Некий молодой африканец, приезжавший по обмену к мальчику из Краснодара, решил оборудовать у себя дома дискотеку. Он купил в Москве весь набор музыкальных инструментов, аппаратуру, светомузыку и т. д. А потом попал в жуткий финансовый кризис и не смог оплатить вывоз багажа. Всё это осталось на таможне, африканец улетел с целью никогда не возвращаться в Россию, а квитанцию на дискотечное оборудование оставил дружку из Краснодара, приехавшему в Москву. Дружок сам был на мели, еле наскрёб на обратный билет и оплатить сумму за хранение на таможне, увеличивающуюся каждый день, не мог; но, как человек эмоциональный, он также не мог уступить всё это государству. А в Москве почти никого не знал и потому ловил едва знакомого и говорил: «Хочешь камеру за пятьдесят тысяч рублей? Поехали». Когда всё разобрали, он рассказал девочке, что всё трудоустроил, осталась только огромная ударная установка, но кому нужна такая бессмысленная махина, она же занимает полкомнаты. Девочка была знакома с моим Петей и сказала, что есть человек, которому снится именно такая ударная установка. Когда всё это привезли домой и поставили, оказалось, что точно как на рисунке, один барабан нестандартно большой и почему-то три тарелки. Никогда не поверила бы в такую историю, но эта штука стоит у нас дома.
Генеалогическое древо моего мужа Олега Тумаевича Вите весьма экзотично. Фамилия Вите не имеет никакого отношения к распространённой немецкой фамилии Витте, а образовалась, согласно семейному преданию, из русского написания шотландской фамилии White. Мой свёкор, Тумай Арсентьевич, господин, внушающий доверие, говорил, что они в дальнем родстве со Стюартами. Давненько перебравшись из Шотландии, предки мужа прочно пустили корни в России. Скажем, двоюродная сестра Бухарина была женой двоюродного деда Олега, а Тухачевский приходится двоюродным братом бабушке.
Скучающие дворяне дедушка и бабушка Олега по отцу были ярыми поклонниками Киплинга, а в «Книге джунглей», вырезкой из которой под названием «Маугли» до сих пор довольствуется российский читатель, был мальчик — погонщик слонов Тумай. Так что старшую дочку назвали Маули (букву «г» посчитали излишней), а младшего сына — Тумай. Придя в революцию, бабушка и дедушка заняли видные посты. Дедушка — Арсений Владимирович Грачев — трудился в наркомате земледелия, благодаря ему, между прочим, в послереволюционную Россию вернулся сыр «Рокфор». Бабушка — Лидия Николаевна Вите — работала в наркомате здравоохранения, регулярно направлялась для борьбы с различными эпидемиями в Среднюю Азию и на Кавказ, а в 1921 году занимала пост наркома здравоохранения Грузии. Она была явно феминизированная дама, получившая высшее медицинское образование до революции. Так что детство моего свёкра Тумая Арсентьевича прошло в гостинице «Метрополь», где селилась партийная элита. Потом бабушка разошлась с дедушкой и снова вышла замуж, а дедушка пристрелил удачливого соперника из охотничьего ружья, и остаток жизни провёл в психушке. Маули умерла в блокаду, а её сын Рид Грачёв, замечательный писатель и переводчик Экзюпери, — духовный отец питерских шестидесятников.
Родители Олега познакомились в середине тридцатых. Курсант, изучающий авиационное вооружение, Тумай Вите и студентка Ольга Тенникова полюбили друг друга, в результате чего на свет появились дочь Оксана и сын Олег. Мой муж шутливо говорит о себе: «человек без родины, сын военнослужащего — появился на свет в Риге в семье оккупанта». После Риги Харьков, после Харькова Москва, где жил в Лиховом переулке в коммуналке вместе с Зиновием Гердтом. Потом смерть матери, переезд в Питер, три мачехи, самостоятельный переход в лучшую математическую школу и экономический факультет Ленинградского университета.
Учился на вечернем, менял жён и работы. Послужной список солиден: ученик слесаря, почтальон, библиотекарь в Академии наук, инженер, проводник почтового вагона, солдат Советской армии, продавец мороженого, начальник почтового вагона, бухгалтер-ревизор, контролёр вневедомственной охраны, транспортный рабочий, преподаватель истории в техникуме, младший научный сотрудник, ремонтировщик Зимнего стадиона, старший экономист, сотрудник информационного бюро в горкоме комсомола, старший научный сотрудник Института социологии, консультант и затем начальник отдела социально-политического анализа Рабочего центра экономических реформ при правительстве России.
В разгар застоя мой муж вступил в ряды КПСС, разочаровавшись в диссидентской среде, хотя до этого принадлежал к ней и активно распространял антисоветчину. Конечно, мне, всю жизнь шарахающейся от людей с партбилетами, это было не по кайфу. Однако, пришлось нарабатывать механизмы терпимости. Гораздо легче я приняла его марксистские убеждения и привычку считать себя заочным учеником великого универсалиста Бориса Поршнева.
«Марксизм» Олега несколько странен, и в случающихся между нами дискуссиях по актуальным проблемам он обычно оказывается в роли крайнего либерала, обвиняющего меня в «социалистических уклонах». Поэтому марксисты не считают его своим ни по взглядам, ни по принадлежности к политическим группировкам. Кажется, Жорж Санд говорила, что идеальные супруги имеют одинаковые принципы при разных взглядах. До настоящего времени нам удаётся сочетать мой «демократический буддизм» с его «марксистским либерализмом». В конце концов одна из скандинавских премьер-министров была женой лидера оппозиционной партии, и они были счастливы в своей многодетной семье, поскольку никогда не путали постель и кухню с парламентом.
Осенью 1994 года я принимала участие в передаче «Тема», которую вела обожаемая мной Лидия Иванова. После этого мне предложили обсудить возможность участия в планируемом женском ток-шоу, я гипотетически согласилась. О том, что телевидение нагло вмешается в мою жизнь и начнёт устанавливать в ней свои порядки, я не подозревала, как человек, который из всех телевизионных программ смотрел только политические.
В это время общество потихоньку адаптировалось к понятию феминизма. «Космополитен» напечатал интервью с несколькими русскими феминистками, включая меня. Журналисты начали обрывать мне телефон, чтобы расшифровать это слово на страницах своих изданий. Конечно, статьи ещё были в диапазоне от «бабоньки, давайте жаловаться друг другу на жизнь» до «отстреляем мужиков-подлецов по одному».
По какой-то табличке для кухонного пользования я выяснила, что в прошлой жизни была монголом-алхимиком. Это мне понравилось — Монголия казалась мне самой красивой и самой моей страной в мире, — и я упомянула об этом журналисткам из «Мегаполиса-экспресса» — интервью вышло под заголовком «Русская феминистка в прошлой жизни была мужиком», малознакомые люди начали подробно вглядываться в меня, отыскивая приметы прооперированного мужика и спрашивать, лучше ли мне живётся в женщинах.
Мою повесть «Учителя» напечатали по-русски в нью-йоркском альманахе «Время и мы» и по-английски в московском альманахе «Глас». «Взятие Бастилии» перевели на немецкий язык.
Наступила зима, в составе группы экспертов Олег начал работать на правительственной даче в Волынское-2, и я стала приезжать туда. У меня были хорошие отношения с Сашей, тем более, что с хозяйственными задачами он справлялся быстрее и лучше Олега, просто к вечеру, когда возвращался настоящий муж, я плохо соображала, за кем я замужем.
В стиль жизни Волынского входила долго. Во-первых, там я была единственная женщина, да ещё и женщина богемная. Группа под руководством помощника президента Георгия Сатарова состояла из «новых» людей. Это была не номенклатура в серых костюмах, а независимые интеллектуалы. Сам Сатаров даже в Кремль ходил в свитере, а Олег носил не галстук, а карбонарскую косыночку. Я, чтобы не бросаться в глаза яркими платьями и обтягивающими кофточками, мгновенно переоделась в чёрные пиджаки.
Я понимала, что должна выглядеть асексуально, чтобы не ловить на себе машинальные, но лишние взгляды. Но я формировалась в среде, для которой внешняя раскованность входила в обязательный набор. Моя пластика, моя манера говорить многим казалась вызывающей.
Я не была учёной тётёнькой в очках с пучком волос, которой собиралась стать, идя на философский факультет. Я не была душевно-жалобной бабонькой типа профсоюзной деятельницы. Я не была карьерной акулой, в глазах у которой бегут цифры, как на счётчике такси. Я не была томно мяукающей московской дамочкой, всегда нуждающейся в мужском плече. Я не была вечно улыбающейся киской, рядом с которой самый дохлый мужичонка чувствует себя Сократом и Шварценеггером. Я была органична исключительно в неформально-богемной среде, а здесь для меня не было ниши.
Я странно чувствовала себя в чёрных пиджаках, но понимала, что если в деловых отношениях с мужчинами на тебе обтягивающее платье, то через пять минут что-нибудь скажут про грудь, а не про существо обсуждаемого дела. И суть состоит не в интересе к груди, а в том, что это бессознательный способ напомнить, что ты женщина и место твоё на кухне и в постели.
В Волынском готовились материалы для предвыборной президентской программы, а я в сомнительной роли пребывала на этом празднике жизни. Моей компетенцией сначала было мирить, веселить, утешать и снимать напряжение.
Описание группы в Волынском журналисткой «Общей газеты» в статье «Президенту делают файл» Елены Дикун выглядело следующим образом. «Из свежих слухов: «мозговым трестом», руководящим избирательной компанией Бориса Ельцина». «Временный творческий коллектив из отборных интеллектуалов, уединившийся на одной из государственных дач». «Оздоровительный комплекс, построенный для партноменклатуры ещё в брежневские времена, расположен в заповедном районе Москвы недалеко от Поклонной горы. Владения обнесены сплошным высоким забором, вход — только по пропускам. На самой территории всё как положено: корабельные сосны, голубые ёлочки, вылизанные дорожки, столовая с бильярдной и банкетными залами.
В Волынском в этот период жили, взахлёб работали и дружили совершенно дивные люди. Большой, красивый, добрый, талантливый Сатаров, будучи совершенно театральным человеком, создавал светскую атмосферу даже в самой напряжённой гонке. Это был старомосковский господин с шестидесятническими слабостями и смягчающим протокол хорошими манерами. Как истинный интеллигент, он не делал разницы в обращении к официантке и премьер-министру. Как говорил по подобному поводу один из российских императоров сыновьям: «Ведите себя так, чтобы люди простили вам, что вы великие князья».
Вторым героем психодрамы был бесконечно талантливый Александр Рубцов из Института философии. Архитектор по образованию, философ по профессии и шоумен по призванию, Саша заведовал сектором каких-то там современных стратегий и был гением интонационного чутья, в диапазоне от политики до заваривания чая.
Про чай у него была знаменитая выходная ария: Грузины учили меня заваривать чай. На самом деле грузинский чай не плох, надо просто знать, как его заваривать. Возьми ручку, записывай. Берёшь чайник, не ошпариваешь его кипятком, а держишь над паром. Кладёшь количество ложечек чая по количеству стаканов и одну сверху. Десять минут настаиваешь, потом чай надо поженить: налить в чашку и вылить обратно в заварничек. И так несколько раз. После этого содержимое чайничка надо вылить в унитаз. И заварить цейлонский чай.
Саша страшно любил что-нибудь придумывать. То среднеарифметический образ женщины-депутата по фамилии Умалахова. То проект картины «Хакамахи на балконе». То национальную идею, краденную из рекламы памперсов: «Просыпаюсь и пью. Потом опять пью». То два варианта палок для водных лыж: первые — на надувных подушках, а вторые — чтобы до дна доставали. То в связи с проблемами здоровья Ельцина пустить его выступление под фонограмму, дать депутатам наушники и каждой фракции крутить свой вариант.
Профессор географии и член президентского совета Леонид Смирнягин был старше всех и носил кличку «могучий старик» из почти забытой сегодня книги «Старик Хоттабыч». Ходили слухи, что Ельцин любит не курящих, без бороды и говорящих медленно. Смирнягин был господин с точностью до наоборот.
Попав в президентский совет, господин Смирнягин дал телеграмму на кремлёвском бланке дружку, тоже профессору: «Ты думал, что я говно, а я член президентского совета!».
Смирнягин называл себя лучшим географом всех времён и народов. Это было не слишком далеко от истины, он и в президентский совет попал потому, что как-то на совещании начертил на листочке по памяти карту страны, разделённой на без малого девяносто субъектов Федерации, при том, что был американист. Америку он просто ощущал как собственную кухню, однажды в присутствии Лёни провинциальная американка назвала свой город и чуть не упала в обморок, когда господин Смирнягин мгновенно назвал ей все соседние этой дыре речушки и пригорки.
Володя Размустов был молодой историк из Воронежа с практикой посольской работы в Вашингтоне и работал помощником Сатарова. С ним меня и Олега соединяли самые тёплые и самые семейные отношения. Благодаря ему, а не благодаря собственному мужу, я включилась в работу группы.
Миша Захваткин был добрым ангелом группы и отвечал за компьютерную сеть. Со Смирнягиным у него постоянно разыгрывались итальянские базары. Лёня лепил в компьютер всякую дрянь, купленную на барахолке, компьютер ломался, а Миша, матерясь, реанимировал его. Группа могла похвастаться хорошей коллекцией компьютерных игр и порнухи. Захваткин был выдержанный господин из города Слободское Кировской области, периодически даривший пенки из своей биографии типа: Когда я работал на кладбище, там все кололись. Не кололся только один, он втирал себе в вену мак. Стеклом.
Это были постоянные жители, но гости были не хуже. Я никогда в жизни не видала такой плотности блестящих мужиков на один квадратный метр российской земли.
Самым корректным и застенчивым из всех помощников президента, конечно, был Михаил Краснов. Он был религиозный и очень ответственный человек. Лившица я знала плохо. Виделись в Волынском, пару раз ужинали на Косыгина, приглашала его с женой на свой спектакль. После стакана водки Лившиц врубал на полную катушку кассету Гарика Сукачёва и каждый раз просил передать Гарику привет от страстного поклонника. Но я была не знакома с Сукачёвым. Однажды мы с приятельницей — актрисой сидели в буфете МХАТа, куда с криком: «Где Мишка Ефремов, щас я ему буду харю бить!» ввалился в дым пьяный Гарик Сукачёв и спланировал за наш стол.
— Девчонки, я вам свои новые стихи почитаю, — и начал бубнить очередной шлягер. — Гениально?
— Я обещала вам передать слова любви от горячего поклонника господина Лившица, — ответила я, чтобы избежать экспертной оценки текста.
— А кто это? — спросил Сукачёв.
— Министр финансов.
— Не знаю такого. Но ты ему передай, что он хуёвый министр финансов, если мне, Гарику Сукачёву, не на что выпить! — потом посмотрел на меня озарённый идеей. — Слушай, дай мне пять тысяч на водку, а этот, министр финансов, пусть тебе отдаст!
И, получив в буфете гранёную стопку, кумир Лившица быстро унёсся с прежним криком о своих планах на физиономию младшего Ефремова. Надо сказать, «лаф стори» власти и художников всегда выглядела примерно так.
В Волынском изумительный персонал, он быстро давал ощущение дома в неуютных номенклатурных пространствах. Черномырдина здесь обожали, называли ЧВС или Чирик. А девушки из ресторана называли его «папа». Он приезжал в Волынское редко. Как-то при мне, видя Черномырдина на экране телевизора, одна официантка грустно сказала другой: — Посмотри, папа-то наш как похудел! Ужас! Что они там его не кормят, что ли? Что у них там рук, что ли, нет?
Были, конечно, и типажи. Одна горничная долго привыкала к нам. Мы приехали неизбалованными и сначала пытались убирать за собой. Это напрягало. Как-то она раз пять зашла в номер с витиеватыми заявлениями по поводу застеленной Олегом постели. Я долго не могла понять, в чём дело, и потребовала правды.
— Если Олегу Тумаевичу не нравится, как я стелю, я могу по-другому, — сказала она чуть не плача. — Я очень своей работой дорожу.
В корпусах было жарко и синтетические покрытия полов, и потому при прикосновении к чему-нибудь не сильно, но неприятно било током. Олег из-за этого ходил босиком или в летних босоножках, состоящих из трёх кожаных перепонок. А поскольку работа строилась из совещаний, написания бумаг и их обсуждения, то в зале заседаний группа собиралась, что называется, «без галстуков». Горничную это напрягло, она доложила Сатарову:
— У вас человек босиком ходит по даче и в босоножках сидит на совещании.
— И что?
— Босиком!
— Вам это мешает?
— Но ведь не хорошо.
— И мне не мешает.
— Значит, вы ему разрешаете. Тогда всё в порядке, — успокоилась она.
Олег в этом сезоне не только ходил босиком, но и курил сигары. Созерцая подобную разнузданность, горничная решила, что раз ему такое разрешают, значит, теперь он тоже крутой и начала доносить ему. Когда Олег уезжал, ей ничего не оставалось, кроме того как, соблюдая субординацию, стучать мне:
— Там человек из нижнего номера, сел в библиотеку и играет на компьютере.
— И что? — недоумевала я.