«В соответствии с мнением Комиссии по ориентации, заседавшей 23.10.68, я предложил Вам пригласить Фуко войти в „кооптирующее ядро“ Венсенна и назначить его на кафедру философии. Однако после неблагоприятного решения, принятого консультативным Советом университетов во время заседания 5 ноября 1968 года, Мишель Фуко заявил мне о своем намерении выйти из „кооптирующего ядра“, чтобы получить возможность быть назначенным коллегами. Голосование состоялось 16 ноября 1968 года. В нем должны были принять участие одиннадцать действительных профессоров, получивших уведомление об их назначении в университетский центр в Венсенне от 15.11.68. Результаты голосования:
Присутствовало: 10 человек (один отсутствовал).
Мишель Фуко: 10 голосов.
Таким образом, я имею честь возобновить просьбу о рассмотрении вопроса о назначении Мишеля Фуко на кафедру философии университетского центра в Венсенне и о новом представлении его кандидатуры в консультативный Совет университетов».
На этот раз затруднений не возникло. Фуко мог официально приступать к работе 1 декабря.
Университет в Венсенне открылся в декабре 1968 года. Занятия начались в январе 1969-го. Но активная жизнь в университете закипела лишь в феврале и марте. «Университет в Венсенне напоминает гудящий улей, где все заняты поиском своего места», — писала 15 января газета «Le Monde». Суетливое роение скоро сменится хаосом куда более крупного масштаба. Впрочем, напряжение чувствуется не только в Венсенне. На протяжении всей осени и зимы газета «Le Monde» каждый день посвящает от одной до трех страниц «университетскому волнению». Забастовкам и митингам, охватившим лицеи и факультеты Парижа и провинций, как и столкновениям с полицией, нет числа. Венсенн немедленно включается в общий танец. 23 января «комитет действия» лицея Сен-Луи решил собрать учащихся для показа фильма о событиях мая 1968 года. Ректорат запретил это мероприятие, было отключено электричество. Но триста лицеистов вошли в здание и принесли с собой блок питания. Показ фильма состоятся. После сеанса они вывалились толпой, чтобы не дать полиции провести задержания, и присоединились к митингу, начавшемуся в двух шагах от лицея, во дворе Сорбонны, на другой стороне бульвара Сен-Мишель. Молнией пронесся приказ: занять ректорат, располагавшийся внутри старой Сорбонны. Сказано — сделано. Однако появилась полиция и очистила помещение. В Латинском квартале уже шли драки. Несколько сотен студентов из Венсенна и кое-кто из преподавателей решили проявить солидарность и занять свой факультет. Они забаррикадировались чем попало. В ход шло всё: столы, стулья, шкафы, телевизоры… Все новенькое, прямо из магазинов, только-только доставленное на факультет. Когда глубокой ночью явилась полиция, две тысячи человек приняли первый бой. Слезоточивый газ — с одной стороны, камни и метательные снаряды — с другой. Полиция постепенно очищала помещения и сгоняла студентов и преподавателей в одну из лекционных аудиторий.
Мишель Фуко и Даниэль Дефер задержаны одними из последних. Их глаза красны из-за газа. Фуко сказал Пассерону: «Они все разнесли в твоем кабинете». Потом бунтовщиков погрузили в машины и отправили кого в Божон, кого в контрольный центр парижской полиции — всего двести двадцать человек. Фуко, как и прочих, отпустили ранним утром. Последовала достаточно жесткая реакция правительства и прессы. Эдгар Фор называет инцидент «абсурдным» и оплакивает урон, нанесенный зданию университета. А консервативные круги обрушиваются на министра с упреками в «либерализме» и возлагают на него ответственность за беспорядки и «разгром». Знаменитый портрет Ришелье кисти Филиппа де Шампеня, находившийся в Сорбонне и испорченный в тот день граффити, стал символом «гошистского вандализма». В результате этого инцидента тридцать четыре студента были исключены из университета, а ста восьмидесяти одному угрожало уголовное преследование. 10 февраля 1968 года в Мютюалите состоялся митинг против этих дисциплинарных мер. Перед переполненным залом выступали среди прочих Жан Поль Сартр и Мишель Фуко. Газета «Le Monde» назвала Фуко самым яростным оратором. Он обвинял силы правопорядка, говоря о провокации и «просчитанных репрессиях».
Пройдя через это оглушительное посвящение, Венсенн погрузился в атмосферу общих собраний, демонстраций, столкновений с полицией, схваток между коммунистами и левыми, а также между разными группами левых. Но, несмотря на все это, занятия продолжились, переходя порой в психодраму, словесные поединки, бесконечные дискуссии, яростный обмен мнениями о революции, борьбе классов, пролетариате… Мишель Серр ушел из университета через год, сохранив об этом периоде самые мрачные воспоминания.
«Мне казалось, — рассказывает он, — что я погрузился в ту же атмосферу интеллектуального террора, которая царила благодаря сталинистам на улице Ульм, когда я там учился». Тем не менее он считал своим долгом довести курс до конца и принять экзамен.
Мишель Фуко исполняет обязанности «директора» отделения философии, хотя идея руководства в подобном контексте утратила свой смысл. Тем не менее программа вывешена. Список курсов красноречиво говорит об интеллектуальной атмосфере эпохи и о видении мира Венсенном. Вот что предлагалось студентам в 1968/69 учебном году:
Жак Рансьер «Ревизионизм-гошизм»;
Этьенн Балибар «Социальные формации и марксистская философия»;
Жюдит Миллер «Культурные революции»;
Ален Бадью «Идеологическая борьба»…
Конечно, некоторые преподаватели пытаются читать более классические курсы, принятые в университетах: Мишель Серр излагает позитивистские теории науки и рассказывает о связи между греческим рационализмом и математикой; Франсуа Шатле преподает греческие политические теории, а также идентичность и противоречие в греческой философии. Что же касается самого Мишеля Фуко, то он анализирует «Дискурс сексуальности» и «Конец метафизики». Следующий учебный год проходит в той же тональности. В программе намешано все. Студентам предлагаются:
Жак Рансьер «Теория второго этапа марксизма-ленинизма: сталинизм»;
Жюдит Миллер «Третий этап марксизма-ленинизма: маоизм»;
Анри Вебер «Введение в марксизм XX века: Ленин, Троцкий и большевистское движение»;
Ален Бадью «Диалектика марксизма».
В то время как Франсуа Шатле стоически продолжает читать курс античной философии «Критика греческой спекулятивной философии» и лекции на тему «Эпистемиологические проблемы исторических наук», Фуко преподает эпистемиологию «наук о жизни» и философию Ницше. Лекции о Ницше лягут в основу статьи «Ницше, генеалогия, история», которая войдет в сборник памяти Жана Ипполита, умершего 27 октября 1968 года[323]. Уже в первый год на лекции Фуко будет собираться такая толпа — более шестисот человек, — что он попытается ограничить запись на свои курсы. «Не более двадцати пяти человек», — приказывает он Ассии Меламед, секретарю отделения. Но в самую маленькую аудиторию, выбранную Фуко, набивается добрая сотня слушателей.
Итак, тематика лекций, за небольшим исключением, достаточно необычна, и это не остается незамеченным. 15 января 1970 года Оливье Гишар, министр образования, сменивший Эдгара Фора, критикует отделение философии. Полагая, что обучение в 1968/69 учебном году носило «марксистско-ленинский» характер, он принимает решение лишить дипломы по философии, выдаваемые Венсенном, национального статуса. Это означало, что студенты не смогут претендовать на звание агреже и участвовать в конкурсе на получение места преподавателя средней школы. Удар был точен. К тому же министр, выступая на радио, предал гласности названия некоторых курсов. 24 января преподаватели собирают пресс-конференцию, на которой Фуко отвечает министру. «Поскольку Венсенн специализируется на изучении современного мира, — объясняет он, — отделение философии просто обязано изучать политические учения». Через несколько дней он снова поднимает голос в защиту своего отделения. «Можно ли говорить о полном и всестороннем образовании, если на девятьсот пятьдесят студентов приходится всего восемь преподавателей?» — провозглашает он в интервью «Le Nouvel Observateur». «Никто мне не объяснил внятно, — добавляет он, — что понимается под словом „философия“ и во имя чего, на основании каких критериев или правил, ради какой истины отвергается то, что мы делаем». Затем Фуко переходит в контратаку: «За всеми выпадами, которые сделал министр в наш адрес, следует видеть решение, которое он собирается принять. Оно прозрачно: студенты, учившиеся в Венсенне, будут лишены права преподавать в средней школе. В связи с этим у меня возникает несколько вопросов. Для чего создается этот санитарный кордон? Что такого опасного происходит на отделении философии, чтобы так защищаться от него? И чем так опасны наши студенты?» Фуко утверждает, что университетские и политические власти приготовили «ловушку» для венсеннского отделения философии, обещав полную свободу действий. Как только эта свобода приобрела конкретные черты, начались репрессии[324].
Но тяготы только начинаются. Через небольшой промежуток времени новое происшествие опять притягивает внимание к университету в Венсенне и отделению философии. На этот раз гнев министерства вызвала система педагогического контроля во время прохождения экзаменов. Аттестация по каждому курсу, имевшая место в конце года, проходила достаточно необычно. Никто из преподавателей и не думал проводить экзамены. Как рассказывает бывший секретарь отделения философии, в первый год преподаватели закрылись в аудитории, а студенты просовывали под дверь клочки бумаги со своими фамилиями. На второй год список был перепечатан, но каждый мог попросить его и вписать свое имя. Когда Жюдит Миллер рассказала Мадлен Шапсаль и Мишель Мансо, интервьюировавшим преподавателей для книги «Для чего нужны профессора», что она выставляет оценки в автобусе, добавив при этом, что «университет — это всего лишь островок капиталистического общества» и поэтому она делает все возможное, чтобы дела там шли «все хуже и хуже», раздались новые раскаты грома. Скандал разразился, когда фрагменты книги опубликовал журнал «Express». Министр был взбешен.
3 апреля 1970 года дочь Жака Лакана, участница маоистской группы «Пролетарские левые силы», получила письмо из министерства, в котором сообщалось, что она отзывается из университета и направляется в школу, где раньше работала. Это решение министерства вызвало новую смуту в Венсенне. Опять баррикады в здании, столкновения с полицией…
Эти происшествия — всего лишь отдельные звенья в цепи событий, составивших Венсеннскую хронику. Они подпитывали дискуссии об университете в Венсенне и его праве на существование. Начиная с 8 октября 1969 года президент университета Жак Дроз настойчиво предупреждает: «Если безответственные поступки будут находить поддержку большинства студентов, боюсь, Венсенн постигнет катастрофа: он перестанет существовать». На протяжении нескольких лет пресса будет вновь и вновь возвращаться к этой проблеме. В зависимости от политической ориентации газеты задаются вопросом: «Будет ли закрыт университет в Венсенне?» или «Следует ли закрыть университет в Венсенне?» «Венсенн приговорен», «Венсенн должен жить», — сообщают газеты из месяца в месяц. За каждым инцидентом следует все та же давно знакомая обедня. Венсенн выстоит. Но на протяжении многих лет будет жить в атмосфере опасности новой грозы.
Как свидетельствуют очевидцы, отделение философии всегда оказывалось на гребне волны беспорядков. Один преподаватель, участвовавший в создании факультета, утверждает, что это отделение «с момента рождения было одержимо манией саморазрушения». Мишель Фуко, возможно, не одобрял всего этого полностью, но участвовал в происходящем. Он достаточно безболезненно приспособился к ультралевой среде и, кажется, не без энтузиазма присоединялся к различным акциям, которыми фонтанировало его окружение. Но усталость наступила довольно быстро. Некоторые даже полагают, что опыт пребывания в Венсенне, когда преподаватели то и дело подвергались преследованиям, сильно травмировал Фуко. Да, его видели с железным прутом в руках, готовым вместе с коммунистами вступить в схватку, да, люди видели, как он бросал камни в полицейских… Однако атмосфера Венсенна была не такого сорта, чтобы долго нравиться ему. «Я устал жить среди полубезумцев», — скажет он друзьям вскоре после ухода с факультета. Он неохотно общается со студентами и, чтобы больше времени уделять работе в Национальной библиотеке, старается проводить в кампусе как можно меньше времени. В глубине души он желает покинуть Венсенн и прекрасно понимает, что его пребывание здесь временно. Все это время он не выпускает из виду Коллеж де Франс: составляет представление своей кандидатуры, совершает визиты к профессорам коллежа, осваивает ритуалы, которые это престижное заведение навязывает тем, кто хочет переступить его порог.
Фуко пробыл в Венсенне два года. Всего два года, оставившие глубокий отпечаток на его жизни, карьере и творчестве. В этот период он окунулся в политику и встретился с историей. Как сказал он сам, «батискаф, долго таившийся в глубине моря, внезапно оказался выброшенным на берег бурей». Этот образ Жюль Вюйемен вспомнит в речи памяти Фуко, произнесенной им в Коллеж де Франс[325].
Вовлечению Фуко в политику немало способствовал Даниэль Дефер, взгляды которого эволюционировали в сторону маоизма. Он работал в Венсенне ассистентом на отделении социологии.
По сути, в этот период родился новый Фуко. Он уже не тот человек, который работал в министерской комиссии и принимал экзамены в Национальной школе администрации. Тот человек уходит в прошлое, забывается, а его место занимает ангажированный философ, получивший боевую закалку в Венсенне, участвующий в битвах на всех фронтах, деятельный и размышляющий. С 1969 года в Фуко начинают видеть воплощение интеллектуала-борца. Так формируется тот образ, к которому все привыкли: Фуко манифестаций и манифестов, «борьбы» и «критики», упрочивший свое положение и влияние благодаря кафедре в Коллеж де Франс. Однако эта вовлеченность в политику поначалу никак не отразилась на его интеллектуальных занятиях. В Венсенне Фуко читает лекции о Ницше, в декабре 1970 года произносит инаугурационную речь в Коллеж де Франс, оставаясь ближе к проблематике «Археологии знания», чем к более поздним работам о власти. Статьи, которые он публикует, и лекции, которые он читает в этот период, по стилю и теоретическим основам примыкают к его более раннему творчеству. Как, например, лекция, прочитанная во французском философском обществе 22 февраля 1969 года: «Что такое „автор“?» Тема, конечно же связанная со словами Беккета: «„Какая разница, кто говорит“, — сказал кто-то, какая разница, кто». Это безразличие, по мнению Фуко, «возможно, самый фундаментальный этический принцип современного письма». К размышлению о безразличии Фуко добавляет еще один сюжет — «родство письма и смерти»[326].
После доклада развернулась дискуссия, ставшая знаменитой. Начало ей положила перепалка между Люсьеном Гольдманом и Фуко. Гольдман критикует структурализм и под конец цитирует фразу, написанную студентом в мае 1966 года на доске в одной из аудиторий Сорбонны: «Структуры не выходят на улицу». И добавляет: «Историю делают не структуры, а люди». Фуко сухо отвечает: «Что касается меня, то я никогда не пользовался словом „структура“. Поэтому я просил бы избавить меня от льгот структурализма». Затем он переходит к сюжету «смерть человека»: «Эта тема позволяет выявить, как концепт человека функционировал в знании. Речь идет не об утверждении, что человек смертен. Нужно понять, каким образом, в соответствии с каким правилом сформировался и начал функционировать концепт человека. Подобные же задачи ставились и для понятия „автор“. Поэтому не надо слез». Один из присутствующих приходит на помощь Фуко. Это Жак Лакан. «Не думаю, — заявляет психоаналитик, — что фраза о структурах, которые не выходят на улицу, справедлива, поскольку если события мая 1968 года о чем-то и говорят, то именно о выходе структуры на улицу. То, что надпись сделана там, где произошел этот самый выход на улицу, свидетельствует просто-напросто о хорошо и даже слишком хорошо известном свойстве этого акта не узнавать самого себя»[327].
Что сделал Фуко за время работы в Венсенне? Он сформулировал некоторые положения, которые будут иметь определенные последствия для французского интеллектуального ландшафта. Несмотря на все встряски, Венсенн стремительно развивается, а его отделение философии процветает. И не случайно, ведь здесь преподают Делёз, Лиотар, Шерер… Планы Фуко собрать в отделении «лучшие силы» отчасти реализовались, а отделение психоанализа быстро превратится в блестящую школу лакановского толка. В июле 1969 года, когда в Эколь Нормаль отказались предоставить кров семинару Лакана, Фуко пригласил его в Венсенн. В конце концов семинар продолжил работу в помещении юридического факультета на площади Пантеон, но Лакан выразил согласие прочесть в Венсенне цикл лекций. Этот цикл оборвался сразу после первой лекции — 3 декабря 1969 года. Освистанный агрессивно настроенными по отношению к нему студентами, Лакан произнес: «Вы затеяли революцию, потому что нуждаетесь в хозяине. И вы его получите». После чего встал и покинул аудиторию. Потом он позвонил на отделение философии и предупредил, что «прогуляет» следующую лекцию, назначенную на Масленую неделю, а следующие просто отменяет.
Передавая отделение философии в Венсенне Франсуа Шатле, Мишель Фуко знает, что оставляет наследство, которым непросто управлять. Он знает, что препоручает его заботам очаг конфликтов — а также кипучих интеллектуальных поисков.
«Дорогие коллеги, мадам, месье…»
Зал затих. Голос взлетает, глухой, напряженный, странно изменившийся от эмоционального накала и волнения. Слова не выстреливают, а шелестят:
«…в речи, которую я должен произнести сегодня, равно как и во время тех, что мне, возможно, придется произносить здесь в течение многих лет…»[328]
2 декабря 1970 года Мишель Фуко читает в Коллеж де Франс инаугурационную лекцию.
Несколько сотен слушателей набилось в большой лекционный зал, где по традиции происходила церемония. Здесь ничего не меняется: люстры — ведь действо происходит до модернизации, — деревянные скамьи и немного мрачная атмосфера. В этот день, как это часто случалось в ту неспокойную эпоху, Латинский квартал осажден. Тем, кто шел в коллеж, пришлось, пересекая улицы вблизи Сорбонны, пробираться сквозь заграждения из полицейских машин и ряды республиканских отрядов безопасности. Шлемы и дубинки — странная декорация к речи, в которой зазвучат слова «заключение», «власти» и «нормы». Полиции конечно же нет дела до Фуко, но все отмечают это странное совпадение. Через несколько дней Пьер Деке сообщит в «Les Lettres françaises», что «огромная толпа» пробивалась на лекцию философа, и не преминет упомянуть «проходы, забитые людьми, по большей части молодыми». И добавит:
«Словно май 1968 года отправил большую делегацию в степенное собрание»[329].
«Делегатов мая» легко узнать. Они встречают негромкими смешками вступительную речь Этьена Вольфа, поприветствовавшего нового члена коллежа, прибывшего в «страну свободы», как он называет внушительное здание на площади Марселен-Бертело…
Фуко приступает к чтению — ибо перед ним лежит текст — под пристальным взглядом Бергсона, чей бронзовый профиль охраняет зал. «Я хотел бы, чтобы позади меня был голос— голос, давно уже взявший слово, заранее дублирующий все, что я собираюсь сказать, голос, который говорил бы так: „Нужно продолжать, а я не могу продолжать, — нужно продолжать, нужно говорить слова, сколько их ни есть, нужно говорить их до тех пор, пока они не найдут меня, до тех пор, пока они меня не выскажут“, — странное наказание, странная вина, — нужно продолжать, хотя, быть может, это уже сделано, — быть может, они меня уже высказали, быть может, они доставили меня на порог моей истории, к двери, которая открывается в мою историю; откройся она теперь — я бы удивился». Так, погрузившись во фразы Беккета из «Неназываемого», Фуко покоряет аудиторию. Его слушают Жорж Дюмезиль, Клод Леви-Строс, Фернан Бродель, Франсуа Жакоб, Жиль Делёз…
Мишель Фуко только что принят в святая святых французской академической среды. Такая же церемония состоялась и накануне, но в присутствии другой публики: инаугурационную речь произносил Раймон Арон. Через два дня, 3 декабря, коллеж откроет свои двери для Жоржа Дюби. То, что Мишель Фуко и Раймон Арон читают лекции друг за другом, не является случайным совпадением. Они были избраны на собрании профессоров коллежа в один день. По тому, как протекали выборы, можно было догадаться, что сторонники того и другого договорились: баш на баш.
Чтобы понять, что стояло за избранием Мишеля Фуко, следует вспомнить происходившее несколько лет назад. Прежде всего его дружбу с Дюмезилем. К моменту избрания Фуко он ушел из Коллеж де Франс, поскольку достиг пенсионного возраста. И все же Дюмезиль принял участие в судьбе Фуко, отослав из Америки, куда он уехал преподавать, пять или шесть писем тем своим бывшим коллегам, которые, как ему казалось, настороженно или неприязненно относились к Фуко из-за его скандальной репутации. К Дюмезилю все относятся с большим почтением, и его поддержка была очень важна. Но главное — он настойчиво предлагал кандидатуру Фуко еще до ухода из коллежа.
Еще в 1966 году Жан Ипполит воспользовался успехом книги «Слова и вещи», чтобы поставить вопрос об избрании Фуко в Коллеж де Франс. Ипполит начал прощупывать почву, беседуя с коллегами и наблюдая за их реакцией. Отношение к проекту было разным. Его поддержал Жюль Вюйемен, у которого была своя кафедра — «История философской мысли». Дюмезиль, Ипполит, Вюйемен — блестящая троица! И еще Фернан Бродель, также хлопотавший о Фуко не покладая рук. Увы! Ипполит так и не увидит счастливого конца предприятия: он умер 27 октября 1968 года. И когда встал вопрос о передаче осиротевшей кафедры, естественно, взоры обратились к Фуко. Вюйемен официально выдвинул кандидатуру своего бывшего коллеги по Клермону — точнее, предложил собранию профессоров создать кафедру и отдать ее Фуко. Поскольку выборы проходили в два этапа: сначала голосовали за кафедру, без упоминания имени того, кто должен ее занять, а затем — собственно за кандидата.
30 ноября 1969 года собрался ученый совет обсудить кандидатов на заведование двумя кафедрами: социологии и философии. На кафедру философии претендуют три кандидата, поскольку в борьбу за наследие Жана Ипполита вступили еще два философа: Поль Рикёр и Ивон Белаваль. Мишель Фуко составил, следуя установленной процедуре, представление, в котором перечислял свои титулы и работы, обосновал тематику научных занятий: «История систем мысли» и обрисовал основные направления будущих лекций. Текст — более десяти страниц — был представлен каждому из профессоров Коллеж де Франс. Вначале Фуко останавливается на своей академической карьере: образование, дипломы, должности… Затем дает список публикаций: книги, статьи, предисловия, переводы… И под конец излагает результаты исследований — от «Истории безумия» до «Археологии знания».
В этом интереснейшем документе, заслуживающем внимания, тем более что он распространялся в небольшом количестве экземпляров и сегодня практически недоступен, Фуко раскрывает логику развития своих научных интересов:
«В „Истории безумия в классическую эпоху“ я хотел выявить, что было тогда известно о душевной болезни. Конечно, это знание отражается в медицинских теориях, называющих и классифицирующих разные типы патологий и пытающихся объяснить их; оно также всплывает в феномене мнения — в древнем страхе, который преследует безумных, окруженных игрой легковерия, в том, как их изображают на сцене или в литературе. Повсюду я следовал за историками, анализировавшими эти аспекты. Однако одно измерение показалось мне неисследованным: следовало понять, как безумные были признаны таковыми, выделены, выброшены из общества, изолированы для лечения; каким институтам было поручено принимать и удерживать их, а иногда и лечить; какие инстанции констатировали безумие и на основании каких критериев, что за методы применялись для того, чтобы воздействовать на них, наказывать или врачевать их; короче говоря, какая сеть инстанций и практик выявляла безумных и идентифицировала их. Эта сеть, если присмотреться к ее функционированию и системе защиты, существовавшей в ту эпоху, выглядит последовательной и отлаженной: ей служит целое точное и ясное знание. Таким образом, я увидел особый объект исследований: знание, инвестированное в сложные системы институций. Вычленялся и метод: не ограничиваться, как это часто делается, штудированием библиотеки научных книг, но обратиться также к материалам архива — декретам, регламентам, больничным и тюремным регистрам, юридическим актам. Я изучал знание, видимый корпус которого составляют не теоретические или научные диспуты и не литература, а каждодневная упорядоченная практика в Арсенале и национальных архивах. Однако пример безумия показался мне недостаточно типичным; в XVII и XVIII веках психопатология была еще слишком рудиментарной, чтобы отделить ее от простой игры традиционных мнений; я подумал, что клиническая медицина в момент своего рождения формулировала проблему в более строгих терминах; в начале XIX века она оказалась связанной с сформировавшимися или формирующимися науками — такими, как биология, физиология или патологическая анатомия; с другой стороны, она была связана с институтами — больницами, домами вспомоществования, клиниками, где шло обучение, — а также с практиками, например, с административными расследованиями. Я задался вопросом: каким образом из этих двух явлений зародилось знание, как оно трансформировалось и развивалось, предлагая научной теории новые области наблюдений, неведомые проблемы, не замечавшиеся прежде объекты, и как, в свою очередь, научные знания приобрели значимость, авторитетность предписаний и этические нормы? Занятия медициной не ограничиваются выстраиванием из смеси непостоянного состава строгой науки и неясной традиции; они складываются как система знания, обладающая равновесием и свойственной ей последовательностью. Таким образом, следует предположить, что существуют области знания, не являющиеся простыми ментальными обыкновениями, которые при этом трудно идентифицировать с науками. В книге „Слова и вещи“ я прибегнул к обратному опыту: попытался нейтрализовать всю практическую и институциональную сторону дела, не отказываясь, впрочем, от идеи вернуться к ней позже и рассмотреть различные виды знаний, существовавшие в определенную эпоху (естественнонаучные классификации, общую грамматику и теорию богатства в XVII и XVIII веках), изучая их по очереди для того, чтобы выделить тип проблем, задаваемый ими, концепты, с которыми они играли, теории, которые подвергались проверке. Следовало описать не только „археологию“, имеющую внутреннюю связь с каждой из областей, взятых по отдельности, но также проступающие связи между ними — общность, аналогии, пучки различий. Вырисовывалась общая конфигурация: конечно, она не могла охарактеризовать классический разум в целом, но тем не менее выстраивала логическим образом всю область эмпирических знаний. Итак, я имел перед собой два разных результата: с одной стороны, я констатировал относительно автономное существование особых „включенных знаний“; с другой стороны, в архитектуре каждого из них я выявил системные связи. Возникла необходимость довести исследования до конца. Эту задачу я решал в книге „Археология знания“: между мнением и научным знанием следует выделить особый уровень, который можно назвать уровнем знания. Знание проявляется не только в теоретических текстах или инструментах опыта, но и во всем комплексе практик и институтов. Оно не является чистым и простым результатом, полуосознанным выражением; на самом деле, оно содержит собственные правила, касающиеся его существования, функционирования и истории; некоторые из этих правил присущи лишь одной области, другие — нескольким областям, возможно, кое-какие из них охватывают все области в пределах одной эпохи. Наконец, развитие знания и его трансформации вводят в игру сложные отношения каузальности…»[330]
Изложив основные положения «прошлых работ», Фуко переходит к «проекту лекций». Эти лекции, по его словам, будут подчинены двум императивам:
«Никогда не терять из виду конкретный пример, который может служить экспериментальной областью для анализа; разрабатывать теоретические проблемы, с которыми я столкнулся или с которыми я столкнусь в будущем»[331].
Конкретный пример, который «на протяжении некоторого времени» будет являться предметом исследования, — это «знание о наследственности»[332]. Теоретические же проблемы таковы:
«Попытаться придать некий статус этому знанию: где оно содержится, в каких границах, какой инструмент следует выбрать, чтобы описать его…»