Гримёрная тоже была отдельным поем боя, на котором визажисты сражались с нашей внешностью и друг с другом. Опытные телевизионные гримёрши держали оборону от хлынувших шустрых недоучек стилисток. Безусловно, внутри и тех и других были свои звёзды и свои монстры, но опыт и практика первых, их чувство студийного света и терпеливость были несопоставимы с бойкостью молодняка, в основном гримирующего «для панели».
Помню очаровательную юную стилистку, залепившую гостю другой передачи с изрытым оспой лицом: — Ужас какой-то вас делать. Каждый раз полкоробки пудры. А знаете, какая она дорогая!
Потом девушка досталась мне, и перед передачей я слушала задумчивое: — Так вот иногда гримируешь и подумаешь, неужели, когда стану старая, у меня будет такая же плохая кожа.
Или: — Вы давно отдыхали? То-то у вас глаз совсем не горит, и как вы с таким глазом к народу в студию пойдёте?
Или: — Нос-то у вас хорошо сломан. Что ж вы его не прооперировали? Мне теперь каждый раз его гримом ровнять. И как только вы с таким носом живёте?
Пожилые гримёрши одёргивали: — Молча гримируй. Мы с людьми, а не с дровами работаем!
Конечно, неприятно слушать, что твоя внешность входит в стоимость работы, но, увы. Как-то при мне менеджер фирмы одежды распекал своего администратора в присутствии девушек, рекламирующих платья: — Что ты мне привёз? Это по-твоему девки из дорогого агентства — триста долларов за день? Смотреть стыдно! Такие «плечи» можно было взять по семьдесят долларов штука!»
Я чувствовала себя просто на рынке работорговли.
Я шла в передачу пропагандировать определённый набор идей и должна была стать первой феминисткой, запущенной в широкий контекст. В передаче сначала даже были некоторые раздумья, можно ли называть человека феминисткой, прилично ли это, нормативно ли, но это было моё жёсткое условие.
Конечно, если б я человеческим языком с весёлыми байками читала лекции о феминизме, гуманитарный стандарт в стране явно бы не понизился. Но, никто не предлагал учебного формата. Предлагали пять минут, из которых после монтажа оставалось две грубо склеенных, и на этом пятачке нужно было строить Вавилонскую башню. Страна и руководство канала заказывали шоу, и им было всё равно, феминистка я или жираф с двумя головами. И мне предстояло упаковывать горькую пилюлю прав человека в золотой шуршащий фантик.
Было непонятно, сколько просуществует «Я сама», и моя задача-минимум состояла в том, чтобы сделать образ феминистки легитимным и обаятельным. Широкой публике в этот момент было всё равно, сколько женщин в парламенте Швеции, в каком году начали голосовать австралийки, как американки воюют за право на аборты и почему в ряде мусульманских стран девочкам не дают учиться даже в школе. Широкой публике нужна была привычная героиня, которая вякнет «что-то свеженькое». И я вынуждена была травить байки, шутить шутки и показывать фокусы из области эстрадного диагностирования, пока не приучила, что мне можно верить.
Отечественные феминистки письменно и устно изощрялись, обвиняя меня в дискредитации женского движения и вольной трактовке терминов. Они не пытались осознать разницу инструментария, состоящего из печатных площадей сборников для узкого круга; с инструментарием, состоящим из студии, в которой температура до тридцати пяти градусов жары; героини, которая не редко выбрасывает самую тяжёлую энергетику; пожирающего глазами зала; необходимости в течение рассказа вычислить реальную, а не заявляемую проблему, «поставить диагноз» и «назначить лечение»; отредактировать его в ключе гуманистической пропаганды и упаковать так, чтобы женщина, возящаяся по дому, всё отложила и включилась на телевизор. Я должна была повысить ценность идей феминизма в сознании женщины на кухне, которой я сто лет не снилась; и докричаться до неё через толщу ежедневно решаемых ею проблем.
Конечно, переход из просветительского жанра в эстрадный произошёл не без издержек. До передачи я дала много интервью, отработала уйму вечеров и концертов как ведущая и дала кучу советов людям с проблемами, то есть не была «как свежий дурак с мороза». Но я не видела себя в жанре массовички-затейницы, и меня тошнило, когда вместо того, чтобы лупить по проблеме цифрами и терминами, я должна рассказывать анекдот. Я умела просвещать, а программа предлагала веселить.
Особое слово к операторам, умудрявшимся делать нас с Олей на двадцать килограммов толще и на десять лет старше. Я бы ещё понимала, если б им за это платили конкуренты. Так что бесконечное: «Ой, какая вы в жизни хорошенькая!» — хоть как-то возвращало к жизни.
В монтажных передачах один плюс один означает три. И ножницы монтажа частенько делали из меня агрессивную дуру, ведь когда из двух часов съёмки склеивалась тридцатиминутная передача, телезрителю не всегда было понятно, против чего я митингую. С героини соскабливали основную чернуху, а у меня отрезали смягчающие связки. Получалась причёсанная, припудренная героиня и злыдня феминистка, палящая по мишеням, которых нет в кадре. В результате меня несчитано обвиняли в бестактности и агрессивности, не понимая, что внутри передачи у меня достаточно возможностей просчитать продуктивную интонацию. Но она считается на происходящее в студии, а не на нарезку, выходящую на экран.
Меня упрекали чуть ли не в нанесении психических травм героиням, но в передачу приходили совершеннолетние люди не только по собственному желанию, но и по конкурсу, примерно один к пяти. Им были понятны условия игры, в которых их проблемы становятся не темой частной психологической консультации, а материалом публичного судилища. И дискомфорт от моей резкости всегда являлся компетенцией психолога передачи, который сначала решает, выдержит ли человек съёмку, а потом приводит его в себя.
Моей задачей было не «вытоптаться на героине», а определённым образом объяснить молодняку, «что такое хорошо, а что такое плохо» в условиях пореформенного распада системы ценностей. И я ощущала себя не проповедницей, а учительницей младших классов.
В целом, телевидение — это дьявол. Начиная игру с ним, предполагаешь выиграть, но этого ещё никому не удавалось. Я долго делала вид, что участвую в ток-шоу, и это мало что значит в моей писательской биографии, но это не так. В ток-шоу участвую не я, а мой двойник, бесконечно мерзко подмигивающий мне оттуда, каждую секунду, когда я нахожусь в зоне внимания любящих телезрителей.
Любящие телезрители пребывают в совершенно панибратских отношениях с этим двойником, всё время хотят получать у него психологические консультации и демонстрировать ему свою любовь. Когда я, уполномоченная двойником, отказываю, мне хамят, расстраиваются, унижаются, говорят гадости и, уходя, опрокидывают в глубочайшее чувство вины за то, что не разрешаю двойнику возиться с ними двадцать четыре часа в сутки. Моя писательская и телеперсонная биографии идут друг на друга стеной.
Я люблю говорить, что на телевидении испортила кожу гримом, испортила репутацию в литературных кругах популярностью в широких массах и испортила жизнь в собственном городе, потеряв возможность ходить по улицам, чтобы не улыбались, не здоровались и лезли с общением. Я работала в регистратуре поликлиники, натурщицей, музейным смотрителем, научно-техническим сотрудником, курьером, заведующей канцелярии, ведущей и организатором фестивалей, психотерапевтом, журналистом. Работы падали на меня, чтобы я описала их в тексте, как любили мы цитировать в юности: «Мир существует для того, чтобы войти в книгу».
Однако энергетический поток в студии оказался мощнее всех предположений о нём. Выяснилось, что если ты — делаешь ток-шоу, ток-шоу — делает тебя, надевая на тебя каждую озвученную царапину героини, поднимая из глубины души все твои беды и комплексы.
На Юле и Оле кресты, а я оказывалась совершенно голой перед пьющими глазами публики. Я и не представляла, какая огромная физическая нагрузка, когда на тебя просто смотрят. Но не как на человека, а как на культовую фигуру.
На прессу я производила странное впечатление. Журналисты поносили ток-шоу за откровенность, а меня за непривычность формулировок. С точки зрения среднего европейца конца двадцатого века, я говорила «Лошади едят овёс и сено, а Волга впадает в Каспийское море», но наша пресса никогда не поспевала за средним европейцем, и воззвания из области прав человека казались ей разрушением морали.
Мои же уверения по поводу того, что если человек сексуально не обслужен, то он социально опасен, приводили в трепет журналистов всех полов, возрастов и политических ориентаций. «В своём пафосе насчёт того, что грешить не только приятно, но и нравственно, более того, аморально не грешить, Маша Арбатова подходит к проблемам морали, хотя и с довольно экзотической стороны. Чего ради эта молодая симпатичная женщина взялась за роль дьявола, остаётся только гадать», — писала «Коммерсант-дейли».
И тут же в тон ей «Лимонка» всхлипывала об аморальности моей позиции, утверждая, что я зову русских женщин пристально посмотреть на русских мужчин, а это чревато опасностью ещё большей демографической пропасти. Потому, как если наша баба своего мужика толком разглядит, то совсем перестанет от него размножаться.
Или, например, я давала интервью вполне информационной программе о том, что западный феминизм завоёвывал пространство карнавальным способом, о том, как европейские дамы сжигали бюстгалтеры на площадях и носили по центральным улицам гробы, символизирующие женщин, погибших от криминальных абортов. После меня диктор говорил: «А теперь мы покажем, чем занимаются российские феминистки!». И на экране появлялась модная галерея, в которой на столе лежала голая девушка, обложенная нарезанными бананами, и мужская часть населения с наслаждением стаскивала с неё данные бананы зубами.
Называла при этом девушка себя феминисткой или нет, меня не интересует, хотя скорей всего не называла, но с точки зрения журналистской этики люди, делающие передачу, были профессионально непригодны, поскольку просто не ориентировались в освещаемом материале.
Или, например, в программе «Знак качества» автомобилистка обращалась к мужчинам-автомобилистам с просьбой не ездить по-свински, и программа снабдила её текст титрами «феминистка Лена».
Самый крупный и самый изношенный миф цивилизации, в которой мы живём сегодня, миф о женщинах как о «втором поле» и втором сорте. Двадцатый век нанёс этому мифу удары, от которых ему уже не оправиться, но в странах третьего мира, к которым мы относимся по гуманитарному и экономическому стандарту, миф ещё хозяйничает в средствах массовой информации.
Ситуация освоения отечественным телевидением женского образа причудлива. В истории российского женского движения не просто женщины боролись с мифом государства, но сражались два мифа: миф советский и миф фалократический. Сражались то конкурируя, то сотрудничая, то путая карты.
Первой телеперсоной, появившейся через линзу телевизора КВН была «условная женщина» двух типов. Один брал своё начало из образа мухинской «колхозницы»: «Родины-матери» и «матери-труженицы». Некоторый монстр, не лишённый напоминаний о богине земли Деметре: преувеличенные половые признаки, огромная, важная, с медленной речью, большой грудью и бёдрами, с домом волос на голове. Людмила Зыкина, Ольга Воронец, женщина-депутат, мать-героиня. Второй выглядел как асексуальная отличница в пиджаке со строгой причёской, выполняющая наказ партии: Валентина Терешкова, Екатерина Фурцева.
Появление на телевидении остроумной Светланы Жильцовой и обаятельной Валентины Леонтьевой было настоящей революцией. Женщина ожила, начала улыбаться, носить красивые платья, кокетничать и шутить. Однако дикторши новостных передач были застёгнуты на все пуговицы. Они хорошо помнили, чего стоила ведущему сказанная в свое время в эфире фраза: «На Красную площадь на белом коне выезжает Климент Ефремович Ворошилов, слушайте стук копыт Климента Ефремовича Ворошилова!».
Жванецкий сказал, что «перестройка началась, когда дикторша оговорилась и засмеялась». Вместе с изжившей страх дикторшей на экране появилась Раиса Горбачёва. Она была образованна, прекрасно одета, неглупа и харизматична, но не владела простотой высшего света.
Перестроечные поиски жанра застали врасплох руководителей телеканалов, они начали менять «женщину» «от противного»: всё, что при большевиках было нельзя, множилось до полной непотребности. Толпы разнузданных девиц начали показывать коленки, увеличивать декольте и предлагаться глазами телезрителю, вместо того, чтобы создавать фирменную атмосферу передачи и транслировать информацию. Было понятно, что женский образ должен измениться на телеэкране, но совершенно неведомо, по каким направлениям. И потому оппозицию гиперсексуальным дикторшам составили дамы-комиссарши типа Беллы Курковой.
Процесс остановился, когда в качестве эталонов появились Татьяна Миткова и Светлана Сорокина, оказавшись не только серьёзными журналистками, но и общественно признанными персонами. Татьяна Миткова была первым диктором, отказавшимся вести репортаж о вводе войск в Вильнюс, не адекватный реальным событиям. Светлана Сорокина оказалась единственным диктором, закатившим скандал Ельцину по поводу обвинений программы «Вести» в чернухе. Сорокина по опросам ВЦИОМА вошла в 100 самых влиятельных женщин мира. Эстафету подхватили, и телевидение начало тиражировать красивых, хорошо образованных, профессиональных дам.
Чтобы не потеряться, другие ведущие начали ломать жанр: изысканно простенькая Арина Шарапова, асексуальная Ксения Стриж, кичеобразная Наталья Дарьялова, эпатирующая Светлана Коннеген, интеллигентная Екатерина Уфимцева. Совсем молодых и раскрепощённых женщин вывел шестой канал: Татьяну Лазареву, Анастасию Соловьёву, Екатерину Коновалову.
Безусловной находкой телевидения стала Лидия Иванова, но ни одна передача не сумела толком поработать с её образом, воспользоваться её интеллектуальным и творческим потенциалом, повсеместно сталкивая её в эпатаж. Однако её появление разрушило утомительный телештамп: молодая, на всё готовая, выговаривающая буквы как в Малом театре.
Отдельный разговор про Юлию Меньшову. Сначала её пытались делать смесью Дарьяловой и Стриж, она долго и тяжело боролась, пока наконец не добилась права быть собой. С собственной красотой, собственным интеллектом, собственной жёсткостью. Сегодня в парикмахерских просят подстричь не под Пьеху и Хакамаду, а под Меньшову.
Девушки, ведущие погоду, одна из самых пародийных страниц образа современной женщины на экране, количество телодвижений и выражения глаз, мало соответствующие сообщаемой информации, демонстрируют их полную профнепригодность. Как-то моя подруга спросила мужа, пристально смотрящего погоду: «Сколько завтра градусов». Он честно ответил: «Подожди, я не могу сосредоточиться».
Три года в эфире невероятно изменили представления телезрительниц о собственных правах и в каком-то смысле вырастили новую юную ориентированную на феминистские ценности молодежь. Образ феминистки в широких слоях перестал ассоциироваться с воинственной лесбиянкой и злобной мужененавистницей, а превратился в «бабу, которая просто много хочет». Это был первый шаг по реабилитации образа феминистки в средствах массовой информации, я не берусь его переоценивать, но и не желаю недооценивать.
Я имела возможность изучать, какой мифологией окутан этот образ, и осознавать диапазон этой мифологии по монологам любящих телезрителей, в общественных местах.
После второй передачи кассирша в булочной, увидев меня, закричала соседке: «Смотри, это из вчерашней передачи женщина. Их там три. Одна дочка «Москва слезам не верит», вторая — нормальная. А эта, вся в чёрном — мифистка». Я переспросила: «Как вы меня назвали?» Кассирша опасливо ответила: «Мифистка. Это не я вас назвала. Так вас на передаче называют».
Водитель такси без тени юмора спросил: «Это не вы в «Я самой» пессимисткой работаете». А молодёжная компания завопила мне в спину: «Смотри, пофигистка с шестого канала пошла!».
Слово не надевалось на язык и совершенно ни с чем не ассоциировалось.
А потом начали привыкать, начали слушать и разбираться. Через какое-то время мужчина на улице сказал мне: «Я так понял, что вы хотите все за мужика делать: и деньги зарабатывать, и решения принимать, и по дому все успевать. А зачем он тогда вообще нужен?». Я пыталась ответить на вопрос, собеседник не слушал и долдонил своё. Через два года девушка сказала моему знакомому: «Я хочу быть феминисткой, как Маша Арбатова, ничего не делать и всё время говорить мужикам, что они — козлы!».
Как-то на базаре художников человек, торгующий искусством, сказал при виде меня: «Феминистки — это такие же люди, как и мы, только они ещё чего-то дёргаются и барахтаются, чтобы вылезти из общего свинства!».
Всякая героиня приходит с историей болезни или составом преступления и часто не вполне адекватно оценивает драматургию изложенного. Рассчитывает на жалость и понимание, оказавшись монстром; прикидывается Бармалеем, являясь Золушкой. Список притязаний героинь ток-шоу дает довольно точные координаты образа российской женщины. Список этих притязаний находится в динамике, но его можно очень грубо разделить на блоки, по степени личностной состоятельности героинь.
Блок первый, самый примитивный, условно называю его «Пришла похвастаться хитростью». Передачи типа «Как Я его на себе женила», «Я вышла замуж по расчету», «Как окрутить холостяка», «Я простила мужу измену», «Как справиться с хамом».
Блок второй — «Пришла покрасоваться, как преуспела вопреки привычным представлениям». Передачи типа «Я мечтала стать мачехой», «Пятнадцатилетняя жена», «Мне подарили мужа», «Я отдала детей мужу», «Мне нравятся молодые мальчики».