бессмертие и в бессилие. В сердце Оруэлла жила любовь к Испании, из
его сознания не уходил ее благородный и печальный урок
страны-жертвы фашизма. И, увы, также жертвы антифашизма. Я не хочу
в этом, пожалуй, самом трудном пункте, допустить хотя бы малейший
привкус двусмыслия. Если вдуматься, не давая себе снисхождения, то
неотвратимо приходишь к выводу: у самых воинственных станов была не
только понятная общность людей, видящих друг друга в прорезь
прицела. Их также соединяла - соединяла ненавистью - общая
человеческая беда. В 1930-е это было прежде всего отчаяние,
охватившее миллионы людей, которых социальный катаклизм лишил не
только достатка, но и жизненной ниши. Человек оказался без защиты
не только внешней, но и внутренней. Быть может, даже более всего
без внутренней. Тоталитарный фашизм предложил выход: вернуть
человеку Я, отнятое у одиночки, радикальным упразднением Я как
суверенного основания человеческой жизни. Плагиат очевиден. Еще
эллинский полис, по острому наблюдению Якова Голосовкера, терял
силу, гармонизирующую личность и множественность, склоняясь к
господству голого числа. Не множественность, вслушивающаяся в
разноголосие мыслей и сердечных помыслов, а множество, легко
сколачиваемое в легионы, способные придать пространственность
абсолюту равенства. А что абсолютнее в равенстве, чем отнятие жизни
у другого?! Мир XX века оснастил эту коллизию организацией и
техникой поголовного убийства. Гитлеровский Endlцsung был бы
неосуществим без присовокупления Циклона Б к генотипу эсэсовца, но
никакие розыски самоновейших причин и следствий не могут разъяснить
нам, почему банальным фюрерам-одиночкам удается подтолкнуть целые
народы к краю коллективного самоубийства. Горько признать: не сам
по себе фашизм взял верх, а антифашизм потерпел тогда поражение.
Славные умы, разрозненные оттенками ищущей мысли, художнический
гений, вплотную прикоснувшийся к магме и шлакам человекотрясения,
не сумели вовремя прийти на выручку обезличиваемой человеческой
множественности... Антифашисты 1930-х еще не научились говорить на
равных с обманутым, дурным человеком. Они и сами дали себя обмануть
Сталину, и было бы тревожным упрощением не видеть в заблудившихся
словах преддверие Аушвица и Катыни, руины Ковентри и Минска,
испепеленное варшавское гетто... Сегодня мы склоняем голову перед
всеми павшими. Мы зачисляем в свою родословную духовные опыты всех.
Мы делаем это из чувства ответственного наследия, взыскательного и
независимого. Мы не отрекаемся от страстного призыва нашей
молодости: Фашизм не пройдет! Мы лишь добавляем к нему: фашизм не
пройдет внутри каждого из нас!
1994 Злоключения памяти
[Доработанный текст выступления на форуме европейских интеллектуалов (Краков, 7-8 июня) Бесполезная память (Pamiec Daremna).]
1.
Нас в нынешнем Мире как будто не удивишь спотыканиями мысли, натолкнувшейся на трудность в осознании того, что нелепо и вместе с тем захватывает, что вопиет и в немоте, в ней даже сильнее всего.
Но бесполезная память - зачем эта идиома? На что выводит она, откуда помогает выкарабкаться? Загадка и даже интрига.
Без пользы - стало быть, во вред? Я бы воздержался от однозначного решения. Ведь забывание - не просто увертка, но и самосохранный рефлекс человека, силящегося отодвинуть от себя не только страшное из им пережитого, но и то близлежащее и более далекое, что пугает непонятностью. А навстречу инстинкту - охота на память, методическое убивание ее - впрямую и окольно, прочерком и исподволь навязываемым подтекстом. Вот уже по меньшей мере два вида бесполезной памяти, в реальном же обиходе они не только в большем числе, но и в прихотливой смеси, где не просто взаимная перемена мест, но и обмен ролями.
У бесполезной памяти СВОЙ СУБЪЕКТ. Непредусмотренный заранее, претендентов не сосчитать. И - нескончаемая схватка за превращение каждодневного запоминания - в деятельное, направленное (активностью ограниченное!) в о с п о м и н а н и е. Я помню (что-то), стало быть, я не помню (другого, несовпадающего, лишнего).
Может показаться, что в моих рассуждениях противоречие. Поставил под сомнение термин бесполезная память, а пришел к тому, что принимаю ее неким подобием эфира, пространством, внутри которого потенциально разместилась вся память (и все беспамятство!), но также вижу ее пульсирующей субъективной средой, которая то замирает, то извергает себя наружу, входя в человеческое событийное существование, переначинаясь и переиначиваясь в нем.