27 ноября 1971 года. 18-й аррондисман Парижа. Здесь живет беднота, в основном — иммигранты. Улица Маркаде. Мезон Верт, где хозяйничает пастор Гедрих. В зале уже сидят Жан Жене, «небритый, с густой седой щетиной», и Мишель Фуко. Рассказывает Клод Мориак: «Никто не заметил, как в зал на улице Маркаде, куда мы пришли часам к двум, чтобы обсудить последние детали демонстрации, проскользнул старик небольшого роста: Жан Поль Сартр. Он по большей части отмалчивается. Я сижу между Жене и Фуко, он — напротив. Может быть, я что-то упустил или чего-то не понял? Мне показалось, что их представили друг другу — Жана Поля Сартра и Мишеля Фуко, — что они встретились впервые…»[377]. Сцена, имевшая место 27 ноября 1971 года, по-своему величественна:
«Так оказались лицом к лицу Жан Поль Сартр и Жан Жене — агиограф и святой. Так я оказался свидетелем первой встречи двух великих философов — старого и молодого, Жана Поля Сартра и Мишеля Фуко».
Возможно, они впервые разговаривают друг с другом, но их пути уже пересекались: и Сартр, и Фуко участвовали в митинге, состоявшемся 10 февраля 1969 года на Мютюалите, после событий в Венсенне. Впрочем, пространство и толпа могли не дать им возможности познакомиться. И Клод Мориак имеет все основания утверждать, что они встретились впервые.
Прошло пять лет после жесткой схватки между двумя мыслителями, приковавшей к себе внимание всех интеллектуалов. Пять лет, которые превратились в вечность. Май 1968 года, вихрем обрушившийся на французское общество, перевернул все вверх дном и снес вехи предыдущей эпохи. Если бы этого не произошло, вряд ли Клод Мориак оставил бы цитировавшуюся мной летопись. Разве оказался бы он, бывший голлист, на демонстрации бок о бок со студентами левацких взглядов? Разве попал бы на «передовую» борьбы в рядах интеллектуалов, проповедовавших коренное изменение существовавшего порядка?
Поэтому во встрече Сартра и Фуко нет ничего удивительного: она произошла на почве борьбы против расизма. Джелали Бен Али, молодой алжирец, оскорбил консьержку. Дело происходило в арабском квартале Парижа, на улице Гут-д’Ор. Друг этой женщины схватился за ружье, случайный выстрел унес жизнь алжирца. Грустное и банальное происшествие, как скажет газета «Le Monde» через несколько лет, когда начнется процесс по этому делу. Однако в тот момент, когда алжирец был убит, эту драму восприняли по-другому. Тысячи людей вышли на демонстрации, протестуя против преступлений на почве расизма. По инициативе Мишеля Фуко была создана комиссия для ознакомления с условиями жизни в этом квартале. В комитет «Джелали» вошли Жиль Делёз, Жан Жене, Клод Мориак, Жан-Клод Пассерон и еще несколько человек.
27 ноября 1971 года, через некоторое время после сцены, описанной Клодом Мориаком, небольшая группа собралась на углу улиц Полонсо и Гут-д’Ор. Квартал набит полицией. Но полицейским, как обычно, дана инструкция не трогать Сартра, поэтому демонстранты спокойно разворачивают плакаты. На них — «Призыв к рабочим квартала», в котором говорится об угрозе расправы со стороны «расистских организаций, имеющих поддержку власти», нависшей над Гут-д’Ор. Текст подписан Жилем Делёзом, Мишелем Драком, Клер Этшерелли, Мишелем Фуко, Жаном Жене, Моникой Ланж, Мишелем Лейрисом, Мишель Монсо, Марианной Мерло-Понти, Тьерри Миньоном, Ивом Монтаном, Жан-Клодом Пассероном, Жаном Полем Сартром, Симоной Синьоре. Кое-кто из подписантов и группа маоистов расхаживают по пустынным улицам под наблюдением целого роя представителей сил безопасности. На фотографиях из знаменитой серии — Сартр и Фуко с микрофонами в руках. Они объявляют, что начиная со следующего дня будут постоянно находиться в помещении церкви Сен-Брюно. Цель — оказать юридическое содействие всем, кто в нем нуждается, помочь иммигрантам заполнить бумаги, формуляры, анкеты, которыми они завалены.
Усталый, полубольной Сартр уезжает довольно быстро, а демонстранты возвращаются в Мезон Верт, где их ждет пастор Гедрих. На следующий день Фуко расскажет Клоду Мориаку: «Я пошел поужинать в местный ресторанчик, и, когда я вошел, кто-то крикнул: „Вот и Жан Поль Сартр!“» И добавит:
«Я не уверен, что это был комплимент».
Жан-Клод Пассерон, Клод Мориак, Мишель Фуко, Жан Жене… будут по очереди дежурить в церкви. Комитет «Джелали» рос, а впоследствии из него выделился «Комитет защиты прав иммигрантов», который организовывал множество демонстраций. Так, 31 марта 1973 года тысячи людей вышли на улицы Белльвиля и Менилмонтана, протестуя против «циркуляра Фонтане», ограничивавшего возможности получения прав на жительство и на работу. В первых рядах демонстрантов — Мишель Фуко и Клод Мориак.
Порой заседания комитета протекают в напряженной обстановке: почти все рабочие-арабы, входящие в комитет, состоят также в «палестинском комитете» и настаивают на том, чтобы борьба с расизмом носила еще и антиизраильский характер. Но Фуко, как, впрочем, и Сартр, твердо стоял на произраильских позициях. Взгляды Фуко на эту проблему не изменятся. Вероятно, это и являлось главным пунктом его расхождения с маоистским — открыто пропалестинским — движением, манипулировавшим комитетом и его акциями.
Борьба против расизма свела Фуко не только с Сартром. На короткое время она объединила его с Жаном Жене. Фуко давно восхищался этим писателем. Еще в Швеции он упоминал его скандальные произведения в своих лекциях. Жене неизменно поддерживал все акции в защиту национальных меньшинств. Все, что отдавало расизмом, вызывало у него тошноту. В 1970 году он провел два месяца в Соединенных Штатах у Черных пантер. Он был вовлечен в палестинское движение и дважды ездил в лагеря беженцев. Этот интерес, можно даже сказать, эта страсть, не уменьшится с годами. Последняя книга Жене — «Влюбленный пленник», вышедшая в 1986 году, через несколько недель после его смерти, полностью посвящена палестинским лагерям беженцев. Как он оказался в комитете «Джелали» рядом с Мишелем Фуко?
Посредницей выступила Катрин фон Бюлов — немка, долго жившая в Соединенных Штатах, где она танцевала в труппе нью-йоркской Метрополитен-опера. Перебравшись во Францию, она начала работать в издательстве «Галлимар». Там она познакомилась с Фуко и Жене. На протяжении некоторого времени она была очень близка с Жене и заботилась о нем, когда он бывал в Париже. Катрин фон Бюлов — активистка движений «Красная помощь» и «За народное дело», поэтому деятельность комитета «Джелали» не могла пройти мимо нее. О перипетиях своей жизни она рассказала в книге воспоминаний — удивительной и трогательной[378]. Фуко и Жене гуляют по Гут-д’Ор, заходят в кафе. Вероятно, Жене чувствует себя более уверенно, чем Фуко. Как утверждает фон Бюлов, Жене был покорен арабским миром. Возможно, именно поэтому он быстро покинет ряды парижских демонстрантов.
«Его интересовала только борьба палестинского народа», — свидетельствует фон Бюлов. Никто не знал, где он жил — в Париже, в Марокко или в другом месте. Он то появлялся, то исчезал. И невозможно было предугадать, когда это произойдет. Только что мелькала его кожаная куртка — и вдруг он снова уходит на дно, и никто не может сказать, куда он делся и объявится ли он снова.
Но в то время Фуко и Жене сблизились. На почве вовлеченности в общее дело, поскольку, по словам Катрин фон Бюлов, между ними было мало общего и вне сферы политической борьбы им особенно не о чем было говорить. Однако Фуко ценил Жене. Он хотел, чтобы тот познакомился с Дюмезилем, а это знак высочайшего уважения к писателю. Жене согласился. А вот Дюмезиль — нет. Ему не нравились ни сам Жене, ни его книги. «Зачем же я буду знакомиться с этим человеком?» — спросил он Фуко.
16 декабря 1972 года, в субботу, в четыре часа дня на бульваре перед «Рексом» раздаются крики:
«Звери, расисты, убийцы!»
Человек десять пробиваются друг к другу у входа на станцию метро «Бон-Нувель»…
Сто тридцать шесть интеллектуалов призвали население выйти на улицу «в знак протеста и траура»: несколько дней назад рабочий-алжирец Мохаммед Диаб был убит в комиссариате при весьма сомнительных обстоятельствах. Префектура полиции запретила демонстрации и поручила силам безопасности разгонять людей, если будет хотя бы малейшее их скопление. Натиск длится всего несколько минут. Полицейские предпочли не связываться с людьми известными. Но, поскольку Фуко и Клод Мориак не унимались и вырвали из рук полицейских нескольких задержанных, с ними поступили так же, как с другими. Побои, оскорбления…
В конце концов, Клода Мориака, Мишеля Фуко и Жана Жене задерживают и отправляют в «Божон» для проверки документов. Клод Мориак записывает в дневнике:
«Мишеля Фуко и меня запихнули в клетку, протащив мимо других, набитых нашими юными товарищами… Куда-то провели Жана Жене — под надежной охраной — мы перекинулись несколькими словами»[379].
В полночь всех освободили. В последующие дни пресса вовсю трубила о произошедшем.
Фуко не вступил ни в одну политическую организацию. Однако в то время он сблизился с маоистскими кругами и с группой «За народное дело», с которой был тесно связан Даниэль Дефер. Во всех акциях, к которым имел отношение Фуко, идет ли речь о деятельности «Группы информации о тюрьмах» или комитета «Джелали», участие маоистов было весьма заметным. И Фуко активно посещал собрания комитетов «Правда-Правосудие», создававшихся повсюду маоистами. Так, в конце ноября 1972 года он присутствовал на митинге, созванном комитетом Гренобля и собравшем полторы тысячи человек. Речь шла об ответственности администрации за пожар в дансинге «5/7» в городке Сен-Лоран-дю-Пон, случившемся в 1970 году — там погибло сто пятьдесят человек. Фуко берет слово.
Он говорит о положении тех молодых, которые могут найти лишь работу чернорабочих или грузчиков и получают смехотворные зарплаты. И добавляет:
«Должны же они проводить где-то время, раз уж у них нет своего жилья. И тут наносится следующий удар: чтобы попасть в дансинг, клиент платит 12 или 15 франков. Стакан апельсинового сока стоит 8 франков и т. д. Так вот, я считаю, что этих юношей и девушек эксплуатируют и обирают…».
Пояснив, что обворовывание происходит через «бандитский налог», фактически рэкет кафе, баров и дансингов, Фуко перешел к связям между политиками и этой формой коррупции. И заключил:
«Страна тайно или явно, бесшумно или под фанфары, но страна опутывается сетью: депутат с кокардой, Союз правых республиканцев, полиция — параллельная и непараллельная — все это обступает население и заставляет его идти в ногу или молчать. А чем же занята администрация? У нее лишь одно дело, и она с ним прекрасно справляется: закрыть глаза и ни во что не вмешиваться. Отстроить и открыть "5/7"? Пожалуйста. Пожар? Пожалуйста. Она повсюду попустительствует тем, кто хочет нажиться»[380].
В 1972 году Мишель Фуко, Андре Глюксман, Жан-Пьер Ле Дантек и Ален Гайсмар приняли участие в специальном номере «Les Temps modernes», «подготовленном активистами маоистского движения». Фуко опубликовал пространную беседу с Пьером Виктором о народном правосудии. Настоящее имя Пьера Виктора — Бенни Леви. Он — один из лидеров маоистского движения. С 1973 года он будет секретарем Сартра — последним. Пьер Виктор и Филипп Гави выступают как собеседники Сартра в книге «Право на бунт». Виктор был инициатором бесед, опубликованных Сартром в 1980 году, незадолго до смерти, и вызвавших оторопь людей, близких к философу, и гневные слезы Симоны де Бовуар, недоумевавшей, как могла его мысль прийти к совершенно чуждым ему темам. Нужно сказать, что Пьер Виктор, покинув воинствующее крыло французских маоистов, ударился в религию и стал ортодоксальным иудеем. Впоследствии он изучал еврейскую философию и религию[381].
Но все это будет позже. А пока Виктор является, по свидетельствам многих, «харизматическим лидером» небольшой армии «сопротивленцев»: в начале семидесятых годов воинствующие маоисты думали о себе именно так и соответственно строили свою жизнь. Они были «сопротивленцами» в стране, оккупированной патрональной властью и армией полицейских. Мысль о диалоге с Фуко родилась в июне 1971 года, после неофициального расследования по делу Жобера, в котором тот принимал самое непосредственное участие. Маоисты хотели, чтобы полиция предстала перед народным судом. Подобный суд созывался в 1970 году в Лансе, где погибло много шахтеров; тогда ответчиком являлась Угольная компания. В этом процессе, получившем некоторый резонанс, одним из основных действующих лиц был Сартр. Диалог Виктора и Фуко, опубликованный в «Les Temps modernes», открывается рассмотрением понятия «народный суд». Фуко ненавидит само понятие «суд».
«Нужно понять, — говорит он, — могут ли акты народного правосудия принимать форму суда. Я полагаю, что суд вовсе не является естественной формой народного правосудия, что его историческая роль состоит скорее в том, чтобы схватить, подчинить и уничтожить народное правосудие, заключив его в рамки институций, характерных для государственного аппарата». Напомнив о событиях сентября 1792 года, он добавляет:
«Сентябрьские казни были одновременно и военными действиями, направленными против внутреннего врага, и актами мщения угнетателям. Разве на фоне жестокой схватки это не было народным правосудием, по крайней мере, в первом приближении: ответом на угнетение, полезным со стратегической точки зрения и политически необходимым? Однако едва казни начались, как представители Парижской коммуны и сочувствующие им вмешались и организовали импровизированные суды: судьи за столом, представляющие инстанцию, противопоставленную как народу, требующему мести, так и обвиняемым — „виновным“ или „невиновным“; допросы, позволяющие добиться „правды“ или „признания“; совещания, обеспечивающие „справедливость“; институт власти. Что это, если не эмбрион, пусть даже самый худосочный, государственного аппарата? Возможность угнетать целый класс? Разве помещение между народом и врагами нейтральной инстанции, призванной отличать правду от лжи, виновного от невиновного, справедливое от несправедливого, не является чем-то противоположным народному правосудию? Способом вырвать оружие борьбы и передать его идеальному судилищу? Поэтому-то я и задаюсь вопросом, не следует ли видеть в суде не форму народного правосудия, а его деформацию».
Ответ Пьера Виктора:
«Да, но давай обратимся не к буржуазной, а к пролетарской революции. Возьмем Китай: первый этап — идеологическое вовлечение масс в революцию, мятежи в деревнях, акты правосудия со стороны крестьян по отношению к врагам, уничтожение деспотов, ответ на репрессии, насчитывавшие множество веков. Казни врагов народа умножаются, и, думаю, мы можем согласиться с тем, что они представляют собой народное правосудие. Итак, все идет хорошо: у крестьян наметанный глаз и они наводят справедливый порядок в деревнях. Но вот наступает следующая стадия — создание китайской Красной армии. Теперь наряду с восставшими массами и врагами появляется инструмент унификации — эта Красная армия. С этого момента акты народного правосудия сдерживаются и дисциплинируются. Нужен судебный орган, приводящий всевозможные акты мести в соответствии с правом, народным правом, не имеющим ничего общего со старой феодальной юриспруденцией. Необходима уверенность, что казнь или другой акт мести не является простым сведением счетов, то есть реваншем эгоизма над аппаратом угнетения, также основанным на эгоизме, в чистом виде. И в этом случае мы имеем дело с тем, что ты называешь третьей силой, противопоставленной и массам, и их угнетателям. Будешь ли ты и в связи с этим примером утверждать, что народный суд — это не форма правосудия, а его деформация?»
Фуко:
«Ты действительно полагаешь, что речь идет об инстанции, вставшей между массами и угнетателями? Я так не думаю. В этом случае, как мне кажется, массы сами превратились в посредника между теми, кто отделился от них, от их воли ради совершения личной мести, и теми, кто мог восприниматься в качестве врага народа, но имел все шансы пострадать из-за личных мотивов…»
На протяжении всей беседы — а это целых сорок страниц текста — Фуко излагает свое видение истории юридической системы и одного из ее проявлений — суда. В этом диалоге больше всего поражает полярность взглядов. Пьер Виктор — сторонник порядка, организованности, аппарата власти… Фуко упорствует в неприятии институтов власти и говорит о неизбежном соскальзывании в них всякого движения и всякой революции. Вот как он описывает, что такое суд:
«Давай разберем, что означает пространство суда, расстановка людей, судящих или судимых. Здесь есть своя идеология. Что же это за расстановка? Стол, за столом — судьи: это третьи лица, удаленные на некоторое расстояние от обеих сторон.
Отведенное судьям место указывает, во-первых, на их нейтральность, во-вторых, на то, что не существует предварительного решения, что оно будет принято в ходе процесса, после того, как выскажутся обе стороны, в соответствии с принципом установления истины и некоторыми представлениями о справедливости и несправедливости и, в-третьих, что это решение будет иметь силу. Вот что стоит за пространственной организацией суда. Сама идея, что есть люди, соблюдающие нейтралитет по отношению к обеим сторонам, что они в состоянии судить в соответствии с представлениями о законности, имеющими безусловный приоритет, и что их решение должно иметь силу, думаю, очень далека от народного правосудия и глубоко чужда ему. Народное правосудие включает не три элемента, а два — народных масс и их врагов».
Отвечая на замечания Виктора, то и дело ссылавшегося на Китай и революционный суд, Фуко говорит:
«В обществе, подобном нашему, аппарат правосудия всегда был чрезвычайно важным инструментом государства, но его история оставалась в тени. Изучается история права, история экономики, но история правосудия, юридической практики, того, что представляла собой судебная система, каковы были системы подавления — об этом говорится редко. Я думаю, что правосудие как государственный аппарат играет исключительную роль в истории. […] Начиная с некоторого момента судебная система, выполнявшая в Средние века главным образом фискальные функции, была втянута в антибунтарскую борьбу. До этого подавление народных восстаний поручалось военным. Впоследствии его стала осуществлять сложная система — „правосудие — полиция — тюрьма“. […] Вот почему радикальный снос аппарата правосудия и всего, что напоминает судебную систему, происходящий в процессе революции, носит лишь временный характер, а все то, что напоминает идеологию и позволяет этой идеологии украдкой втереться в народные практики, должно быть заклеймено».
Собеседники подробно обсуждают политические и идеологические горизонты французского левого движения начала семидесятых годов. Становится очевидным, что Фуко не вполне разделял взгляды группы, с которой он был связан.
Фуко:
«Ты говоришь: „Это находится под идеологическим контролем пролетариата“. Хотелось бы знать, что ты понимаешь под „идеологией пролетариата“».
Виктор:
«Учение Мао Цзэдуна».
Фуко:
«Хорошо, но вряд ли ты станешь отрицать, что французский пролетариат в основной своей массе вовсе не мыслит в соответствии с этим учением, которое к тому же не является революционным в полном смысле этого слова».
Для Фуко суд — это воспроизведение буржуазной идеологии:
«Суд подразумевает также, что существуют категории, общие для всех (например, относящиеся к уголовному праву — кража, мошенничество, или нравственного порядка — честность, нечестность), и что все готовы с ними считаться. Эти идеи являются оружием, при помощи которого буржуазия осуществляет свою власть. Поэтому идея суда народа меня смущает, особенно если интеллектуалам предлагается играть роль прокуроров или судий. Ведь именно при посредничестве интеллектуалов буржуазия расцвела и создала сюжеты, о которых мы говорим».
Пьер Виктор подводит итог сказанному в таких словах: