обязательства проистекают отсюда для тех, кто с первых сознательных
лет привык, что вне таких обязательств, звучащих как обет и как
привычка, и жизнь - не жизнь, а прозябание, пустота? Нет, она не
помышляла о ренессансе максимализма 20-х. От этого она ушла напрочь
еще тогда, когда ее партийный статус не претерпел решительных
перемен. Добивалась же она ясности, которая удовлетворила бы ум и
сердце. Ясности в пределах замыслов и начинаний, посредством
которых человек стремился соединить развитие с равенством,
достоинство личности с благом массы, терпя поражения, но с каждым
таким поражением - избывая его новым действием, возобновлялся как
творец все той же истории. Так было. Отчего же не быть вновь? Она
искала его - творца, - и когда читала старых и новых авторов, и
когда вслушивалась в разные за и против, надеясь нащупать ответ не
непременно в виде стройной, законченной теории либо в образах
грядущего, самая привычность которых настораживала: не суррогаты
ли? Когда же оказывалось, что именно так или совсем близко к этому,
тогда к прежнему духовному разладу прибавлялись горечь свежих
узнаваний и крушение на сей раз еще более быстротечных надежд.
Вместе с тем у Раисы Борисовны был своего рода инстинкт
сопротивления навязчивой и самоуверенной новизне, легкости
опрокидываний, растаптываний всего, что составляло содержание жизни
целых поколений. Между этими полюсами умещалось тогда многое в
воззрениях и поступках. И далеко не всеми, кого разбудил и поощрил
к действию XX съезд, хрущевская оттепель, Новый мир Твардовского,
полюса эти ощущались как вызов, настаивающий на том, чтобы
самоопределиться в прошлом, воспринимаемом как целое. И воспитание,
и биографии соблазняли нас миновать рифы несовпадающих гибелей на
утлом суденышке, именуемом С одной стороны - с другой стороны. Был
отрезок пути в инакомыслие, когда Раиса Борисовна как будто нашла
свое место на таком спасительном плоту. Но не удержалась. Рискнула
двинуться вплавь. Софизмы блаженного уравновешивания смущали ее,
как мне представляется, больше всего своей скрытой до поры до
времени склонностью к политиканству, той нравственной ущербностью,
которая в критический момент способна подтолкнуть к уступке и
отступничеству, и не за счет одних лишь принципов и внятности в
убеждениях, но - что много хуже - к уступке за счет других людей.
Человеческие судьбы - аргумент из сильнейших, и если не всегда
неопровержимый, то, во всяком случае, обладающий особой
вразумляющей силой. Он подстрекает спрашивать, обращая вопрос к
себе и на себя, не уклоняясь от ответственности даже тогда, когда
ты очевидным образом лишен права на ответственность...
Из дневников начала 1980-х
...И, спотыкаясь, мертвый воздух ем, и разлетаются грачи в
горячке
А я за ними ахаю, крича в какой-то мерзлый деревянный
короб: Читателя! советчика! врача! На лестнице колючей
разговора б!Осип Мандельштам. Год 1937-й.
Далеко ли ушли? Или наваждению этому разрешено посещать лишь
поэтов? Занятие же историей все-таки ученая проза, защищающая от