— В восемь? — ужаснулась я. — Я так рано не встаю.
— Даже ради Маркеса? — удивилась она.
— Зачем мне с ним завтракать? Я его и так всё время читаю, — ответила я.
— В таком случае я пришлю вам свой отзыв письмом, — сказала она. — Хотя вы меня удивили.
Меня много раз спрашивали, насколько я жалела потом, что не познакомилась с Маркесом. Но я не верила, что он может оказаться лучше своих текстов. Кстати, на фестивале показывали фильм по сценарию моей подруги Тани Александровой, но в этот период жизни мы мало общались — она ещё была амазонкой, а я уже многодетной матерью, и если мы болтали, то про мужиков, а не про творчество. Так что о наличии её фильма я узнала из интервью Маркеса «Огоньку», в котором он сказал, что фильм «Онежская быль» — лучшее, что увидел на Московском кинофестивале. Я благодарна ему за это, потому что Танька патологически скромна.
Однако предисловия не было, а сроки гнали. Я звонила по всему справочнику Союза писателей, но стояло лето — все отдыхали. Тогда вспомнила, что есть человек, который мне не откажет, однокурсник Александр Ерёменко. И плевать на то, что театральная общественность не знает имени лучшего современного поэта. Я принесла пьесу, и он наваял текст, от которого тошнило всю редакцию альманаха. Текст начинался словами: «Мне не нравятся пьесы Марии Арбатовой. Мне нравятся её стихи». Вслед за этим следовал изысканный разнос стихов. И если хватало сил дочитать до конца, то становилось ясно, что перед вами стёбный панегирик, а в альманахе было принято печатать предисловия типа некрологов. Однако, времени было в обрез, напечатали.
Это был поворот, потому что альманах читали все, и десятки незнакомых театральных деятелей стали звонить по телефону, пророчить будущее и приезжать домой читать новые рукописи.
Позвонили из российского Министерства культуры, пригласили на традиционный драматургический семинар в Рузу. Один из участников мог приехать только на полсрока, и раз я уже была опубликованный автор, министерство сочло меня доросшей. Семинары тогда решали всё и были кузницей кадров. Не имея родителей-писателей, покровителей-писателей и прокоммунистических пьес, можно было попасть в тусовку через семинар. Семинаром в Рузе руководила редакторша министерства Татьяна Агапова, дочь писателя Бориса Агапова, активно обслуживавшего сталинский режим. Когда я приехала, всё было в разгаре. Дама вызвала меня к себе в номер и, закурив сигарету, сказала:
— Говорят, у тебя характер гнусный, так что держись поскромнее. Я баб на семинаре не выношу.
— Кто будет моим руководителем? — наивно спросила я.
— Кто понравится, того и бери, кроме одного. Здесь все спят, с кем хотят.
Я всё ещё не могла попасть в тон диалога, тут в дверь постучали, и немолодой интеллигентнейший питерский драматург, появившись на пороге, обратился к ней: — Извините, я принёс пьесу.
— Пьесу? — хохотнула она, как блатная Мурка. — Ну, ложись, поговорим.
Это был любимый слоган редакторши. Так разговаривали со мной хозяева отделов поэзии, а здесь модель была перевёрнута — отвязанная покупательница пьес отсматривала мужские тела.
— Когда будет обсуждение моей пьесы? — спросила я наивно. Технология семинара состояла в читке и обсуждении рукописей; пьесы, получившие высокую оценку, покупались министерством и распространялись по всем театрам страны.
— Никогда, — ответила хозяйка номера.
— Почему? — поинтересовалась я.
— Не нравишься ты мне, вот почему.
Я пошла к приятелям драматургам выяснять, что за спектакль тут играется. Объяснили, что это нормальная творческая обстановка и что права качать бессмысленно, потому что Таня всё равно сделает, как хочет её левая нога. Но что можно ей понравиться, тогда есть шанс. А главное, не поднимать глаз на её любимую игрушку, бездарнейшего амбала из провинции, которого она уже засунула репетировать в трёх центральных театрах. Амбал годился ей в сыновья, острил, как прапорщик, и всенародно хлопал её по заднице. Прошло время, и фамилию этого парня забыли даже те, кто играл в его пьесе.
Агапова ежегодно устраивала семинар как двухнедельный салон вокруг себя на государственные деньги, заканчивая коллективным празднованием своего дня рождения с церемонией вручения подарков. Пара девушек в чадре могла украшать этот пейзаж, но меня одной ей было слишком много.
Однажды, часов в двенадцать, я услышала хриплый хохот редакторши в холле под нашим этажом и выглянула из номера. Агапова в модном стёганом фиолетовом халате с чашкой кофе сидела в кресле, окружённая острящим мужским драматургическим населением. Эти халаты только начали завозить, и они означали «жизнь удалась». Я по всем статьям не принадлежала к классу женщин, у которых могут быть такие халаты, но совершенно случайно он у меня был. Невыразимо лимонного цвета и всё время кокетливо расстёгивался на груди, которая на несколько номеров больше, чем подразумевает покрой. Я решила умыть наглую тётку. Брызнула духов на молодое тело, спустилась по лестнице и присоединилась к компании. Праздник был испорчен, хохот кончился… мужское население переключилось на меня.
— Зачем ты напялила свой дурацкий халат? Она никогда не простит тебе! Что, некому было его показать? Теперь и это министерство не купит ни одной твоей пьесы! — ругал меня приятель. И действительно, даже после эмиграции Агаповой министерство оплачивало мне только пьесы, уже поставленные каким-нибудь театром, регулярно покупая бог знает какую макулатуру бог знает у кого.
Был ещё один семинар, на который меня не хотели. Хозяйкой его была дама, которую звали, скажем, Нона Оликова. Я почему-то вызывала у неё стойкую неприязнь. После того, как был объявлен официальный конкурс пьес на этот семинар, я отдала пьесу «Семинар у моря» и получила две отрицательные рецензии. А в Щёлыково поехали графоманы графомановичи. На следующий год я подала на этот же конкурс пьесу «Алексеев и тени». А когда позвонила по поводу результатов, Нона Оликова объявила, что на меня снова две отрицательные рецензии, поскольку и эта пьеса ниже уровня, обсуждаемого на семинаре. Я спросила фамилии рецензентов, Нона Оликова назвала Римму Кречетову и Вячеслава Долгачёва. Римма Кречетова была её подружкой и, понятно, могла написать любую рецензию, но с Долгачёвым она накололась, просто не могла знать, что года три назад Долгачёв хотел ставить именно эту пьесу.
— Я не верю, что Долгачёв написал отрицательную рецензию! — сказала я. — Я завтра приду, и вы мне её покажете.
— Мы не показываем рецензии авторам, — нервно сказала Нона Оликова.
— Тогда я устрою вам очную ставку с Долгачёвым, — не унималась я. Мне уже было наплевать на семинар, я пошла на принцип.
— Хорошо, я покажу вам рецензию, — сказала Нона Оликова утробным голосом.
На следующий день я нарисовалась на пороге её кабинета. Она подчёркнуто холодно поздоровалась, достала папку с рецензиями, начала листать, потом художественно заахала.
— Я, право, не знаю, такого никогда не было, но рецензия вырвана с корнём, — и она показала ошмётки бумажного листа, оставшиеся в скоросшивателе.
Тут уж я психанула по полной программе, позвонила Александру Галину, который был председателем совета этого конкурса и потребовала независимой экспертизы. Галин удивился звонку, мы были не знакомы.
— Это Арбатова, которая написала «Викторию Васильеву»? — спросил он.
— Да. Но мои следующие пьесы объявляются не достойными вашего вшивого семинара, — настаивала я.
— Вы, наверное, очень молодая, раз воюете с Ноной Оликовой. Вся наша российская культура — это дряблый забор, как Нона Оликова, с ней нельзя воевать, её надо перешагивать и идти дальше. Послушайтесь меня, ничего не выясняйте. Если вы действительно сами написали «Викторию Васильеву», то пройдёт несколько лет, вы станете известны, и вам станет смешно, что когда-то чувствовали себя обиженной Ноной Оликовой.
И оказался прав. Потом мы встретились в ЦДЛ, он прочитал мои новые пьесы и сказал:
— У вас есть очень большой недостаток, в пьесах видно, как много книг вы прочитали. А живёте вы в хамской стране, и театр надо делать для хама. Хотите, я вычеркну всё лишнее, и завтра вы станете самым кассовым автором? — хихикнул он.
— А хотите, я сделаю ваши пьесы интеллектуальными? — хихикнула я.
— И на что я тогда буду жить? — спросил самый ставящийся драматург.
Драматурга от остальных писателей отличает избыточное умение структурировать действительность. Я чётко строила пьесы, но в целом сознание было субъективно-идеалистическим, и я совершенно не понимала, как это в ту секунду, когда я жарю детям оладьи, кто-то может кого-то убивать, награждать, целовать, хоронить, рожать и т. д. в других точках пространства. Нормального человека это не волнует, но, поскольку я ощущаю мир как хорошо поставленный спектакль, мне не хватает зрения для охвата всей сцены. В молодости у меня на стенке висела историческая хронология из ротапринтного Льва Гумилева в четырёх столбиках: Европа, Ближний Восток, Средний Восток, Китай. Созерцание её доставляло мне почти физиологическое наслаждение. Это был такой синопсис пьесы для одновременной игры на четырёх площадках. Например, конец первого акта: одновременно играется упадок Рима, победа персов над парфянами, установление в Иране зороастризма, великая засуха в степях Евразии, объединение Китая династией Цзинь и распространение буддизма. Это казалось мне невероятно сценичным, но залавливало мозги объёмом и масштабом.
За поиском универсальной структуры я, видимо, и потащилась на философский факультет, но он не помог. И вот, шаг за шагом от гумилёвской теории пассионарности к буддизму, от него к тантрическому сексу, а от него к астрологии, я нарыла себе, наконец, способ структурирования. Я обучалась астрологии у нескольких экзотических персонажей и двух серьёзных.
Первый из серьёзных, художник-буддолог Игорь Антонов, открывший астрологический код Москвы, помог мне структурировать собственный город, в котором я при своей топографической дебильности ориентировалась, как пловец без компаса в Атлантическом океане. Я патологически не могла нанизать на память схемы метро и кровеносную систему улиц до того, как Антонов нарисовал код. До сих пор я иногда пугаю водителей, автоматически отвечая на вопрос «Как поедем?»: «Пересечём Весы, Скорпиона и Стрельца по кольцу, и мы в Козероге».
Половине делового и социального успеха я, несомненно, обязана астрологической грамотности. И автоматически дифференцирую людей, дни недели и сектора Москвы по давно заученным таблицам. Влюбившись с первого взгляда в своего второго мужа, я в первую же встречу вытащила из него точную дату рождения и расслабилась, поняв, что мы идеальная пара.
Второй мой учитель, эмигрировавший Александр Вайсберг, проводил ещё в застой подпольный семинар на Веркиной квартире. Он давал слишком много цифр и математических технологий, но то, что плавало сверху, составляло объём знаний, с которым можно было работать на интуитивном уровне. Так что я хорошо ориентируюсь в пропорциях влияния планет на внешность и поведение человека, на совместимость и болезни.
К психоанализу я тоже подступалась осторожно и медленно. Конспектировала книги, разбирала чужие судьбы. Мне было хорошо понятно фрейдовское: «В случае, когда требования цивилизации превышают по своей силе способность индивида к сублимации, появляются преступники или невротики».
По своей драматургической специальности я вижу дырки в человеческой голове и биографии до того, как сталкиваюсь с результатами тестов, снами и оговорками. Жизнь заставляет всё время давать психологические консультации, и самое трудное в этой работе — чувствовать уровень, на который можно отпускать руку, чтобы пациент, падая и спотыкаясь, учился идти самостоятельно. Для этого нужен какой-то абсолютный слух, мне не всегда хватает его, мешают опекающие качества. И, зная за собой эту сторону профнепригодности, я стараюсь чисто режиссёрски воткнуть человека в его драматический сюжет, что всё-таки больше напоминает арт-терапию, чем психоанализ.
Психоанализ не обещает счастья, он обещает свободу. Он не решает проблемы, а распутывает их, подталкивая к решению. А далеко не все пациенты считают ясность и свободу сверхценностями. Работа аналитика подобна деятельности правозащитника — он кропотливо вынимает человека из рабства. А поскольку близкие человека с проблемами часто бывают не готовы принимать его новую степень свободности, работа аналитика становится войной с близкими пациента.
Впрочем, в психоанализе важно не слишком драматизировать проблемы пациента. Мой любимый анекдот о психоанализе такой: «На международном съезде психоаналитиков один мэтр подходит к другому и ни с того, ни с сего бьёт ему по морде. Пострадавший поднимает с пола свои очки, вытирает платком кровь с лица и участливо говорит: «Кто бы мог подумать, что у него такие проблемы».
Хор, в котором пел мой муж, получил в качестве базы Богоявленский собор на Никольской улице. Это было на бумаге, поскольку из собора только что выселились авторемонтные мастерские, оставив его в растерзанном виде. Для дополнительных заработков Саша устроился охранять собор, где мог петь вечерами. У вокалиста всегда есть проблема помещения, в котором он может орать в своё удовольствие, а меня он уже довёл до белого каления распевками, если в начале брака я хихикала над соседями, писавшими жалобы на громкое пение, то теперь уже сама была готова писать кому-нибудь жалобы.
Наоравшись всласть, он возвращался домой ночевать, поскольку, вряд ли кто решился бы лезть с целью ограбления в такую мрачную махину, да и воровать там было нечего. Однако оформлено это было на мою трудовую книжку, без толку пылящуюся дома, и получать деньги ездили в тьмутараканьскую воинскую часть на электричке. Но мы были молодые, денег не хватало, брали термос с чаем, бутерброды, книги и пилили на вокзал. Как утверждает классика, «мы все — поколение дворников и сторожей». Когда трудовую книжку отдали назад, в ней оказалась печать МВД и надпись о том, что я работала сторожем-пожарным на отдельном военно-строительном участке.
А отношения МВД с собором начались не сразу. Начали ремонтировать для хора, копнули и выяснили, что собор стоит на останках собора ещё более раннего времени, под которым свои захоронения. Пришли археологи, запретили хору петь, начали копать и поставили свою охрану. Копали, копали, попали в тоннель подземелья, идущего из Кремля. Пришли кагэбэшники, запретили копать, начали закапывать и поставили свою охрану. Пока закапывали и откапывали, началась перестройка, пришли православные и начали восстанавливать храм. Так что в результате частой смены хозяина напеться вдоволь под высокими сводами успел только мой муж. Однажды нам вдвоём довелось ночевать в соборе. Скажу честно, для этого нужны нервы покрепче, чем у меня. Там всю ночь происходил какой-то акустический сюр: слышались пение и крики, топали люди и цокали лошадиные копыта. Я не особенно мистична, но больше меня нельзя было заманить туда вечером.