Идея человечества станет вновь навещать наши
сны, уступив (навсегда!) дневную явь аритмии повседневных
существований, где человек только и способен быть сувереном самого
себя. Я понимаю, что это звучит декларативно. И, конечно же, не
этими словами доступно остановить бритоголового осквернителя
еврейских могил, либо импровизированных лидеров, разжигающих
страсти организованных скопищ зыком: Вон иностранцев!, или тех
владельцев множительных аппаратов, которые еще в 1990-м году
внушали делегатам партийного ареопага в советской столице: Нам
нужен новый Гитлер, а не Горбачев. Встает вопрос - а допустимо ли
вообще в этих, как и во множестве других случаев, полагаться на
образумление Словом? Мы подошли здесь к роковому пункту. Ибо за
вычетом слов существует лишь сила. Сила, воплощенная в законе. И
сила, превышающая закон. Тогда, в 1933-м году, достало ли бы одного
лишь закона, чтобы воспрепятствовать нацистской диктатуре? А если
нет, ежели его не хватило бы, даже если б его служители не были
скованы бессилием классового эгоизма и геронтологическими страхами,
то можно ли, оглядываясь назад, представить себе коалицию Фемиды и
ревнителей будущего, притом (не забудем) радикально расходящихся в
представлениях об этом будущем?.. Школьные малолетки
провинциального города, я и мои сверстники ждали тогда со дня на
день сводок о баррикадных битвах на немецкой земле. Сегодня,
признаться, я немногим мудрее того четырнадцатилетнего мальчика с
пионерским галстуком и значком международного слета в Галле,
которым я особенно гордился, хотя и не был там. Я и сейчас не мыслю
справедливости, в истоках которой не было бы самоотреченного
подвига равенства. Я и сейчас воспринимаю свободу как радостную
возможность облегчить участь того, кто рядом и совсем далеко. Но я
и узнал немало того, что наливает ноги свинцом, а на место прежних
упований ставит не оборотней их, не мнимости скоропостижного
прозрения, а мучительные и неуходящие вопросительные крючки, как
иронически именовал их Пушкин, впрочем, быть может, ощущая их
близость к тем вервиям, на которых вешали людей. В самом деле,
разве в оплату за знание не входят гибели, и кто ведет их подсчет?
Я знаю теперь, что солдаты немецкого вермахта не только убивали, но
и погибали, притом что гибель уносила и в них разум и совесть. Я
знаю, что антигитлеровская коалиция держав в существеннейших
отношениях не совпадала с антифашистской войной простых людей и что