С уверенностью об абсолютизме можно сказать только одно: в Англии его никогда не было. Чем бы ни был абсолютизм, в Англии господствовала диаметрально противоположная конституционная модель, предполагавшая существование ограниченной монархии, гражданских свобод, парламентских партий и всенародного голосования. В 1973 году Джаретт высказал принципиально новое предположение, что и в Англии, и во Франции сходные политические вопросы, бывшие центром политической жизни, получали одинаковое разрешение.1 Несмотря на всю оригинальность высказанных идей, книга не привлекла заслуженного внимания. Но если на время забыть о том, что историки считают Францию «абсолютистской», окажется ли она непохожей на Англию? Это вопрос уместен даже при обсуждении событий XVIII столетия, когда, как обычно полагают, пути этих стран окончательно разошлись.
Историки, изучающие английскую и французскую монархию, сталкиваются с одной трудностью. Они уже знают, что у одной монархии будущее было, а у другой — не было. В XIX столетии многие считали, что если две монархии пошли разными путями, значит, с самого начала они различались по сути. На самом деле основная часть различий между «абсолютной» и «ограниченной» монархией возникла позднее. Историки склонны объявлять любой конфликт, начинавшийся во Франции, симптомом будущего мятежа. В Англии описание такого конфликта помогает им продемонстрировать стабильность учреждений, способных разрядить возникшую напряженность.
В обеих странах персональная монархия играла центральную роль в управлении. Смена монарха была политическим событием, означавшим падение приверженцев старого и триумф друзей нового короля. Восшествие на престол Людовика XIV в 1774 году и Георга III в 1760 году было связано с отставкой министров их предшественников. Важность личных пристрастий монарха делала его двор центральным государственным учреждением, а его династические интересы — важнейшим вопросом внутренней и внешней политики. До конца XVIII века и во Франции, и в Англии состоять в оппозиции означало быть нелояльным к династии, а поскольку монархам Ганноверской династии не давали покоя якобиты, представлявшие потенциальную угрозу правящему дому, на островах обвинение в нелояльности звучало гораздо более серьезно. Предполагалось, что среди добропорядочных людей царит единство, а партийные расколы свидетельствуют о нелояльности. Историки ошибаются, связывая такую точку зрения с фанатизмом французских революционеров 1789 года. Партии воспринимались как выразители интересов придворных фракций, интриговавших против общего блага, которое олицетворял монарх.
Отношения между членами королевской фамилии имели важное политическое значение, так как обиженные родственники короля могли встать во главе оппозиции и придать ей законный характер. Значительную часть политических конфликтов во Франции спровоцировали принцы крови, а в Англии — представители боковых ветвей династий Тюдоров и Стюартов. Сходство между двумя странами сохраняется и после 1688 года. Ссоры между всеми тремя Георгами и их старшими сыновьями необыкновенно похожи на конфликт между Бурбонами и династией герцогов Орлеанских. В 1780–е годы принц Уэльский и герцог Орлеанский были приятелями, обменивались скаковыми лошадьми и любовницами и поддерживали друг друга в том, что впоследствии сочтут их сопротивлением тираническим венценосным родственникам. В их домах могли открыто собираться оппозиционеры: один прикрывал республиканца Фокса, а другой — альянс озлобленных придворных и желтой прессы, козни которых подрывали престиж Людовика X V I и его королевы.
Оба монарха были абсолютными в рамках закона. При этом ни французский, ни английский король ни до, ни после 1688 года не могли быть привлечены к ответу за его нарушения. Непонимание возникло главным образом потому, что историки тюдоровской и стюартовской Англии придавали слову «абсолютный» тот негативный смысл, который с XIX века имеет термин «абсолютистский». Например, Коуард отрицает, что Яков I и Карл I вообще
претендовали на титул абсолютных монархов.1 На самом деле они сами, и даже их враги, постоянно употребляли этот термин. Но они использовали его в ином смысле, чем это делает Коуард. Они подразумевали, что Стюарты, будучи истинными монархами, не являются чьими‑либо подданными. Как и Бурбоны, они не считали возможным представлять свои решения на рассмотрение комитета грандов. Так же как и Бурбоны, английские монархи отстаивали свою независимость от папы и императора, ссылаясь на разрыв с Римом Генриха VIII в 1530–е годы и на Папский конкордат Франциска I в 1515 году. Абсолютная власть означала «имперский» статус, то есть независимость от какой бы то ни было верховной власти. Тем не менее большинство подданных французского короля принадлежало к римско–католической церкви. А вот «единственный верховный глава Церкви Англии на земле» мог действительно считаться «абсолютным» и в духовных, и в светских делах. Соответствующие законы закрепляли церковную супрема–тию исключительно за королем, а не за королем–в-парламенте.2 В этом отношении Тюдоры и их наследники обладали беспрецедентной личной властью. Они были самыми абсолютными монархами в Европе, заменившими королевским гербом крест на церковных алтарях.
И все же и для Тюдоров, и для Валуа активная пропаганда своей абсолютной власти была своего рода защитным механизмом, ограждавшим права монархов от внешних посягательств. Обе монархии лишь недавно положили конец феодальной дисперсии суверенитета и лишили местных владетелей прерогативных, или регальных, прав. В Англии этот процесс начался намного раньше, чем во Франции, но к тому времени еще не завершился. Пограничные графства были лишены регальных прав только в 1536 году. Понятие «абсолютная власть» не означало, что монарх мог делать все, что ему угодно. Каждый государь обладал сходными прерогативными полномочиями, которые нельзя было оспаривать в законном порядке и за применение которых он не отчитывался ни перед одним земным властителем. Парламент или сословия могли попытаться призвать к ответу его министров: традиция парламентского импичмента имела давнюю историю. Но проблемы министров в принципе не касались монарха. Государь стоял выше закона, но одновременно подчинялся закону: современники не видели в этом противоречия. Монарх подчинялся закону, так как признавал гарантированные законом права подданных. Часто писали о том, что если французский король не желал чего‑либо делать, его нельзя было к этому принудить. Это верно. Но то же самое можно сказать и о короле Англии: невозможно было заставлять его подчиниться собственным приказам. Так как король
1 Coward B. 1 9 8 0. The Stuart Age. Longman. P. 81.
2 Guy J. 1988.Tudor England.Oxford University Press. P. 169-178.
сам был источником правосудия, он не мог подвергаться суду, и в этом смысле оба короля стояли над законом. Английская корона до сих пор сохраняет это положение. До 1947 года она даже не несла ответственности за ущерб, причиненный действиями от ее имени. А до 1980 года прерогатив–ные решения не могли подвергаться юридическому анализу.1
В 1756 году Людовику XV был представлен доклад о власти и возможностях его соперника Георга II. Донесения французского шпиона не оставляют сомнений относительно природы королевской власти в Англии: «Король совершает все, что ему угодно: объявляет войну, подписывает мир, заключает договоры и союзы; он может набирать армии, снаряжать флот, но на свои, а не на народные деньги. Он распоряжается всеми церковными достоинствами, всеми гражданскими, политическими и военными должностями, правосудие вершится его именем».2 В данный период французский и английский монархи стремились окружить прерогативные, то есть государственные, дела божественным ореолом. Политика преподносилась как тайное тайных, дело, недоступное простым смертным. Во Франции проявить интерес к политике без прямого приглашения короля означало оскорбить величие монарха. Калонну однажды пришлось извиняться перед Людовиком XVI за употребление этого запретного слова. Однако британская историография уже давно придерживается мнения, что интерес общества к управлению государством был вполне обоснованным и законным, по крайней мере после революции 1688 года. Это не так. Роль прессы и общественного мнения неизменно преувеличивалась британскими историками, поэтому люди периода правления Георгов становились похожи на англичан викторианской эпохи. Реконструкцию подлинной исторической реальности в этой области начали Блэк и Кларк. Даже в 1750–е годы политика была слишком важным предметом, чтобы представлять ее на обсуждение широкой общественности. Двор в Сент–Джеймском дворце и парламент в Вестминстере были замкнутыми мирами, и поступавшая оттуда информация строго контролировалась. Освещение политики в прессе сводилось к скупым сообщениям о должностных перестановках: комментарии событий сводились к минимуму. Передавать содержание парламентских дебатов запрещалось до 1770–х годов. Большинство политиков избегало публичного обсуждения политических вопросов, слишком тонких для понимания простых людей. Общественное мнение не играло важной роли, поскольку счи-
1 Wade H. W. R. 1961.Administrative Law.Oxford University Press. P. 809-813;
Turpin C. 1985.British Government and the Constitution.Weidenfeld and Nicolson.
P. 343-344.
2 1756.Etat actuel du royame de la Grande Bretagne.BL Add. MSS. 20842, 406,
A22.
талось, что оно направляется политиками в выгодном для них направлении: впрочем, так оно и было. Действия Чатема и Уилкса часто оценивают так, как будто они попали во времена Гладстона. Если в ганноверскую эпоху массы следовали призывам политиков, это объяснялось тем, что они прибегли к подкупу, а вовсе не контролировали средства массовой информации. Считается, что «война из‑за уха Дженкинса» началась после бурного возмущения английского общества тем, что солдат испанской береговой охраны отрезал ухо у капитана английского судна. Теперь, однако, ясно, что сложившаяся в тот момент внешнеполитическая ситуация повлияла на развер- тывание военных действий гораздо больше, чем требования парламента и прессы, и тем более, чем ухо Роберта Дженкинса, левое или правое, отрезанное или оторванное.1
Ни в Англии, ни во Франции не было писаной конституции, такой, как шведская конституция 1772 года или американская 1788 года. К 17701780–м годам оказалось, что она необходима, и те государства, в которых документальное изложение прав монарха и народа отсутствовало, обнаружили, что многого лишены. И хотя даже страны с четко определенной конституцией рано или поздно сталкивались с вариациями в ее истолковании, в тех государствах, где ее не было, политические разногласия, вызванные неясностью установлений, случались гораздо чаще. Ни английская, ни французская конституции не ограничивалась каким‑либо одним документом. И все же формулировки прав, содержавшиеся в коронационных клятвах, сводах законов, в статутах и (во Франции) в договорах между отдельными провинциями и короной были более определенными, чем считалось ранее. Разногласия возникали в трактовке общепринятых соглашений, но это не были конфликты приверженцев противоборствующих идеологий.
Конституции обеих стран включали в себя гарантии прав подданных. В Англии они провозглашались в Великой хартии вольностей 1215 года, в Билле о правах 1689 года и в Акте о престолонаследии 1689 года. Французские «основные законы» были гораздо более разработанными, чем кажется некоторым историкам. Хотя во французском законодательстве фиксировались все политически значимые принципы, лишь определенные аксиомы считались главными. Так, монарх не мог изменять порядок престолонаследия или отчуждать государственные земли. Он не мог лишить своих подданных жизни, свободы или собственности: не мог вводить невотирован–ные налоги и заключать кого‑либо под стражу без суда. Люди 1789 года, естественно, объявили, что при ancien régime ничего этого не было, и таким образом создали мрачный образ тирании, работавшей по принципу «отру-
1Black J. 1987.The Origins of War in early Modern Europe.Donald. P. 185-209; Clark J. 1982.The Dynamics of Change.Cambridge University Press. P. 10-14.
бить ему голову» (который ранее ассоциировался только с Турцией и Россией). Однако если бы Бурбоны могли вводить налоги по своему усмотрению, то они не имели бы финансовых проблем. Печально известные «запечатанные письма» также не были орудием деспотического режима. С их помощью правительство старалось предотвратить бегство преступников до того, как дело против них будет возбуждено официально. Деспотизмом считалось злоупотребление этими механизмами, и Людовик XVI провел реформы именно для того, чтобы такие злоупотребления предотвратить. Но историки все же поверили революционерам.
В обеих странах монархи делегировали свои прерогативные полномочия министрам и обычно предпочитали придерживаться одного из нескольких уже известных политических путей, а не идти своей дорогой. В этом отношении революция 1688 года — не показатель. Людовик XV и Людовик X V I, так же как и английские Георги, привыкли играть вторую скрипку при своих министрах. Недавние исследования показали, что так происходило не потому, что эти монархи были ленивыми или слабыми, или не могли найти нужных слов, или были вынуждены следовать решениям партии большинства в парламенте. Это было обусловлено тем, что король уже не мог соперничать со своими советниками в знаниях по все более специализировавшимся областям управления. Рост численности и увеличение количества отраслей центрального аппарата управления заставило монархов отойти на второй план. Ни Л ю д о в и к X V I, ни Георг III не вникали в финансовые тонкости, хотя обычно более пристально рассматривали военные и дипломатические дела.
Иногда монархи потакали своим прихотям и находили изощренные способы их удовлетворения. В 1728-1729 годах Георг II был озабочен положением дел в Ганновере: но так как он знал, что это настораживает министров, то послал тайных агентов для переговоров с Саксонией и Австрией.1 Конечно, это можно истолковать следующим образом: «ограниченному» монарху пришлось пойти на недостойую короля скрытность, в то время как его «абсолютный» кузен, свободный в управлении политикой, мог бы действовать открыто. Тогда нам придется вспомнить, что Людовик X V, который отнюдь не был таким инертным, как обычно считается, расстроенный тем, что секретари иностранных дел не разделяют его энтузиазма относительно Польши и Швеции, вел секретные переговоры через личных агентов. «Закулисное влияние» — так обычно говорили в случаях, когда монарх совещался с теми, кто не занимал официальной должности и поэтому не нес ни за что ответственности. Министры Елизаветы I жаловались на ее обыкновение советоваться с посторонними: они претендовали на монопо-
Black J. 1985.British Foreign Policy in the Age of Walpole.Donald. P. 38.
лию давать советы, но не могли ее добиться.1 Георг II продолжал советоваться с Гренвиллем, а Георг III — с Бьютом после того как эти министры покинули свои посты. У Людовика X I V был свой неофициальный «экспертный совет», которому он доверял. Такой сценарий показывает, что монархи в некотором смысле тяготились своими официальными министрами.
Несмотря на то что в этот период придворная культура переживает расцвет, королевский двор и его обитатели не пользовались вниманием французских историков, взгляд которых был прикован к другим механизмам управления а также к экономическим и демографическим реалиям, которыми двор, по–видимому, как раз и пытался управлять. Восполнить этот пробел первым попытался Меттам. Он подчеркнул, что главные придворные должности не были исключительно церемониальными, а имели гораздо большее значение. Французские придворные могли обладать политическим влиянием и не занимая официальных постов, поскольку центром обсуждения политики являлся королевский двор. Всякий, кому удавалось снискать внимание или благосклонность государя, получал влияние и, следовательно, власть. Наибольшего успеха добивались те придворные, которые прислуживали монарху в самых интимных делах, поэтому представители фракций упорно боролись именно за эти места. Произвести четкое деление дворян на придворных и политиков невозможно.
Историки английского двора работу в этой области начали раньше французов. В 1970–е годы Старки объявил о том, что двор играл центральную роль в управлении.2 Он отметил важность того обстоятельства, что королевские покои и правительственные апартаменты находились в непосредственной близости друг от друга. «Административная география» помогла обнаружить ранее не известные политические процессы и показала, что место жительства дворянина и его фамилия значили гораздо меньше, чем предполагалось ранее. Поэтому мы вправе усомниться в предположении Элтона о том, что в 1530–х годах после реформ Кромвеля двор перестал быть инструментом государственного управления; однако он же в другой своей статье называл двор «точкой пересечения» интересов королевской власти и политической элиты.3 Английский двор, таким образом, приобрел тот же по-
1 Haigh C. 1988.Elizabeth I.Longman. P. 88.
2 StarkeyD. 1987.TheEnglish Court from the Wars of the Roses to the English Civil
War.Longman. P. 102.
3 Elton G. R. 1953.The Tudor Revolution in Government.Cambridge University
Press; Elton G. 1976. Tudor Government: the Points of Contact. I I I. The Court //Trans
actions of the Royal Historical Society,xxvi.
литический статус, что и французский. При тюдоровском дворе придворные и политики не просто использовали одинаковые методы для достижения одинаковых целей. Зачастую это были одни и те же люди. Елизавета I превратила таких придворных — Дадли, Хаттона и Эссекса — в политиков, а политиков — например Сесила и Ноллиса, — в придворных. И в Англии, и во Франции министру, чтобы угодить своему хозяину, требовались навыки придворного, а придворные должны были занимать определенное место в политике: оно могло принести выгоду, если король обратил бы на них внимание. Говорили, что Кромвель развлекал Генриха VIII игрушечными казнями.
С точки зрения монарха, двор был «центральным сортировочным пунктом», где «политическая нация» (то есть те, кто осуществлял центральное или местное управление) получала королевские милости. Управление «политической нацией» было основной функцией двора. Сохранившиеся министерские архивы переполнены прошениями о предоставлении должностей и привилегий. Лорд Бэрли получал от шестидесяти до ста писем в день. Людовик X I V добивался своего, расточая слова благодарности и рассылая собственноручно подписанные послания, и часто оказывая простую любезность, — в этом ему не было равных. Поскольку выполнить все просьбы было невозможно, министрам приходилось делать выбор. Главной задачей короля было привязать влиятельных магнатов к центру управления.
После революции 1688 года положение в Англии изменилось. Вместо одного политического центра появилось два, поскольку парламент теперь собирался каждый год. Поэтому историки предположили, что теперь власть сосредоточилась в Вестминстере. Все последующие исследования строились на этом предположении. Освещение политической истории ограничивалось описаниями парламентских партий, выборов и других явлений, в которых усматривалось зарождение современной действительности. Поэтому двор Ганноверской династии, в котором, как считалось, социальная и политическая жизнь замерла и который по этой причине историки обходили вниманием, таит в себе еще много загадок. В настоящее время появилось достаточно свидетельств тому, что он оставался политическим центром, где власть приобретали традиционными методами: угождением монарху и влиянием на него.1 Разумеется, в XVIII веке для амбициозных политиков парламент был самой надежной дорогой к высоким должностям. Но поскольку Элтон показал, что тюдоровские государственные мужи выбирали этот же путь, неясно, в чем же тогда состоит разница. Похоже, что парламент — лестницу к власти спутали с парламентом — вместилищем власти.
1BeattieJ. M. 1967.TheEnglish Courtin the Reign of George I.Cambridge University Press; Gregg E. 1980.Queen Anne.Routledge & Kegan Paul; Black J. 1987.The Collapse of the Anglo‑French Alliance 1727-1732. Allan Sutton. P. 124.
Постреволюционные монархи, например королева Анна, совершенно не подходили для исполнения той роли, которую для них выбрали историки, мыслящие современными категориями. Королева Анна использовала свою прерогативу при назначениях на должности и отказывалась ограничивать свой выбор кандидатурами, принадлежавшими к партии парламентского большинства или даже примкнувшими к ней. На самом деле, как уже давно знали авторы исторических романов, главные маневры совершались между королевским гардеробом, спальней и черной лестницей.1 Анализ топографии власти помогает выявить сходства английской и французской политики распределения полномочий.
Кроме того, французский двор оставался центром администрации и тогда, когда в Англии XVIII века двор и административный аппарат разделились. Это можно счесть свидетельством снижения централизации английской монархии. В Версале государственный совет собирался рядом с королевской спальней, так же как и Тайный совет в Уайтхолле. Но в 1698 году большая часть этого дворца сгорела, и Вильгельм III переехал в обновленные резиденции в Кенсингтоне и в Хэмптон–Корте. Многие государственные учреждения остались в Уайтхолле, пока некоторые из них не получили возможность разместиться в только что построенном Сомерсет–Хаусе. Государственные секретари работали отдельно от короля, который, как принято считать, постепенно переставал быть движущей силой администрации, хотя с этим можно не соглашаться. Тем не менее возможно и другое объяснение. «Королевский календарь» за 1784 год помещает имена государственных секретарей и лорда — хранителя печати рядом с именами придворных и слуг. То, что они распоряжались Большой и Малой королевскими печатями, удостоверявшими подлинность королевских приказов, с XV столетия делало их главными лицами в королевской администрации. В списке придворных они появились не по странной традиции, а из‑за того, что они получали власть от монарха и тесно взаимодействовали с ним при дворе.2 Управление оставалось личным делом короля. Похоже, что правительство и двор разделились только из‑за того, что у монархов Ганноверской династии не нашлось подходящего помещения.
Если бы парламент или суды размещались в более солидных апартаментах, это само по себе могло быть истолковано как свидетельство того, что английский монарх переставал быть первостепенной фигурой в государстве. Вместо этого возмущенный наблюдатель описывал «не приличествующее сенату здание» и отмечал, что «глас закона… доносился из деревян-
1 Holmes G. 1987.British Politics in the Age of Anne.Hambledon. P. 217; Elton G. R.
1974. Tudor Government: the Points of Contact. I. The Parliament //Transactions of
the Royal Historical Society,xxiv; Gregg E. 1980. P. 403-404.
2 E h r m a n n J. 1 9 6 9. The Younger Pitt: The Years of Acclaim. Constable. P. 169-170.
ных кабинок, построенных по углам старинного готического зала». В заключение он добавляет, что глава могущественной империи обитает в худших условиях, чем главный магистрат в Гларуссе или Цуге в Швейцарии. Монарху требуется дворец достаточно вместительный, чтобы там разместились «те подразделения исполнительной власти, которые непосредственно связаны с короной, например Тайный Совет и государственные секретари. Последние в настоящее время ютятся в разных кварталах города, некоторые занятые ими помещения арендованы на неделю».1 А в это время в Париже суды заседали, окруженные великолепием неоклассического стиля. Отсутствие роскошного дворца считалось позором для страны и симптомом серьезных проблем. В английской столице не было ни красивых видов, ни общественных зданий в стиле барокко, ни героических конных статуй. Однако особенности национального стиля редко имеют серьезный конституционный подтекст. Французские правители считали, что на внешний блеск стоит тратить последнее су. Английские пенни предусмотрительно сохранялись на черный день. Георг III показал, что может сделать в Англии монарх, обладающий вкусом и воображением. Карлтон Хаус, павильон в Брайтоне, Букингемский дворец и Виндзорский замок воплощались с чертежных досок с быстротой, которая лишала парламент дара речи.
Французская монархия была персональной: реакция короля на слова и интриги определяла политический курс. Людовик XIV манипулировал политическими группировками как ему было угодно, поэтому его действия сравнивали с порывами ветра, то холодного, то жаркого. В таком случае Людовик XV больше походил на флюгер. Несмотря на его отчаянные попытки предотвратить перевес какой‑либо одной фракции, он не мог сравниться с искусными интриганами, использовавшими его стеснительность. Английские правители на придворное окружение реагировали столь же разнообразно. Генрих VII был самым самостоятельным монархом раннего Нового времени, Генрих VIII и Карл II, сами того не подозревая, позволяли политикам манипулировать собой, а Яков I и Георг II по разным причинам стали заложниками фракций.
Принимая политические решения, монархи должны были учитывать всю систему взаимоотношений, определявших придворную жизнь.2 Поэтому они неизбежно подвергались интенсивному давлению, которое выдерживали лишь немногие. Однако сопротивление нажиму до победного конца не было идеальным вариантом поведения для государя, так как в основе отношений патрона и его клиентов лежала способность находить взаимовыгодное решение. Тогда возникает вопрос о том, в какой степени учитыва-
Stuart J. 1771.Critical Observations on the Buildings of London.P. 32-38,51 -52. Elias N. 1987.The Court Society.Oxford University Press.
лось личное мнение монарха. Современники были проницательнее многих историков, когда приписывали непопулярные политические шаги «дурным советникам», а не государю. Это суждение, которое долгое время помогало оправдывать планы заговорщиков, теперь представляется вполне справедливым. Обычные для XVIII столетия жалобы на «деспотизм министров» свидетельствуют, что зависимость монарха от своих не всегда компетентных советчиков не была ни для кого секретом. То, что американцы обвиняли в совершенных короной несправедливостях министров Георга III, можно будет считать подтверждением того, что революция 1688 года окончательно отстранила короля от политики, — но только до тех пор, пока мы не обнаружим, что в 1536 году последователи «Благодатного паломничества» говорили то же самое о Генрихе VIII.
Любовницы и супруги королей также пользовались большим влиянием. Во Франции издавна были известны «царствования» фавориток — начиная с Дианы де Пуатье до мадам де Помпадур и мадам Дюбарри. При изучении английской придворной политики обнаруживаются сходные явления. Решающая роль Анны Болейн в разрыве с Римом в настоящее время очевидна: она подтолкнула к этому Генриха VIII с помощью настойчивого давления, сексуального шантажа и вовремя начавшейся беременности.1 Характеристика Якова II, данная Пеписом, очень точна: «им во всем руководила жена, и только с рыбой в своей тарелке он справлялся сам». Подобное влияние можно было наблюдать и после 1688 года. Герцогиня Кендал, любовница Георга I, и королева Каролина, супруга Георга II, сыграли важную роль в выдвижении Уолпола при дворе. Министрам приходилось постоянно контролировать короля, а герцогиня играла роль посредника, обсуждая с ними деликатные вопросы и предупреждая о возможной реакции монарха.2
После того как в позднее Средневековье королевский двор стал центром патроната, придворные стали объектом пристального интереса современников. Некоторые из них, подобно Кастильоне, писали трактаты, учившие тому, как правильно вести себя при дворе; другие авторы осуждали придворных за двуличие, жадность и лицемерие. В раннее Новое время даже улыбка придворного могла стать важным моментом в государственном спектакле. Шекспир говорил, что придворный — это «губка, которая впитывает королевское одобрение, награды и власть». Многие из тех, кто осуждал придворных, сами были придворными, не добившимися на этом поприще успеха и не представлявшими опасности для остальных. Проклятия, изливаемые на двор Бурбонов XVIII столетия, отличались экспрессией, но отнюдь не оригинальностью.
ІУЄБ Е. Ш. 1986.Anne Boieyn. ВаБіІ Віаскшеїі. 2 ВеаШе Л М. 1967. Р. 247-248.
Вероятно, слово «деспот» в политическом словаре XVIII века встречается гораздо чаще, чем другие. Стоит обратить внимание на те случаи, когда этим словом называли монархов или их министров. В защиту ущемленных свобод зачастую ратовали те, на кого они не распространялись. Проявления деспотизма историки считают обычными чертами французской системы управления, но если речь заходит об Англии, ничего подобного они не замечают, хотя к тому есть все основания. Однако существующие данные наводят на мысль, что вокруг мнимого «деспотизма» в обеих странах производилось слишком много пустого шума. Обвинения звучали особенно громко тогда, когда власть министров казалась непоколебимой. Так происходило в правление Уолси, Бэкингема, Уолпола и Питта в Англии и Ришелье, Мазарини, Флери и Мопу во Франции. Волнение за судьбу свободы всегда было непродолжительным. Борьба вигов конца XVII столетия за сокращение вооруженных сил прекратилась, как только они пришли к власти. В 1787 году Бриенн назвал предложения Калонна деспотическими, а сам осуществил их в 1788 году. Историки признают, что оппозицию Бриенну составляли недовольные в парламенте, жаждавшие получить новые должности. Слово «деспотизм» употреблялось по отношению к соперникам: оно обозначало и людей, и применяемые ими методы. Войну самовластию объявляли те, кто был по тем или иным причинам недоволен королевской политикой. Гугеноты и англичане, встревоженные намерениями Людовика X V I, объявили деспотическими те особенности французской административной системы, которые они почему‑то не замечали в дни сотрудничества с ним. В то время как нападения австрийского императора, союзника англичан, на его венгерских подданных рассматривались ими как справедливые действия доброго правителя.
И все же существовали некоторые причины тревожиться за судьбу свобод. Людовик XV и Людовик XVI не добавляли себе популярности, когда в силу необходимости нередко использовали деспотические меры. Заседания парламента в присутствии короля проводились с целью вынудить судей зарегистрировать королевские законы, а «запечатанные письма» издавались для незаконного ареста неугодных правительству лиц без суда. В 1771 ив 1788 годах было запрещено проведение парламентов: король учредил новые суды, в которых судей можно было смещать, а судопроизводство, следовательно, теряло свою независимость. Все подобные действия вызывали обоснованный протест, поскольку являлись вмешательством в права подданных, и оспаривались в судах, наиболее активно в палате косвенных сборов, которая стала хранителем общественных свобод, оказавшихся под угрозой исполнительной власти. В 1767 году некий Моннера был арестован за контрабанду табака. «Запечатанное письмо» предписывало шесть не–дель держать его в подземной темнице без света с пятифунтовой цепью на шее. Он провел в тюрьме без суда более двух лет, пока власти не признали, что схватили не того человека и не освободили его. Палата косвенных сборов признала за ним право подать в суд на государственных чиновников, совершивших ошибку, и присудила выплатить ему 50 тысяч ливров за причиненный ущерб.1
Таков был, без сомнения, французский «абсолютизм» в его худших проявлениях. Однако четырьмя годами ранее один из государственных секретарей Георга III приказал королевским приставам произвести обыск в доме и в бумагах владельца типографии, в которой были напечатаны сочинения Уилкса. Суд не согласился с таким применением королевских прерогатив, и вердикт, вынесенный по делу «Энтик против Каррингтона», с тех пор ограничивает действие королевской власти. Параллели между ситуацией в Англии и во Франции были замечены еще современниками. В 1771 году одна из бристольских газет отметила поразительное сходство между английской и французской политикой: «в обеих странах парламенты притесняются, один с помощью силы, другой — обманом. В обеих странах государи полагаются не на преданность своих подданных, а на большие постоянные армии; в обеих странах желание и прихоть короля — единственный закон; в обеих странах законные конституционные права и свободы народа ущемлены и попраны. В обеих странах короли нередко выслушивают возражения, но полностью их игнорируют; в обеих странах началось всеобщее роптание и недовольство, которое может привести к смуте и закончиться сменой порядка правления».2
Утверждение, что дурные намерения имели только «абсолютистские» правители, неверно. Описанные выше случаи показывают, что между деспотизмом и «абсолютистским» режимом не было ничего общего. Разница между преследованием Уилкса Георгом III и предвзятым отношением Людовика XVI к обвиняемыми в «Деле об ожерелье королевы» двадцатью годами позже была невелика. Оба случая стали causes célèbres государственного деспотизма, но их первоначальное содержание отошло на второй план после того, как эти судебные процессы стали историческими символами. Любой правитель старался расширить границы своей власти, и закон не должен был им этого позволять. Нам следует признать, что во Франции существовал не «абсолютизм», а его антипод — конституция, гарантировавшая определенные законом права и ограждавшая их от возможных посягательств. Недовольные стремились не поколебать «абсолютистскую» систему, попиравшую права, а воплотить существующую конституцию, призван-
1 Echewerria D. 1985.The Maupeou Revolution.Baton Rouge, Louisiana. P. 12-13;
Black J. 1986.Natural and Necessary Enemies.Duckworth. P. 190.
2 Black J. 1986. P. 192-193.
ную охранять их. Деспотизм был не самостоятельной системой управления, а искажением нормы: этот термин характеризовал политику правителя, а не его конституционный статус. Защита индивидуальных и корпоративных свобод является неотъемлемой частью жизни общества в позднее Средневековье и раннее Новое время. И если в каждом напоминании о границах прерогатив, которое делали государю его подданные, мы будем усматривать проявление «абсолютизма», тогда «абсолютистскими» окажется подавляющее большинство монархов.
В одном отношении Англия была, несомненно, более «абсолютистской», чем Франция. В системе управления Бурбонов было необычайно мало черт, которые можно было бы назвать бюрократическими. Юстицией и финансами занимались чиновники, купившие свои должности и относившиеся к ним, с одной стороны, как к частной собственности, а с другой — как к государственным постам. Главной целью откупщиков налогов было получение личной выгоды. Они не обнаруживали ни малейшего сходства с усердными чиновниками «абсолютистской легенды». Дессер показал, что откупщики и кредиторы правительства, обогащавшиеся за счет финансовых нужд государства, были тесно связаны с придворной аристократией.1 Крупнейшие земельные владения во Франции давали внушительные доходы, а возможности для их вложения открывали связи при дворе. Часть местной администрации находилась в руках региональных, муниципальных и церковных корпораций. Роли чиновников были, таким образом, переданы второстепенным лицам, так как лучшие должности уже достались тем, кто был в них материально заинтересован. Государство строилось на взаимовыгодном партнерстве короны и элиты: значительная часть администрации находилась в частных руках.
Благодаря исследованию Брюэра, мы можем ясно увидеть специфику развития Англии. Перед революцией бюрократии в Англии не существовало даже в самом широком смысле этого слова. Елизавете I для управления пятимиллионным населением требовалось около 1200 чиновников — то есть один чиновник на каждые 4000 подданных. В платежных списках эпохи первых Бурбонов насчитывалось 40 000 чиновников на 16 миллионов французов, то есть один офиссье на каждые 400 подданных. Таким образом, плотность бюрократической сети во Франции было в 10 раз выше, чем в Англии.2 После 1688 года Англия в короткие сроки превзошла своего со-
Dessert D. 1984.Argent, pouvoir et société au grand siècle. Fayard. Williams P. 1979.The Tudor Regime.Oxford University Press. P. 107.
перника. Брюэр называет этот процесс «укреплением фискально–военного государства», основой которого была большая постоянная армия, высокие налоги, тяжелые правительственные займы, производившиеся правительством у населения, и создание обширного штата государственных служащих. До революции 1688 года чиновники считали себя клиентами влиятельных аристократов или политиков. Их статус колебался между положением государственных служащих и частных наемников, и поэтому они не ощущали какой‑то особенной преданности короне или отдельному правительственному учреждению. Уходя в отставку, они забирали с собой официальные бумаги, как это сделал Кольбер во Франции. Однако начиная с 1690–х годов наблюдается тенденция к росту профессионализма и бюрократизации. Теперь документы департаментов хранились в официальных учреждениях, начальство платило клеркам жалованье из фондов департамента, а не из своих собственных средств; поэтому возникало впечатление, что чиновники работали на государственное учреждение, а не на своего патрона. Его усиливает процесс замены отдельных должностей комиссиями. Один лорд–казначей освободил свое место комиссии по Казначейству, так что теперь чиновники проявляли лояльность не одному лицу, а департаменту в целом.
Наиболее видные изменения произошли в акцизной службе. К XVIII столетию она являлась самым крупным правительственным департаментом, и действовала в непосредственном контакте с обществом. В 1780–х годах пять тысяч акцизных чиновников работали не на основе частных контрактов, а были бюрократами, в центре и на местах подчинявшимися строгому контролю правительства. Все, связанное с ними, несомненно отдает прусской муштрой. Поступающие на с л у ж б у должны были проходить письменный экзамен, а не обучаться в процессе работы, как французские чиновники. Они должны были уметь использовать десятичные дроби, извлекать кубические корни и пользоваться логарифмическими линейками. У них был длинный рабочий день, им приходилось совершать тщательно спланированные инспекционные поездки и возить с собой учетные книги и семь инструментов, в том числе перо и чернильницу, закрепленные на отворотах сюртука. Их юрисдикция не предполагала использование принципов общего права. Эти чиновники работали в фискальных интересах короны и не обращали внимание на права подданных.
Акцизные комиссары в Лондоне сами судили обнаруженных ими нарушителей. Блэкстоун считал, что их самовластные действия были несовместимы с достоинством свободного человека. Они были вездесущи, и потому их ненавидели в каждом городе или деревне, где продавали чай или варили эль, в каждом порту и на побережьях.1 Именно на них общество перенесло
Brewer J. 1989.The Sinews of Power.Unwin Hyman. P. 79-85, 102-114.
свою неприязнь к власти, и отголоски красочной демонологии, создавшейся вокруг них, до сих пор можно увидеть в детских приключенческих романах. Ярость населения проявилась в выступлениях против акциза в 1773 году — после этого остается вспомнить о том, как поступили французы со своими довольно милыми и лишь слегка бюрократизированными налоговыми чиновниками в 1789 году.
В раннее Новое время Франция до 1789 года — а некоторые сказали бы, что и позднее — являлась аристократическим обществом. В 1980–х годах Кларк убедительно продемонстрировал аристократический характер английского общества в ряде своих полемических работ, ставших настоящей сенсацией. Широкое распространение его взглядов некоторым образом повредило им, так как не все доверяют популярной литературе. Первый том «Новой Оксфордской истории Англии» с вызовом был назван «Вежливый и торговый народ». Теперь мы понимаем, что называть Англию эпохи Георгов аристократическим обществом означает выдавать желаемое за действительное: голубая кровь без собственности не давала ничего. Немногие могут с этим поспорить, однако если следовать такой логике, Франция также не была аристократическим обществом. Там титул сам по себе не являлся гарантией вхождения в правящий класс. Каждый член благородного семейства считался знатным, но можно было найти баронов, которые в тяжелые времена буквально подметали улицы. Мало кто знает о том, что в XVIII веке в большинстве стран существовали благородные лавочники, крестьяне, пастухи и рабочие. Доступ к власти везде открывало состояние. В этом отношении и Англия при Георгах, и Франция при Бурбонах были похожи.1
Во Франции «дворянство робы» и «дворянство шпаги» преобладало во всех корпоративных организациях, на самых выгодных церковных, военных и политических должностях. Кэннон показал, что так же было и в Англии, а в некоторых аспектах она была даже более аристократической. Марксисты ошибочно полагали, что буржуазия начала играть ведущую роль в обществе с X V I I, а не с X I X века. Любые изменения происходили насильственным путем. Гражданская война в Англии является самым значительным примером. XVIII столетие, находившееся между двумя революциями, не подвергалось внимательному изучению. Английская знать почти цели-
1Clark J. 1986.English Society 1688-1832.Cambridge University Press; Lang‑ford P. 1989.A Polite and Commercial People: England 1727-1783.Oxford University Press. P. 742, 690; Bush M.Noble Priviledge.Manchester University Press. P. 207.
ком состояла из тех, кого французы называли грандами: его нижняя граница была настолько непроницаемой, что Стоун всерьез засомневался в общепринятой концепции открытой элиты. Монополия знати на высокие посты была тем более неприемлема, что в ее состав нельзя было войти. Покупка должностей практиковалась в Англии дольше, где бы то ни было, из‑за маниакального преклонения перед наследственными правами.1 Аттестационные комиссии были созданы только в 1871 году, через два столетия после того как Людовик XIV учредил их во Франции. Вплоть до революции войти в состав французского дворянства было проще, чем в состав английского: к 1789 году почти половина французских дворян получила дворянство после 1650года.2 Многие возвысились благодаря государственной службе, которая, как правило, на определенной ступени давала статус «дворянина робы»; они становились благородными в силу того, что являлись администраторами высокого ранга. В Англии, напротив, человек получал высокий административный пост, потому что был знатным. Английский социальный снобизм выглядел очень непривлекательно по сравнению с отношением французов, если верить Джеймсу Уатту. Он писал, что высокомерие по отношению «к нам, простым ремесленникам» было совершенно не похоже на то уважение, которое ему оказывали во Франции.
Сведения, имеющиеся у нас о налоговой политике того времени, подтверждают, что именно в Англии, а не во Франции управление осуществлялось в интересах дворянства. Поколениям студентов внушали, что французские дворяне были освобождены от уплаты тальи, и это, безусловно, так. Однако от нее были освобождены и буржуа большинства городов, а многие крестьяне просто вычитали свою талью из арендной платы за землю. И если этот налог дворяне не платили, по крайней мере в чистом виде, то после 1749 года они платили единовременно три двадцатины. В Англии гораздо более значительную часть государственных доходов составляли косвенные налоги на пиво и эль, которые потреблялись людьми с плебейским вкусом и плебейскими карманами. В раннее Новое время английская знать и джентри уклонялись от уплаты высоких прямых налогов. При Елизавете I они могли сами определять размер своих налогов. В конце жизни лорд Бэрли платил налог в 133 фунта 6 шиллингов 8 пенсов, столько же, сколько и тридцать лет назад. Его доход при этом составлял 4000 фунтов в год. Мало что изменилось даже к 1790–м годам, когда граф Фитцвильям платил 721 фунт при доходе в 20000 фунтов. Английское дворянство настолько прочно контролировало политическую и экономическую жизнь страны, что даже если
1 Hatton R. 1969.Europe in the Age of Louis XIV.Thames and Hudson. P. 199; Sto
ne L. 1986.An Open Elite? England 1540-1880.Oxford University Press. P. 303-306.
2 Campbell P. R. 1988. P. 34.
бы представилась такая возможность, нельзя было бы построить общество, где положение знати было еще более комфортным.1
И во Франции, и в Англии все ступени государственного аппарата были заняты дворянами. Государственные должности переходили из поколения в поколение на протяжении столетий. Семейства Осмонд и Фэншоу сохраняли за собой пост контролеров королевских доходов с середины X V I почти до конца XVII века. Подобная «оккупация» должности была вполне закономерным явлением: хотя в Англии обыкновение покупать места на государственной службе не афишировалось, но укоренилось оно столь же прочно, как и во Франции. При Тюдорах корона постепенно теряла контроль за назначениями, продавая должности, жалуя должности в пожизненное пользование или передавая очередь на их занятие (из‑за этого претенденты образовывали фиксированную очередь в ожидании той или иной должности, что лишало монарха свободы выбора). Владельцы должностей могли даже препятствовать короне создавать новые места на том основании, что это ущемляло их имущественые права.2 В министерствах страны доминировал узкий круг знатных семейств. Тауншенды, Пеламы, Питты, Гренвиллы и Темплы для Англии были тем же, чем кланы Фелипо, Ноай, Ламуаньон и Бриенн — для Франции. Простое перечисление имен не даст нам представления о том, что любой аристократ имел брачные связи с другими фамилиями, а его семейство обладало множеством боковых линий. Не специалисты могут не знать, что Морепа, Деврийер и Понтшартрен принадлежали к одному клану Фелипо. Связи внутри элиты были крепкими, а родство и дружба для аристократов были главными узами и определяли их политическую позицию. Репрезентативные учреждения также были открыты для знати: так, представители семейства Гроунер занимали одно из двух парламентских мест от графства Честер на протяжении 159 лет. Несмотря на разницу в деталях, и французская и английская элита использовала репрезентативные органы как место для осуществления диалога с короной.
Дворянство доминировало не только в официальной системе управления. Легкий доступ ко двору, которым пользовались французские гранды и английские лорды, позволял им сохранять свое влияние на местах, которым пользовалась королевская власть. Историки тюдоровской эпохи лишь недавно стали акцентировать важность неформальных контактов между короной и правящей элитой. До учреждения в 1550 году постов лордов–лейтенантов дворянство не занимало официальных должностей в английских графствах. И все же Генрих VII и его сын не могли обойтись без содействия
1 Cannon J. 1984.Aristocratic Century.Cambridge University Press. P. 125, 140-
147, 177; Williams P. 1979. P. 74.
2 Williams P. 1979. P. 93; Brewer J. 1989. P. 1 7 .
дворян. Роль знати в местном управлении представляется спорной. Некоторые историки, например Стоун и Уильяме, полагают, что король старался подорвать влияние местных магнатов, например семейств Говрад и Перси, и предпочитал опираться на менее знатных дворян, всем обязанных ко–роне.1 Эти авторы, избегая употреблять термин «формирование среднего класса», считают, однако, что сильная монархия XVI столетия для эффективного управления регионами нуждалась в новых приверженцах, не обладавших на местах собственной властью. Другие влиятельные исследователи, например Бернар, утверждают, что, как и во Франции, в Англии целью короны было взять в провинции то, чего у нее самой не было. Поэтому королевской власти было выгодно использовать людей, имевших в данной местности большое влияние.2 Однако следует помнить о том, что число могущественных региональных владетелей, к тому же взрослых, лояльных к короне и компетентных, было ограниченно. Там, где таковых не оказывалось, приходилось искать альтернативное решение. То, что семейства Тэлбот и Стэнли сохраняли свою власть на протяжении долгого времени, говорит о том, что следует различать гонение короны на знать вообще и отношение к отдельным дворянам, попавшим в немилость к монарху.
По всей видимости, такая ситуация сохранилась и в XVIII столетии. В своих работах Стоун представил нам грандиозную картину упадка экономической, социальной и военной мощи дворянства. По его мнению, пострадал и патронат, основа власти дворянства, который уступил место «собственническому индивидуализму» (каждый отвечает сам за себя и не думает о других). Гипотезу Стоуна следует оценивать с осторожностью. Поскольку патронат считался основой социальной стабильности, опасения о его сохранении всегда сильно преувеличивались.3 Кроме того, лояльность не была проявлением сентиментальности дворян. Кажется, что во времена Ганноверской династии клиентела и патронат были столь же значимы, хотя при Георгах рост постоянной армии вынуждал лордов оказывать короне финансовую, а не военную помощь. Министры Георга II были столь же внимательны к своим дворянам, как и Елизавета I, а возможно, и более, так как парламенты и выборы стали проводиться с большей регулярностью. Социальные, военные или электоральные инициативы знатных семейств, например Лоутеров в Уэстморленде или Фитцвильямов в Йоркшире, нельзя
1 Williams P. 1979. P. 428-451.
2 Bernard G. W. 1985.The Power of the Early Tudor Nobility.Harvester. P. 197-
205; Gwyn P. 1990.The King's Cardinal: The Rise and Fall of Robert Wolsey.Barrie
a n d Jenkins. P. 21-35.
3 Coward B. 1988.Social Change and Continuity in Early Modern England 1550-
1750.Longman. P. 28-29; Stone L. 1965.The Crisis of the Aristocracy 1558-1641.
Oxford University Press.
было игнорировать. Следовательно, ключевые позиции в местном управлении до сих пор находились в их руках.1 Когда в революционные 1790–е годы Питт был встревожен настроениями в государстве, контроль и разведку на местах он осуществлял через местную аристократию и мировых судей. Точно так же поступал и Кромвель в 1530–е годы во время кризиса Реформации.
В этом Англия являла абсолютное сходство с Францией. Ни в одной стране никогда не предпринималось наступление на дворянство как таковое. Заклятым врагом знати считается Ришелье; однако Берген показал, что кардинал приложил немало усилий, чтобы ввести свое семейство в число аристократических. Он стремился привести дворян к повиновению, а не подорвать их власть и престиж. Семейство Ноай из Лангедока не утратило своего значения, когда XVII век сменился XVIII. Ни в Англии, ни во Франции государь не мог властвовать, опираясь только на официальные институты и бюрократические у ч р е ж д е н и я. До конца X I X столетия мысль о необходимости подчиняться решениям правительства не внедрилась в умы настолько, чтобы государство смогло отказаться от построения клиентелы.2 Оба режима опирались на пирамиду патроната, основание которой находилось в провинции, а вершина — при дворе.
Но хотя система клиентелы в обеих странах сохранялась, постепенно менялась ее основа. Поскольку во Франции при королевском дворе принимались основные решения о применении политических и военных прерогатив, а также распределялся патронат, гранды все чаще стремились попасть на гражданскую или военную службу короне. Поэтому им приходилось проводить в столице больше времени. Прежде положение мелкого дворянства при дворе вельмож укрепляло взаимодействие двух слоев знати. Однако если резиденцию гранда в провинции обслуживало минимальное количество слуг, этот дом терял прежнее политическое значение и становился рядовым хозяйством; если сеньор отсутствовал, то ему не требовалась и благородная свита. Домашние хлопоты стали делом прислуги. К 1700 году эскорт, прежде окружавший грандов на войне и при выходах в свет, исчез.3
Ранее историки считали, что в Англии, где монархи не требовали к своей персоне столь пристального внимания, дворяне были привязаны к своим поместьям, как сторожевые псы; тем самым они создавали необходимый контраст с французской знатью, вечно отсутствующей в родовых владениях, привязанной ко двору и клонившейся к упадку. Но теперь становится понятно, что поведение английской и французской знати было сходным, и
1 Cannon J. 1984. P. 115-123.
2 Campbell P. 1988. P. 58-62.
3Kettering S. 1986. Patrons, Brokers and Clients in Seventeenth‑Century France.
Oxford University Press. P. 217.
французский «абсолютизм» не имел к этому никакого отношения. Реформация вызвала бум в торговле недвижимостью. Епископские резиденции в Лондоне между Стрэндом и Темзой были превращены в городские резиденции пэров. Хотя английская корона уже давно закрепила за собой основные прерогативы, именно в раннее Новое время дворяне стали все чаще отлучаться из своих провинциальных поместий. В Англии, как и во Франции, иногда они отсутствовали в имении годами, ранг живших там слуг становился все ниже, а их количество уменьшалось. К 1700 году дворянские резиденции были столь же бесплодны, как и оставленные там дворянами жены. Низкий социальный статус прислуги определил некоторые бытовые перемены. Сооружение черного хода для слуг означало, что джентльмен, поднимающийся по главной лестнице, не мог натолкнуться на ночной горшок, который слуга выносил наутро.1
Последствия, наблюдавшиеся в обеих странах, были удивительно схожи. В Англии дома со штатом прислуги более сорока человек стали редкостью после 1660 года, а в конце XVIII века в Париже придворные довольствовались тридцатью слугами. В 1561 году Стэнли, граф Дерби, содержал штат в 120 человек, а его потомок в 1702 году — 38 слуг. В середине XVII столетия штат герцога д'Эпернона составлял 73 человека, не считая охраны. Сто лет спустя принц де Ламбеск, человек столь же обеспеченный, имел штат в 29 человек.2
Кроме того и английскому и французскому государству для поддержания стабильности было необходимо компетентное управление и равновесие между властными группировками. Поскольку ни Людовик X V, ни Георг II не были умелыми правителями, то неоднократно становились жертвами давления министров или фракций. Оба поддавались на хитрости искусных политиков, которые вынуждали монарха назначить их на тот или иной пост или даже сместить тех, кому он лично благоволил. Покровительство короны гарантировало формирование в английском и французском парламентах или в провинциальных штатах доминирующей группировки, которая помимо прочих обязанностей проводила нужные правительству решения. Но если влиятельные лидеры были обижены, корпоративные чувства оскорблены, а спорные вопросы плохо проработаны, министерская группировка в собрании могла способствовать провалу предложенного решения. Ее могли склонить на свою сторону другие крупные политики и таким образом обеспечить себе большинство голосов. Если монарх желал сохранить поддержку своей фракции, он должен был идти на уступки. В 1742 году Георгу II
1Girouard M. 1978. Life in the English Country House.Yale University. P. 138.
2 Kettering S. 1 9 8 6. P. 2 1 5, 2 1 8 ; Mertes K. 1 9 8 8. The English Noble Household
1250-1600.Basil Blackwell. P. 191.
пришлось сместить Уолпола, которого он желал видеть на посту министра, а в 1746 году поддержать Пеламов, которых он недолюбливал. В 1759 году Людовик XV был вынужден сместить генерального канцлера Силуэтта столь поспешно, что его имя стало обозначать набросок портрета, на котором прорисован только профиль. В 1763 году ему посоветовали назначить на пост Генерального контролера Лаверди, лидера янсенистской оппозиции, чтобы заручиться поддержкой парламента. Историки всегда подчеркивали аналогичные эпизоды в английской истории, считая их проявлениями мудрого и благословенного парламентского режима. На самом деле они не слишком отличались от кризисной ситуации во Франции; но поскольку в этой стране признаки новой эпохи историки обнаруживают только после 1789 года, то назначение Лаверди не вызывает у них никакого интереса. В обоих случаях суть дела заключалась не в том, что законодательные органы старались навязать монарху свою кандидатуру министра, так как все говорит об обратном. Именно корпоративные органы становились пешками в игре заинтересованных сторон, в том числе и монарха, который, как правило, не был самым искусным политиком.
Французские и английские дворяне объявляли себя посредниками между монархом и народом. Блэкстоун и Монтескье говорили об их привилегированном положении примерно одинаково, утверждая, что знать защищает народ от власти монарха. Начиная с 1760–х годов в обеих странах риторика изменилась, пополнившись требованиями предоставить стране более широкое представительство. Аристократические учреждения постепенно дискредитировали себя. В Англии скандал с трехкратным исключением из палаты Уилкса, победившего на выборах в Миддлсексе, породил движение за создание внепарламентских ассоциаций. Во Франции бездействие парламента во время заговора 1771 года заставило общество искать ему более независимую альтернативу.1 Ошибочно считать эти события доказательством падения «абсолютизма» во Франции и одновременно игнорировать критику, адресованную английской политической элите. Распространение антиаристократических настроений оценить очень непросто. Во Франции представители раннего Просвещения называли дворянство паразитической и морально деградировавшей социальной группой за двадцать лет до революции 1789 года.2 Этот факт широко известен потому, что служит предвестником ниспровержения аристократических принципов во время революции и хорошо вписывается в традиционную схему упадка «абсолютиз-
1 JarrettD. 1973. P. 123-124.
2 Darnton R. 1976. The High Enlightenment and the Low‑Life of Literature in Pre‑Re-
volutionary France // Johnson D. (ed.)French Society and Revolution.Cambridge Uni
versity Press. P. 53-87.ма». При этом наступление на дворянские ценности в Англии, наблюдавшееся с 1750–х годов, историки до недавнего времени обходили молчани–ем.1 Англичане тоже обвиняли свою знать в изнеженности, моральном разложении, отсутствии патриотизма и эгоистичном безразличии к судьбам страны. Но ни в Англии, ни во Франции аристократическая этика, по–видимому, не теряла популярности вплоть до 1789 года. Дуэлям аристократов подражали, их каретам завидовали, а одежду копировали. В романах XVIII столетия незнатный герой мог завоевать любовь благородной леди, только если вовремя обнаруживал, что он — джентльмен по рождению. Только поэтому ухаживания Тома Джонса не были напрасны.
1Newman G. 1987.The Rise of English Nationalism.Weidenfeld and Nicolson. P. 68-69.