«На выселках дело было, в Нижней Моховой. Шел 1930-й год. Я еще молодой был, а вот взрослые ребята уже гуляли по деревне с девушками. И был такой Савенков, хорошо мне знакомый. Дружил он одно время с девушкой, а потом у них как-то разладилось. С ней кто-то другой стал встречаться. Михалев, кажется. Ну и поссорились они между собой из-за этой девушки. До самой смерти поругались. Вот я и написал песню после убийства этого Михалева, но уже не помню слова. Не помню сейчас. А село пело эту песню. Даже на сцене пропели школьной, перед родителями.
Все-таки попробую вспомнить. “Как только солнце закатилось, а Савенков пошел гулять… / А его прежняя зазноба пошла с любовником опять. / Она ему наговорила, что Савенков хотел с ней жить. / А Михалев, похож на зверя, решил убийство совершить. / Решил-решил убийство сделать, решил убийство совершить, / Но одному казалось страшно, — решил он друга попросить. / А друг его, однофамилец, за дело взялся сгоряча, / Вонзил в того он нож блестящий — вот вам и смерть товарища…”
Я скажу вам — плакали все. Савенкова, конечно, посадили. Года на три, раньше помногу не давали. А вот когда Кирова убили и 1934 году, я тогда большую поэму написал. Но не вспомню уж теперь.
“Зачем ты ходишь здесь по залу? — спросил противник у бойца. — Ты ждешь ружейного удара иль раскаленного свинца?..”
Не сохранилась эта поэма на смерть Кирова. Не печатали ее.
В школе были театр, драмкружок. Был один парень-одноклассник, вроде Аркадия Райкина. Он умел рассмешить, действиями вызывал хохот в зале. И мы все крутились вокруг него. Много было интересного, хотя и тяжелая жизнь. Может, я и вправду стал бы поэтом, если бы не война…
Горячо увлекался я в детские годы техникой. Мастерить любил с той же упоенностью, что и писать стихи. Строил из дерева домики, от которых катились тележки к ветряным мельницам. Познавал изменения форм, следил за прикосновением плоскостей, улавливал переходы кривизны, соотносил динамику отдельных частей и предугадывал кинематику целого. Конечно, ни одного из этих терминов я тогда не знал, но сами понятия уже жили во мне интуитивно. Просто удивительно, почему вдруг мне прочили в селе будущее литератора, а не технаря. Ведь к “железкам” я тянулся у всех на виду.
Когда в руки мне попадался какой-нибудь неисправный механизм, для меня наступало сокровенное время исследования. Сперва я тащил находку домой и надежней припрятывал в свой тайник на чердаке. Улучив момент, доставал ее, брал в сарае отцовский инструмент и уходил задом. Там раскручивал, отвинчивал, разбирал: мне было очень интересно узнать, как же эта штука работала и почему не работает сейчас».
Свой первый пистолет, стрелявший головками серных спичек, Михаил изготовил в десятилетнем возрасте. В семье знали: если Мишки не слышно, значит, он где-то за домом разбирает очередную «штуковину», чтобы понять, как она работает.
«Не всегда, правда, удавалось собрать ее снова, но если такое случалось, — вспоминает Михаил Тимофеевич, — я был очень доволен собой и гордо выходил из своего укрытия победителем!
Видимо, так уж устроена у меня голова, что ей все время хотелось что-нибудь усовершенствовать. Именно на этой почве я подружился с нашим учителем физики, уже достаточно пожилым человеком, появление которого в наших местах было окружено сочувственной тайной. Учеников, которые выделялись своими знаниями, он отличал и называл на старинный манер: я у него был Калашников Михаил Тимофеев.
“Понимаешь ли, Михаил Тимофеев, — говорил учитель физики, — лучшие мировые умы уже давно сошлись на том, что создание вечного двигателя невозможно. Но ты так убедительно доказываешь обратное!..”
Спустя несколько десятилетий, вспоминая об этом, я сожалел, что не было у меня тогда возможности найти нужных для вечного двигателя миниатюрных подшипников, строго калиброванных по размеру и весу шариков. Их не было ни в Нижней Моховой, ни в Воронихе. Попадись они мне в ту пору, может, судьба моя сложилась бы несколько иначе. Вечного двигателя, конечно, не получилось бы, но механизм, близкий к нему, вполне мог быть изобретен и где-нибудь применен».
«Миша большой» упорно вынашивал идею возвращения на родину, к сестрам. Мать и отчим противились, но, в конце концов, поняли, что останавливать его бесполезно. И вот по окончании 7-го класса 14-летний подросток Миша Калашников отправился в тысячеверстный путь в родную Курью. Было это в 1934 году.
М. Т. Калашников:
«Убежал я летом. Видимо, не учились. Подделал документы. Я хорошо этому обучился. Дом покрыт берестой. А в ней птицы гнезда устраивают, карманы такие, их на крыше полно. Вот так и сожительствовали — снаружи воробьи детей выводят, а я наверху провожу опыты. Решил подделать круглую печать и штамп комендатуры. Подружился с бухгалтером Гавриилом Бондаренко, у него печать была на бумаге. Я попросил эту бумагу — начал делать печать, чего только не испытывал. Потом нашел нарост на дереве, как гриб. Ровно срезал, обвел печать чернилами и прижал на гриб — она и отпечаталась. Я снова обвожу чернилами и бац на бумажку — точно та же печать вышла. Я этих печатей переделал чертову уйму. Вначале не получалось. А надо было точно сделать. Наконец-таки получилось. Я, когда сделал, — показал Гавриилу-бухгалтеру, тот говорит: точно, Миша. Дает мне хорошей бумаги, у него красивый почерк, и мы пишем: “Освобождение из ссылки, разрешается выехать на родину”».
Значительную часть дороги Михаил добирался пешком, какую-то — «зайцем» на железнодорожных платформах, а до Курьи из Поспелихи доехал на попутных подводах. По дороге его к тому же еще и обворовали. Когда у юноши кончился взятый из дома сухой паек, пришлось прибегать к милости попутчиков и жителей деревень, через которые он проходил.
«Но каждая изба, к которой я подходил, — продолжает вспоминать Михаил Тимофеевич, — как будто отталкивала меня, и я вновь говорил себе: “Нет, ты не произнесешь этих слов!” Но голод требовал: “Забудь о совести, о стыде. Что такое ‘твое я’, о котором столько говорили ссыльные учителя в воронихинской школе? Забудь о нем, плюнь!”
Не знаю, чем бы все кончилось, не попадись мне возле одного дома пожилая женщина с добрым лицом, которой я и поведал о своем горе. Она обняла меня и сказала: “Милый мальчик, воровать грешно и зазорно, а вот просить честно — не стыдно. Или тебе никто никогда не говорил, что у Бога милости много? Найдется и для тебя! Наш народ всегда жил не только милостью Божьей, но и людской милостыней. Ты ведь не нищеброд какой, ты мальчик разумный, но это в тебе не гордость говорит, а твоя гордыня. Сломи ее!” Сказала и ушла.
Много раз потом я возвращался к мысли: почему сама-то она не захотела мне дать кусок хлеба? Хотя, может быть, у нее и не было ничего? Может, сама она была не из этой деревни или вообще не из этих мест? А может, еще что?..
Какая-то загадка была для меня в ней и тогда, и остается теперь. Такое доброе лицо, такой ласковый взгляд, такой проникновенный голос. И дала она мне куда больше, чем простой хлеб, — дала знание, которого у меня до этого не было, заставив тут же применить его. Тем самым она спасла меня».
И хотя просить милостыню Мише было очень непросто, он переступил все же через свою скромность. И выжил. Голодный, оборванный, он постучался поздно вечером в дом сестры Нюры. Та долго не могла поверить, что это брат, с которым ее разлучили три года назад. Всё только повторяла: «Ты ли это, Миша?!»
От большого отчего дома, стоявшего на краю Курьи, у въезда со стороны Поспелихи, осталось только пепелище.
«Я ходил по углям и соображал, где у нас что стояло и как все было. Любопытные соседи, увидев меня, позже сказали моей сестре Гаше: “Миша что-то искал на месте вашего дома, наверное, золото”. Сестра ответила, что когда родителей увезли, она взяла ведро и хотела набрать в их погребе картошки, но там уже все растащили, да и погреб разломали. Вот вам и золото! Мы тогда не имели о нем понятия.
Когда я стоял на пепелище бывшего нашего дома, то думал отнюдь не о золоте, а вспоминал стихотворные строчки Сергея Есенина — они ходили в нашей воронихинской школе по рукам, тоже переписанные на березовой коре:
На родине Михаил хотел устроиться на работу и остаться в Курье. Но постоянной работы для пятнадцатилетнего юноши в селе не нашлось и, почувствовав, что семьям сестер он, безработный, будет в тягость, лишним едоком, решил через три месяца тем же способом вернуться к матери и отчиму.
М. Т. Калашников:
«Житья мне не стало в Курье. Партийный муж сестры Гаши Николай Овчинников, первый безбожник на селе, боялся и все спрашивал ее: “Зачем ты отпрыска кулака держишь?” Перебрался к Нюре, а у той своих трое детей, мужа нет. Пришлось вернуться».
Проучившись в Воронихе еще год, Михаил вновь обращается к другу-земляку Гавриилу с предложением перебраться в Курью.
«И бухгалтер со мной согласился бежать. Шли аккурат мимо кладбища. Я захотел проститься с отцом перед уходом на свободу. Стал искать могилу. Но все березовые кресты стояли неподписанные. Хотя я помню, когда хоронили, карандашом подписывали. Больше ничего примечательного не оставляли. Так я и не запомнил, где могилка отца…»
Пройдут годы, много-много лет пройдет, и Михаил Тимофеевич Калашников в январе 2007 года по своему ижевскому адресу — на концерн «Ижмаш» получит письмо из села Высокий Яр Бакчарского района Томской области от Владимира Степановича Усова. Адресат сообщит, что на кладбище, на Голье, заехал какой-то колхозный дурак с плугом и, сломав оградку, которую поставил ранее Станислав Емельянович Постомолотов, распахал всю кладбищенскую территорию. Где теперь могилка Тимофея Калашникова, одному Богу известно. Тут же посетовал, что конструктор не приехал в 2003 году на встречу выпускников Воронихинской средней школы Парбигского сельского совета в честь семидесятилетия со дня ее образования. И обратился с такими словами:
«Михаил Тимофеевич! Нужно послать отцу последнее “прости” и отметить это место, увековечить в назидание потомкам. Проектов может быть множество. Я предлагаю оградить кладбище от поля лампадой из 13 лиственниц (ибо вид могучих деревьев возвышает душу). В отличие от кедров, которые могут сгореть, лиственница долговечна, ветро- и пожароустойчива. Она растет на Нилге, но легче взять саженцы в лесхозе, метровые, в сентябре посадить. А рядом топь, так что вода для поливки будет. А в центре смонтировать памятный знак с эпитафией. Мне по силам будет поставить суровый колодный обелиск или величественный поморский крест, как на русском Севере. На дороге, где стояла ваша изба, установить памятную доску со славянской вязью на берестяной грамоте. Если будет на то ваше благословение, я исполню это послушание!»
Вот что написал в ответ Калашников:
«Здравствуйте, дорогой Владимир Степанович!
Я очень Вам признателен за Ваши труды по увековечению памяти о моих родителях — Калашникове Тимофее Александровиче (1883–1930) и Ковериной Александре Фроловне (1884–1957).
К великому сожалению, Великая Отечественная война, участие в боевых действиях на Брянском направлении, ранение и контузия стерли из памяти многое из моего тяжелого детства.
Вы поставили передо мной такие вопросы, на которые я просто не могу ответить. И поэтому в деле восстановления захоронения отца моего доверяюсь исключительно на мудрость и добрую волю руководства Бакчарского района.
Что до Вашей инициативы и усердия в этом благородном стремлении, то они вызывают у меня чувство восхищения и человеческой благодарности. Поступайте сообразно житейской мудрости, которая у Вас, как мне видится, пребывает сполна.
Со своей стороны, в силу преклонных лет и непредсказуемого состояния здоровья мне сложно что-либо обещать, поэтому остается лишь сопереживать Вашему целеустремленному поиску и благодарить Вас за доброту и настойчивость.
Примите мои самые наилучшие пожелания.
Вспоминать спустя многие годы родителей и свое ссыльное детство Калашникову непросто. Сложно также решиться спусти столько лет на поездку в те горькие места.
«Ну что для меня счастье, что ли, там побывать? Выслали нас, так это все равно, что тюремщики какие… Да и того поселка, где мы жили, теперь уже нет».
Видно, что эта боль, страдания, через которые прошел М. Т. Калашников и его семья, уже навсегда с ним. Освободиться от этой боли уже невозможно. Столько лет в семье хранили тайну о раскулачивании. Не дай-то бог было признаться, нем жизнь могла быть пущена под откос — Калашников был партийным, занимал высокие общественные посты в государстве. С 1953 года он состоял в Коммунистической партии Сойотского Союза. Избирался депутатом Верховного Совета шести созывов, был делегатом XXV съезда КПСС, XVIII съезда профсоюзов. На протяжении ряда лет был членом Удмуртскою обкома КПСС.
«Помню, когда первый раз избрали в Верховный Совет СССР и шел в Кремль через Спасские ворота, я пытался контролировать себя и плохо не думать о Сталине. Боялся, а вдруг засекут?!»
Особенно тяжелым был период, связанный с побегом из мест ссылки.
«Нас, конечно, спохватились. Как же — бухгалтер сбежал. Искали. Он вел меня под ружьем, будто конвоир. Ну и в одном месте нарвались. Подъезжает какой-то всадник, говорит: “Ну-ну, веди этого хулигана”. А потом слышим голоса за спиной: “Это подозрительные люди, надо бы их задержать”. Мы как сиганем в лес! Собаки залаяли, была погоня. Но где ты поймаешь, тайга ведь. Наученные горьким опытом, днем уже не шли, в основном ночью. А винтовку от греха подальше выбросили, чтобы не накликать беды. По мосту через речку переходили и попрощались с ружьем. Сколько шли, боюсь сказать — несколько сотен километров, точно. До станции какой-то добрели. Забыл, как называется. А дальше на попутных поездах доехали до Поспелихи. Никаких билетов не было, зайцами, да в то время таких много было ездоков. Справки, что мы сделали, потом продали в каком-то селе тем, кто также хотел вырваться на свободу. По 25 рублей справки продавали. Где-то 200 рублей заработали на них. Так что конструкторская работа началась с изготовления печатей.
Сначала пришли к его родителям. У него справка, что его освободили — надо было какие-то паспорта получить. Накануне визит в милицию с этой справкой. Назавтра — у товарища паспорт. И мы двигаемся в Курью — мне тоже выдают паспорт. Я свободен и не сын кулака больше».
Как-то Гавриил Бондаренко пригласил Михаила к себе домой и вытащил из-под крыши пистолет системы «браунинг». Оказалось, что оружие хранилось в их доме еще с Гражданской войны, до ссылки. Калашников впервые держал в руках пистолет и понимал, что уже не может с ним расстаться.
«Через несколько месяцев после моего возвращения в Курью, когда мы с Гавриилом уже работали на машинно-тракторной станции, соблюдая особую осторожность, я занялся браунингом, привезенным с родины Гавриила. Развернул тряпки, в которые было завернуто это “нечто”, неизвестное мне доселе, и замер. И страшно, и интересно! Трясущимися руками я принялся разбирать эту, как мне казалось, чудо-технику. Все было покрыто ржавчиной и, тем не менее, я быстро справился с разборкой. Тут-то мне открылся новый мир механизмов — мир оружия!»