Когда заканчивается сезон, Бре-Дюн словно умирает. В октябре пульс городка совсем замедляется. Серебристое море, пустынная дамба, жалюзи на магазинах опущены. Алиса стоит перед зданием в нескольких кварталах от центра города, поделенным на три врачебных кабинета. В этих стенах принимают дантист, специалист по болезням стопы и психиатр. Люк Грэхем занимает две комнаты в правом крыле первого этажа: это приемная и собственно кабинет для консультаций. Сейчас уже больше пяти часов вечера…
Алиса заходит в нишу в боковой стене здания и берется за нижнюю планку жалюзи. Небольшое усилие, и ей удается ее приподнять. Ослушаться, попасться на месте преступления… Нет, этого она сделать не может. Она отворачивается, делает несколько глубоких вдохов. Все ее тело напряжено. Это слишком опасно. Пальцы судорожно вцепляются в брюки. Она уже готова уйти, но в голове звучит повелительный голос Доротеи: «Прочти этот дневник, теперь это необходимо».
Борясь с собой, снедаемая жаждой понять, докопаться наконец хотя бы до крупицы истины, Алиса принимает решение. Она прижимает куртку к окну и изо всех сил бьет по ней кулаком. Звон разбитого стекла. Стараясь не порезаться, она просовывает руку в дыру и поворачивает оконную ручку.
Не проходит и двадцати секунд, как она забирается в кабинет, немного опускает жалюзи, чтобы в помещение проникал дневной свет. В воздухе плавает неизменный одуряющий запах холодного табака. Красное ковровое покрытие… Кожаное кресло в углу… Маленькая обнадеживающая вселенная, где она провела столько времени… Алисе здесь хорошо, она чувствует себя в безопасности. Ее мысли пускаются в галоп, рассеиваются. Люк Грэхем…
Она боязливо осматривает комнату, видит толстые книги по психиатрии, несколько журналов, внушительный шкаф. Первым делом Алиса выдвигает ящик письменного стола. Листки бумаги, ручки, скрепки, старый магнитофон. Она закрывает ящик. Взволнованно роется повсюду, припоминает слова сестры. В шкафу она видит множество папок, расставленных в алфавитном порядке. Буква «Д»… Вот, нашла, «Дехане». Ее пальцы нащупывают толстую школьную тетрадь с обтрепанными углами.
Дневник сестры.
Алиса улыбается. Она сразу узнаёт эту тетрадку в сине-белой обложке, ведь у нее была точно такая же. Вынимает тетрадь, гладит ее, вдыхает ее запах, она приятно пахнет канцелярским клеем, диктантами, чернилами. Несмотря на ссоры и насмешки, ей всегда нравилось в школе. А он забрал ее оттуда…
Он не оставил ей никаких шансов.
У нее перехватывает горло, когда она читает заголовок: «Моя разбитая жизнь. Доротея Дехане». Алиса с волнением узнает почерк Доротеи, ее особую манеру писать букву «У»: заглавные «У» выходят за линейку, словно крылья птиц. Доротея всегда хотела улететь.
Сунув тетрадку под куртку, девушка уже готова закрыть дверцу шкафа, как вдруг замечает еще одну папку под литерой «Д». На папке написано: «Клод Дехане». Нахмурившись, она берет папку и открывает ее. Внутри лежат письмо и старая аудиокассета.
Алиса аккуратно вытаскивает из конверта листок бумаги и читает:
Дорогой коллега.
По вашей просьбе направляю вам копию записи сеанса гипноза, проведенного мною с Клодом Дехане 18 ноября 1982 года, примерно через два месяца после его возвращения из Ливана. Как вы можете убедиться, в данном случае я столкнулся с глубокой психической травмой, сопровождающейся симптомами вины, характерными для ситуации «выжившего». Этот случай особенно тяжел и необычен, так как больной создал собственную версию истины в отношении одного из эпизодов бойни в Сабре и Шатиле и выстроил защиту для своей психики на основе ложных воспоминаний.
По неизвестной мне причине несколькими неделями позже больной решил прервать лечение, я больше никогда его не видел, и его история болезни осталась недописанной.
С профессиональным уважением,
Алиса откладывает письмо и задумывается. Она слышала, как отец, напившись, рассказывал, что во время войны в Ливане присутствовал при изнасилованиях и убийствах. О каких же ложных воспоминаниях может идти речь?
Девушка берет из ящика стола магнитофон. Осторожно вставляет в него кассету, делает глубокий вдох и нажимает кнопку «Воспроизведение».
Сначала она слышит голос доктора Леруа, он говорит долго. В самом начале он просит Клода расслабиться, и ему удается ввести его в состояние гипнотического сна, а потом и транса. Алисе кажется, что она находится где-то рядом, она слышит, как бьются сердца, улавливает звуки дыхания. Она представляет себе черные глаза отца, его самого двадцать пять лет назад. Тогда она только-только родилась.
— Вы не в этом кабинете, Клод. Стены медленно сдвигаются, пол под вашими ногами исчезает, становится гораздо холоднее. Это холод земли, холод дыры, пробитой в бетонной стене. Это тихое убежище прикрыто пластиковой скатертью, выстилающей дно стенного шкафа, маленького белого стенного шкафа в глубине кухни. Вокруг вас слышны голоса, это голоса семи членов палестинской семьи. Пахнет рисом и пряностями.
— Еще пахнет оливковым маслом, вяленым мясом, которое хранится в стеклянном сосуде. Такое впечатление, что где-то разлагается труп животного. Мне отвратителен этот запах.
— Шкаф плотно закрыт?
— Да. Но вообще-то не совсем. Между створками осталась вертикальная щель.
— Малака плохо прикрыла дверцы?
— Ну, скажем, не до конца.
— Вы можете видеть сквозь эту щель?
— Да.
— Что вы видите?
— Сначала кухню, потом… потом, дальше, крохотную гостиную, где набросаны куски железа и меди. Я вижу сиденье от «мерседеса», угадываю силуэты отца Малаки и братьев, которые перестали играть с банками из-под пива.
— Больше никого? Где Наджат и Малака?
— Недалеко. У окна. Они волнуются.
— Подходят солдаты?
— Я слышу их голоса с улицы. И еще слышу, как проезжают джипы и легкие бронемашины.
— Что происходит, когда военные выламывают дверь?
Сидя в кресле психиатра, Алиса грызет ногти. Из магнитофона слышится взволнованное дыхание отца. Она ненавидит, когда он дышит вот так, словно какой-то зверь.
— Я боюсь.
— Чего?
— Что они сделают со мной что-то плохое.
— Они вошли?
— Да.
— Что вы видите сквозь щель?
— Фалангистов. У них на плече вытатуирован кедр, и они… у них в руках ножи. Боже мой, они… они покрыты кровью!
— Не волнуйтесь, вы в укрытии, никто не может вас увидеть.
— Нет, меня никто не увидит.
— И что делают фалангисты, войдя в дом?
Алиса представляет себе, как искривилось лицо отца, она угадывает его реакции, его выражения. Она дрожит. Она больше не хочет слушать, но что-то удерживает ее на месте.
— Они поднимают ножи. Автомобильное сиденье падает набок, старик валится на пол. Его глаза широко открыты и неподвижны. Из раны на горле течет кровь. Я… Я слышу вопли, мальчики кричат, я… я вижу, как двое из них падают, потом…
Застывшая Алиса впивается зубами в свой кулак. Отец рассказывает, как жестоко солдаты обращаются с женщинами. Клод безостановочно всхлипывает. Психиатр вмешивается:
— Клод, Клод, давайте вернемся назад, хорошо? Успокойтесь, успокойтесь, дышите поглубже… Вот так… Ничего этого нет, Малака просто просит вас спрятаться в глубине стенного шкафа. Она приподнимает скатерть, велит вам скорчиться, а потом аккуратно опускает скатерть на место. Подумайте о том, как вам спокойно в этом шкафу, припомните все жесты Малаки, это очень важно. Вы их помните?
— В точности.
— И вы слышите, как закрываются дверцы?
— Да.
— Дверцы закрыты. Они хорошо закрыты, не так ли?
— Да.
— И как же вы видите, что творится снаружи? Подумайте, прежде чем ответить, Клод.
Клод задумывается.
— Нет, все темно. Совершенно темно.
— Очень хорошо. Значит, вертикальной щели нет?
— Нет…
— И значит, вы ничего не видите.
— Совершенно ничего. Щели нет.
— Ее нет… Ее никогда не было… Когда солдаты входят в дом, вам очень страшно. Вы не осмеливаетесь пошевелиться.
— Я забиваюсь еще глубже в дыру, я не касаюсь скатерти. У меня замерзли ноги.
— Что вы слышите?
Клод издает негромкие неразборчивые звуки, можно подумать, что он вот-вот заплачет. Наконец он отвечает:
— Крики, удары ножей. Все кричат.
— Вы что-то различаете?
— Нет-нет… Абсолютно ничего.
— Через несколько секунд, когда всех мужчин в доме уже убили, один из фалангистов открывает дверцу шкафа. Вы слышите скрип.
— Я слышу… Я… Я не могу пошевелиться.
— Вы видите, как под скатерть пробивается луч света, вы видите, как появляется щель. Припомните каждую деталь. Запах вяленого мяса, запах спиртного, исходящий от солдата. Потом Наджат… Наджат кричит… Наджат не умерла. Еще нет.
Алисе становится холодно, она трет плечи. Вся дрожа, она смотрит в потолок.
— И что происходит в этот момент, Клод?
— Внезапно становится светло. Мои волосы! Солдат тянет меня за волосы, а я умоляю, чтобы он не убивал меня!
Алисе плохо, она страдает вместе с отцом, но она чувствует на своих волосах не чужие руки, а руки Клода. Она отбивается непонятно от кого.
— Ко мне подходят остальные, они кричат что-то, чего я не понимаю! Они бьют меня бутылками. Они бьют меня ногами! Связывают мне спереди руки ремнем!
Внезапно перед глазами Алисы возникают ее собственные стянутые ремнем запястья, она видит пар, окутывающий ей грудь, чувствует обжигающие струи, бьющие по плечам. Ее пытают, отец втолкнул ее под горячий душ! Сквозь пар она различает его глаза, она кричит, но он не двигается, напротив, он не спускает с нее глаз…
— Почему вас не убивают?
— Они все хотят этого! Я… Я знаю, что умру!
— И однако, вы не умрете. Почему?
— Их главный, тот… лысый, что-то говорит. Удары прекращаются, и они… они раздевают меня.
— Что происходит?
— Они… подталкивают ко мне Наджат. Затыкают ей рот тряпкой, потом… заставляют меня… лечь на нее… Они…
Его душат рыдания. Алиса сжимает в руках дневник и закрывает глаза.
— Они требуют, чтобы вы… что-то сделали. Сделали, чтобы спасти свою жизнь.
Долгий стон, почти что вой.
— Иначе они убили бы меня! А ее бы все равно изнасиловали! Это дикие звери, ими движет что-то, чего я не понимаю, чего никто не может понять. Для них не существовало пределов, эти люди превратились в чудовищ. Они творили это все вместе. И я… я присоединился к ним. Я стал одним из них. У меня не было выбора.
— У вас не было выбора, никакого другого выхода. И вы подчинились. И сколько… Сколько времени это продолжалось?
— Две, три… десять минут. Или двадцать.
— А потом?
— Они вкладывают мне в руки нож. По их жестам я понимаю, что… что мне надо…
Он замолкает, давится рыданиями, и тогда психиатр подсказывает:
— И тогда вы сделали это. Вы убили.
— У меня не было выбора!
— Я знаю, иначе они сразу прикончили бы вас. Потом они велели вам отрезать у девочки прядь волос и положить в карман в качестве сувенира. И эта прядь до сих пор у вас. Верно?
— Да, да.
— Потом они взяли вас с собой и занялись другими женщинами.
— Да. Там были десятки женщин. Это продолжалось всю ночь, потом весь день и еще одну ночь.
— И скольких же вы убили, Клод?
— Там царило безумие, это была… какая-то истерия, там пахло злом, его можно было осязать. Для этих людей не существовало закона. Они убивали и смеялись. Мы… Мы уже не были людьми.
— Скольких?
— Я… Я…
Звук отодвигаемого стула, потом звук падения.
Услышав щелчок магнитофона, Алиса открывает глаза. Пошатываясь, она встает.
Отец не просто столкнулся с ужасом. Он принимал в нем участие. Он нес смерть, он отнимал жизнь.
И все это ради того, чтобы выжить.
Алиса задыхается, широко открывает рот, но воздух не проходит в легкие. Она кое-как добирается до окна и переваливается через подоконник на улицу. Она еще видит ремни на своих руках, чувствует обжигающую воду. Теперь Алиса знает, что действительно перенесла эти гнусные наказания, картинки возникают перед ней совершенно четко, словно лицо, медленно проступающее на поверхности воды. Она видит капли пара, оседающего на белой плитке, слышит скрип резиновых ремней на коже, чувствует обжигающие струи на своем детском теле. А перед собой, в клубах пара, она видит силуэт отца.
Он привязывал девочку в душе, приспособленном для ее матери, и включал горячую воду.
Все это происходило в действительности. Таким было ее детство. Ее детство и детство Доротеи.
Она пускается бежать сама не зная куда. Бьющий в лицо ветер придает ей сил. Она мечется без какой-либо конкретной цели, слабый шепот моря притягивает, направляет ее. Ей бы так хотелось уйти в темноту, в глубокие волны, и никогда не возвращаться. Ей хотелось бы привести свои мысли в порядок.
Выбившись из сил, она бредет по узкой дорожке между дюнами. Ветер становится все сильнее. Алиса поднимается по склону дюны до полузасыпанного песком блокгауза.
Она плачет. Плачет долго и навзрыд, до изнеможения, пока ею не овладевает ненависть. Что за человек ее отец, если он убивал детей и их матерей, пусть даже под угрозой смерти? А потом прижимал к своей груди собственных новорожденных детей?
Прислонившись к бетонной стене, она сползает на песок, ее взгляд устремлен вдаль, тетрадку она зажала между коленями. Ей страшно. Какие еще ужасы скрываются за ее черными дырами? Какие еще наказания?
Она гладит обложку дневника Доротеи. Ей бы очень хотелось открыть его, но это слишком трудно. Слишком трудно, потому что оттуда может вырваться наружу весь внутренний мирок Алисы. Дон Диего, бегущий за палкой, мать, не отводящая глаз от кладбища, отец, склонившийся над овощными грядками…
Доктор Грэхем прав: все те же образы.
Ветер мрачно завывает, порывами врываясь в блокгауз. Внезапно Алису охватывает ужас, она вскакивает. Этот пляж, вода вдали, пугающие тени, отбрасываемые дюнами. Может быть, где-то совсем рядом притаился Берди.
Алиса бежит к дороге. Она хочет найти свою машину. Скрыться. Она быстро садится за руль и трогается с места. Читать дневник сестры она будет не здесь. Только у себя дома, в единственном на свете месте, где она чувствует себя в относительной безопасности.
Лишь забившись под кровать, она осмелится вновь встретиться со своим прошлым.
Там, где Берди не настигнет ее.