Конечно, это прочитали в Волынском и мне дали по шее. Я была не виновата в том, что редактура не смылила мой, достаточно узнаваемый стиль. Слово «феминист» ещё осознавалось как пародийно-ругательное, и не факт, что подобный заголовок был полезен в избирательной компании. Пришлось вести себя ещё аккуратней, выступая на всех подряд каналах радио и телевидения по поводу выборов. У меня был статус телеперсоны, СМИ широко распахивали все двери, а дальше предстояло плести тонкое венское кружево от меня к феминизму, от феминизма к демократии, от демократии к реформам, от реформ к Ельцину.
Я никогда не преувеличивала своей роли в истории, так же как и роли всей программы. Но для меня это была лестница в мир, который до этого я игнорировала, одновременно предъявляя ему претензии. Это был мир документов, их медленного и трудного лоббирования, их постепенного превращения в законы, длинной работы по отрастанию ног у законов, и садистски медленного преобразования общества. Прежде, я представляла власть как чёрный ящик и интересовалась только продуктами входа и выхода. После истории с программой я научилась приблизительно читать работу внутренностей обширного политического механизма, формирующего время и пространство вокруг меня.
И вот наконец выборы. Всех лихорадит. Телевидение, конечно, продолжает мочить Ельцина то за Чечню, то ещё за что, хотя формально агитация запрещена. Вся группа разъезжается голосовать по домам и снова собирается в Волынском. Ближе к ночи, нагладившись и приодевшись, Володя Размустов, Саша Рубцов и мы с Олегом садимся в машину и едем в выборный информационный центр в ТАССе. В ночном магазине торжественно закупаются бутылки.
— Зря заранее, сглазите, — говорю я.
— Тогда будем пить с горя, — отвечает Володя, — И, вообще, не гони волну, сегодня ночь как новогодняя.
Я пытаюсь переориентировать свою предвыборную истерику в лихой новогодний расслабон, но это мало получается. В ИТАР-ТАССе уйма народу, весь политический и журналистский бомонд. Звёзды шоу-бизнеса и дамы полусвета важно прохаживаются, как на модной презентации. Потом слышала, по какому блату и за какие деньги доставались эти самые входные, чтобы «помелькать в судьбоносный момент». Все галдят, появляются сведения по дальним регионам, журналисты кричат их в мобильные телефоны. Толпа периодически набивается в зал, где то Сатаров, то Филатов проводят психотерапевтические сеансы на тему «наше дело правое, мы победим!» Толпа выбегает из зала и рассредотачивается то вокруг бутербродов, то вокруг телефонов, то вокруг свежего авторитетного лица. Тут же идёт телевизионный прямой эфир Российского канала, тут же Джуна кому-то снимает напряжение и т. д.
Примерно на середине информационного потока подходит Володя Размустов, наш формальный руководитель, и говорит: — Всё, победа! Едем пить в Кремль к помощникам Лившица.
— Может, всё же дождемся окончательных результатов, — суеверно прошу я.
— Вот ты их и будешь дожидаться. Тебя всё равно не берём, — отвечает Володя.
— Почему? — недоумеваю я.
— А что тебе там делать? Там одни мужики. К тому же ты не пьёшь, — объясняет Володя.
— Хорошо, а сюда я как кто приехала? — интересуюсь я.
— Как эксперт, как член группы, — злится он.
— А почему я не могу ехать туда как эксперт и член группы? — Мне триста лет не снились помощники Лившица в Кремле, но я зверею, когда со мной так обращаются.
— Потому что там будут свои дела и мужские разговоры. Да я и пропуск на тебя не делал, а сейчас его уже поздно заказывать!
Я не могу обращаться за помощью к Олегу, потому что сама настаивала на том, что здесь я не чья-то жена, а эксперт. Поворачиваюсь и ухожу.
«Новогодняя» ночь «удалась».
Итак, меня привлекли к работе; я выполнила её, как всякий благодарный новообращенец, качественно и в рекордно короткие сроки; я многократно сдала тест на номенклатурную этику; знала, где, как и с кем нужно себя вести; была нема как рыба относительно информации не общего пользования; была практически безупречна. Но я оставалась женщиной. И у чужой мужской компании не было времени на адаптацию к тому, что со мной надо обращаться в рамках моей роли, а не в рамках моего пола. Потому что даже в своей компании, если я где-то прокалывалась, это было «потому, что-то я женщина», а если у меня что-то получалось, то это было «несмотря на то, что я женщина».
Как сказала однажды мне на банкете великолепная Людмила Пихоя: «Если бы ты знала, как мне надоело подкладывать им мысли в тарелку, чтобы они постепенно принимали их за свои. Как мне надоело маскироваться в то, что я им смотрю в рот, потому что баба в их представлении не может ничего другого. Это совершенно мужское государство — я на шпильках не могу до Кремля дойти! Я ломаю шпильки! Потому что у них там булыжники! Их это не волнует!».
За это время сыновья превратились в замечательных молодых людей, бросали одни университеты, поступали в другие и концертировали со своей музыкальной группой по клубам, расширяя мой кругозор в области ночной жизни Москвы. Однако публичность моей жизни пришлась им не по вкусу, они перестали фотографироваться со мной и в новых компаниях скрывали родственные отношения. Они по-прежнему очень помогают мне, но строят независимые биографии.
Никто никогда не объяснял мне, что значит работать в кадре. Как сказал один знакомый, посмотрев передачу: «Никогда не думал, что можешь так долго молчать!»
Было понятно только, что «ток» — разговаривать, «шоу» — показывать. Как говорила Алиса в Стране чудес: «Книжка неинтересная, если в ней нет картинок и разговоров». Несколько интервью и участий в передаче убедили меня в собственной телегеничности, а лекции и монологи о феминизме изнурили так, что я решила гнать их на большую аудиторию, чтоб не вязнуть в повторах. Как одной из тех, которые «были слишком далеки от народа», мне казалось, что изложенные с телеэкрана основы феминизма мгновенно изменят жизнь в отдельно взятой стране.
По природе я экстраверт, и мне безразлично, обращаюсь я к кошке или к десяти телекамерам. Эфира не боюсь, поскольку, как драматург, и так ощущаю жизнь, как сорокалетний прямой эфир. Начав экспертную деятельность в ток-шоу «Я сама», я не анализировала, как сильно это может вмешаться в мою жизнь. Ведь у меня не актёрская природа психики, и я не выношу долгое пребывание на виду.
Что мы должны говорить и делать на первой передаче, не было ясно никому. Татьяна Фонина, сначала руководившая съёмкой, чётких соображений по этому поводу не имела. Она с придыханием говорила: «Вы будете три иствикские ведьмы. Я вас так вижу. А сидеть будете в эдаком салоне Брижжит Бардо». Понять, что означает сей винегрет, я даже не силилась. — Одна ведьма будет белая, другая — рыжая, третья — чёрная, — говорила Таня Фонина. — Ты будешь чёрная, у тебя будут чёрные волосы, и на тебе будет такой чёрный свитер с вырезом каре.
Я плохо себе представляла, чтоб за меня кто-то решал, какого цвета я буду. Чёрные волосы мне шли, но я становилась как-то уж слишком карменистой и жизнь превращалась в драму. Так что красить голову в чёрный я, естественно, не дала. Чёрный свитер с каре мне, естественно, никто не купил, так что на первые передачи напяливала что-нибудь своё чёрненькое. Всякие глупости типа «имидж, внешний образ» меня как взрослую тётеньку не занимали. Я не могла представить себе, чтобы юная стилистка, прочитавшая в жизни меньше книг, чем я написала, объясняла, какой она меня видит в логике незатейливых представлений, воспитанных глянцевыми журналами.
Сначала предложили прибарахлиться в дизайнерской конторе «Белый клоун». Руководитель фирмы оглядел меня с разочарованием и сказал:
— Боюсь, что у нас на вас ничего нет. Что вы хотите? У вас же грудь.
И, действительно, несколько комнат, завешанных платьями, меня не подразумевали.
— Весь мир шьёт на женщин типа Хакамады, — сказал он, и я почувствовала себя чужой на этом празднике жизни. Мне очень нравилась Ирина Хакамада, но к себе я тоже относилась не плохо. И если бы не предыдущий женский жизненный опыт, если бы не работа натурщицей и длинный список высоких оценок моей груди (допущенных к ней близко), наверняка ушла бы из ателье «Белый клоун» закомплексованной на всю оставшуюся жизнь.
Я перемерила платьев тридцать, и ни одно не сходилось в бюсте и не ориентировалось на мой рост, который ещё в незапамятные времена юности считался идеальным для женщины и назывался «рост Венеры». Одежда шилась на явных мутантов. Результатом сотрудничества с ателье оказалась рыболовная сеть, безусловно, связанная на Хакамаду, но добросердечно вместившая мою грудь. Рукава приходились до колен, на подол спереди я наступала и летела кубарем, а сзади волокся шлейф в стиле царствующей особы прошлого века. Как меня не закалывали английскими булавками, как я не поддёргивала юбчонку, проход из артистической до кресла в студии всё же был чреват ушибами.
Вероятно, я выглядела на этой съёмке так несчастно, что руководители сжалились и предложили найти художника по костюму, поскольку Юле шила Наталья Нафталиева, а Ира приносила чеки из магазина.
Художником по костюму я уговорила быть знакомую даму. Она бесхитростно пропахивала в выходные лужниковский рынок, накупала себе кофточек и требовала, чтоб я их надевала. Номер груди у неё тоже не был особо большим, но хотя бы ростом она была ближе ко мне, чем к Хакамаде, так что можно было считать, что положительная динамика в процессе наметилась. Я ведь ещё ничего не понимала на телевидении и туго соображала, что сколько стоит и кто кому должен, тем более, что атмосфера создания передачи напоминала ударные стройки родины.
— Вы даже не сознаёте, что мы делаем новое великое телевидение, — с придыханием сообщала Таня Фонина, и мне было неудобно в рамках подобного пафоса ныть про кофты и пиджаки.
Художница по костюмам медленно, но верно расслаблялась. Балдела от съёмок, ощущала себя самым главным персонажем, бегала за пивом Ире и, как Штирлиц планы рейха, со всем пылом души пыталась вызнать о Юлиной личной жизни. Мне же предлагала совершенно беззастенчивый сервис.
— Эта зеленоватая кофта не подходит под эту полосатую юбку! — ныла я.
— Что есть, то и наденем. Не велика проблема, — отвечала «художник по костюму». — Я и так вся извелась и измоталась по рынкам.
Как-то потребовала, чтоб я надела на съёмки кофту её мачехи.
— Хорошая кофта. Бант спереди завязывается. Ну, поношенная немножко, так это по телевизору видно не будет.
Я никогда не была особой снобкой, но тут стояла насмерть.
— Во-первых, она мне велика. Во-вторых, она мне не нравится. В-третьих, я совершенно не понимаю, почему должна сидеть в кофте твоей мачехи, — возмущалась я.
— Господи, — ответила она. — На два часа надеть ещё приличную кофту, и всего делов-то? Тебе лишь бы деньги мотать. Только начала на телевидении работать, а уже такие капризы, — обиделась моя протеже.
Муки длились, пока Юля не стала руководителем проекта и мгновенно не оказалось, что уйма магазинов желает одевать «ток-шоу». Это были бутики с большим понтом, зашкальными ценами и продавцами, глядящими сверху вниз. У нас часто бывали накладки с машинами и приходилось ждать в этих аквариумах, наполненных благоуханием парфюмерии и продавцами, ощущающими себя сверхлюдьми от соседства с фирменными этикетками.
Заходит бывало свеженькая жена нового русского, ещё вся в чём-то среднеарифметическом, и доверчиво просит:
— Девушка, вы мне не поможете?
И уж девушка ей такой лапши повесит с надменным лицом, что бедная потребительница в порыве дотянуться до красивой жизни уходит, волоча несколько чудовищных костюмов (каждый по цене советского автомобиля), какие-то сумочки, рюкзачки и шляпки в фирменных пакетах, которые потом никогда не наденет на трезвую голову.
— Вы что, женщина? Как это вам может не нравиться? Это же «кинзо»! Не понимаете, так верьте тому, кто понимает! Вы, женщина не экономьте, в вашем возрасте уже неприлично ходить в платье за сто долларов! В этом сезоне юбки именно такие. Это не важно, что у вас ноги не подходят. Никого уже давно не интересуют ваши ноги, зато все видят, где вы одеваетесь! — наезжали девушки, и покупательницы дрожащими руками отсчитывали зелёные за пропуск в новую жизнь.
Стилистика одежды в этих магазинах не изнуряла себя разнообразием, грубо говоря, ориентировалась на два варианта. Рабочая одежда проститутки — где всё распахивалось, просвечивало и блестело; и скафандр секретарши — альянс безликого пиджака и короткой юбки. Остальные женские профессии не подразумевались.
Однако отобранные из этого диапазона костюмы периодически не доезжали до студии. Они были дорогие и штучные, продавцы получали процент от всученной шмотки и счастливы были её продать несмотря на договор о рекламе. Приходилось обходиться своим гардеробом или декорировать прошлый пиджак, снятый с кого-нибудь из команды, косыночкой.
А это вечное не вспотеть в пиджаке, ведь его потом будут кому-то продавать. Не извозить бутербродом. Не насыпать пудры, не измазать помадой, когда снимаешь кофту через голову И всё это конвейере гонки и жары.