Даже когда существует риск, что совершенное преступление получит громкий общественный резонанс и о ходе оперативно-следственных мероприятий придется постоянно докладывать «на самый верх», все равно из каких-нибудь щелей да вылезет разгильдяйство. Наука называет это человеческим фактором.
Запросы в Московскую городскую телефонную сеть и в компанию сотовой связи, обслуживавшую мобильный телефон Евгении Панкрашиной, были составлены дежурным следователем, возбудившим уголовное дело по факту убийства, еще в среду, в первые же часы после обнаружения трупа. И вот наступила пятница, и совершенно неожиданно выяснилось, что ноги документам никто не приделал, как лежали они в папке – так и лежат по сей момент, и ни у кого отчего-то не ёкнуло. Следователь Рыженко накричала на Дзюбу и велела немедленно везти запросы по месту назначения, а пока будут готовить ответы, предпринять все возможное, чтобы наверстать упущенное время.
Развезя запросы и вдоволь поунижавшись перед телефонными компаниями с просьбами сделать побыстрее, Роман отправился прямиком к Игорю Панкрашину домой. Он искренне не понимал, почему нельзя просто распечатать с компьютера сразу же нужную информацию и отдать правоохранительным органам? Почему надо строить из себя бог весть что и нудно получать на запросе следователя множество виз и разрешений у разных чиновников внутри компании? И ведь некоторым удается отвезти запрос и тут же вернуться с ответом. А некоторым, самым опытным и ушлым полицейским и следователям, бывает достаточно сделать всего лишь телефонный звонок – и вся требуемая информация тут же выдается на-гора. Но Роман Дзюба ни к ушлым, ни к опытным явно не относился.
Зато он столь же явно относился к тем, кого завистливо называют везунчиками.
– Разумеется, у меня есть все отчеты телефонной компании с детализацией всех звонков, – сразу же ответил Игорь Николаевич Панкрашин.
Сегодня он выглядел намного лучше, было видно, что лечили его правильно.
Он открыл дверцу высокого книжного шкафа и достал толстую папку с наклейкой на корешке «Мобильные телефоны», протянул ее Дзюбе и пояснил:
– Женин номер оформлен на мое имя, я за него плачу, и я же каждый месяц получаю детализацию звонков. У меня предусмотрена такая услуга в договоре.
«Ну, понятно, – подумал Роман. – Ты же у нас стремишься все контролировать».
Панкрашин словно подслушал его мысли:
– Я стараюсь контролировать все расходы, в том числе и эти. Не люблю, когда часами треплются по мобильному телефону. Я слишком хорошо помню, как трудно зарабатываются деньги, и не намерен пускать их на ветер. Есть городской телефон с безлимитным тарифом – вот и болтай по нему сколько угодно, хоть весь день. Кроме того, пару раз были случаи, когда гастарбайтеры, в основном из стран Юго-Восточной Азии, практиковали подключение к номеру и всем своим немалым коллективом общались с семьями, а мы потом получали невероятные счета. И это тоже нужно проверять. Я и Ниночкин мобильник контролирую таким же образом. И если вижу в счете слишком большую сумму за какой-то разговор, сразу спрашиваю, чей это номер. Если известно, чей – просто делаю строгое внушение, а уж если неизвестно, то иду в телефонную компанию разбираться. Скандалить приходится, но без этого не обойтись, иначе вообще всякое ворье на шею сядет.
– Я могу это забрать? – все еще не веря в собственную удачу, спросил Роман.
– Конечно, берите все, что нужно. Если нужны еще какие-то документы – вы только скажите, я все найду. И если помощь какая-то нужна, чтобы найти того, кто Женю… – Панкрашин запнулся. – Только скажите, я все организую.
– А счета за городской телефон вы сохраняете?
– Счета где-то у Жени должны лежать, она платит… платила за все коммунальные услуги и за телефон, это была ее епархия, там мне проверять нечего. Пойдемте поищем вместе.
Он завел Романа в просторную спальню, где рядом с беленьким дамским комодиком стоял такой же беленький секретер с множеством ящиков и полок. Все документы у Евгении Васильевны хранились в безупречном порядке, в надписанных папочках и файлах, как и у ее мужа: вероятно, сказывались навык и опыт работы делопроизводителем, и счета за городской телефон нашлись буквально в первую же минуту.
Работа опера, конечно же, тяжелая и нервная, что и говорить. Но в ней есть одно неоспоримое достоинство: иногда можно находиться там, где тебе нужно, и тогда, когда это нужно, несмотря на рабочее время, и при этом не ставить в известность начальство. Появившись утром у себя в отделе, а потом получив выволочку и задание от следователя, Роман отчетливо понимал, что дальше может делать, что угодно. Но в конце дня выдать результат.
И он поехал домой. Можно было, конечно, со всеми этими бумагами и в отдел вернуться, сесть в кабинете, но разве там дадут спокойно работать? Опера ходят туда-сюда, телефон беспрестанно звонит, а если что-то срочное на территории – так еще и выдернуть могут за милую душу, на очередное место происшествия отправить.
Дома было тихо, родители на работе и придут еще не скоро. И в холодильнике полно еды, что немаловажно. Считается, конечно, что такую работу надо делать в конторе, но… Детализация звонков, которую присылают абоненту, отличается от той детализации, которую выдают по запросу правоохранительных органов. И отличается одной существенной деталью: если абоненту присылается просто перечень номеров телефонов, с которыми происходили соединения за отчетный период, с указанием длительности разговора и его стоимости, то по официальному запросу рядом с каждым номером стоит и имя того, на кого данный номер оформлен, и его паспортные данные. И предполагается, что оперативник, имеющий на руках только детализацию абонента, без имен, должен запрашивать сведения по каждому номеру в специальной службе или искать эти сведения в служебной базе данных. Но если так работать, то вообще никогда ничего не раскроешь, зато штаны до дыр в кабинете просидишь. Все нужные базы давно уже были у Романа Дзюбы в личном пользовании. И хотя никто открыто на эту тему не распространялся, Дзюба был уверен, что базы эти есть не у него одного.
Он запасся солидным количеством крекеров, печенья и нарезанного квадратиками сыра и уселся в своей комнате за стол. Включил компьютер, расчистил место для бумаг и принялся за работу. К сожалению, в счетах за городской телефон детализации не было, стояло только указание на услуги внутризоновой связи и первые три цифры номера, то есть код. Остальные семь цифр заменялись крестиками. По соединениям же с городскими номерами вообще никакой информации не предоставлялось.
«Ну и ладно, – решил Дзюба, засовывая в рот два крекера с проложенным между ними сырным квадратиком. – Будем работать с тем, что есть».
Ему нужно найти любовника убитой Панкрашиной, к которому она ездила на свидания, прикрываясь визитами к подружкам, и который помог ей приобрести неизвестно где дорогое украшение. И он его найдет, что бы там ни думал и ни говорил Гена Колосенцев.
Он изучал номер за номером, искал информацию в компьютере, звонил, снова искал в компьютере, снова звонил и… с сожалением вычеркивал очередную строчку в документе. Мужчин среди абонентов Евгении Панкрашиной оказалось совсем немного, и ни один из них в любовники не годился, во всяком случае на взгляд самого Дзюбы. Старший сын, младший сын, зять, отец старшей невестки, отец младшей невестки, отец зятя, водитель Шилов, стоматолог, Георгий Владиленович Анищенко, заместитель Игоря Панкрашина, еще несколько давних знакомых мужа… Ничего подозрительного.
На роль любовника не подходил никто.
Кроме все того же водителя Шилова. Который либо точно знал про любовника, либо сам им и являлся.
И Дзюба поехал в гараж бизнес-центра.
Вернулся в отдел он часам к восьми вечера, усталый и расстроенный. Разговор с Шиловым ничего не дал. Как Дзюба ни старался, как ни пытался формулировать свои вопросы с максимальным коварством, но водитель твердо стоял на своем: если Евгения Васильевна приезжала в гости к подругам, он потом забирал ее и отвозил домой. Иногда по дороге заезжали на рынок или в магазин. Никаких поездок от подруги куда-то, потом снова к той же подруге, а потом домой не было никогда. В конце концов Дзюба не поленился и сделал выписки из журнала въездов-выездов: все передвижения Шилова на служебной машине за три последних месяца. Если обнаружится хоть одна нестыковка, можно будет взять и более длительный период. В конце концов, адреса подруг есть, адрес гаража и адрес Панкрашиной тоже известны, и вполне можно прикинуть маршруты и посчитать. Ох ты господи, боже мой! И кто сказал, что опера ноги кормят? Опера кормит чугунная задница. Роман представил себе, сколько времени ему придется провести за письменным столом со всеми этими изысканиями, и ему стало плохо. Аж замутило.
– Ну, ты даешь, – протянул заглянувший вечером в отдел Колосенцев, который весь день выполнял другие поручения следователя, касавшиеся уточнения разных сведений о членах семьи Панкрашиных. – А с телефонами разобрался?
Роман устало и коротко поведал, что по звонкам с мобильного телефона Евгении Васильевны ничего интересного не выявилось, а детализацию звонков с городского телефона придется еще ждать. В имеющихся документах пока нет ничего, кроме кодов в тех случаях, когда происходило соединение городского номера с чьим-нибудь сотовым.
Похоже, Геннадий сегодня не очень устал, потому что вместо обычного язвительного замечания вдруг дал (редкий случай!) своему напарнику дельный совет:
– Ты сличи списки контактов с мобильника и с городского телефона, иногда вылезают очень интересные различия. И если их правильно интерпретировать, то можно прийти к прелюбопытнейшим выводам.
– К каким? – тут же оживился мгновенно забывший о своих невзгодах Роман.
Учиться он любил. И вообще любил получать новую информацию.
– Ну… – Колосенцев пожал плечами. – К разным. Например, окажется, что на какие-то номера человек звонит только с городского телефона, а на какие-то – только с мобильного. На какие-то номера могут быть вообще только входящие звонки, а на какие-то – только исходящие. А это же система контактов, то есть характеристика взаимоотношений людей, понимаешь, Рыжик? Почему Иванов всегда звонит Петрову сам, а Петров ни разу за все время Иванову не позвонил? Что у них за отношения такие? Ну и далее везде.
– Спасибо тебе, Гена, – искренне, от души поблагодарил Дзюба.
– Да ладно. – Колосенцев великодушно улыбнулся. – Пользуйся, салага, пока я жив, учись у мастера.
Алексей Юрьевич Сотников был недоволен и собой, и своей работой. Уже третий час работает он с мастер-моделью изделия и чувствует, что не то, не так, какая-то мелочь режет глаз, но какая? Что не так? Пропорции? Или рисунок, который в готовом изделии будет украшен камнями? Или с цветом металла он ошибся, надо было изначально делать мастер-модель в желтом металле, а он сделал в белом, потому что изделие, согласно эскизу, должно быть из белого золота. Может, он ошибся еще на этапе работы над эскизом, и нужно было с самого начала думать о желтом золоте? Но ведь заказчику понравилось, он эскиз утвердил с первого же предъявления, да и самому Сотникову очень нравилось то, что нарисовала его жена Людмила, Люля, художник-дизайнер ювелирных изделий.
А теперь вот получается, что где-то вкрался изъян. И как ни бьется Алексей Юрьевич, не может он понять: в чем ошибка? Что не так?
«Не мой день сегодня, – сердито подумал он. – Бывает, две минуты смотрю – и все вижу, и переделываю, и радуюсь результату. А случается – как сегодня. Отупение какое-то нашло. И почему многие думают, что ювелирное изделие можно изготовить на раз-два?»
Для него, с самого раннего детства наблюдавшего за работой отца, казалось нормальным и естественным, что Настоящее Изделие, индивидуальное, осмысленное, как говорил Юрий Алексеевич Третий, делается месяцами. Да на один только эскиз уходило от недели до месяца! Конечно, сейчас есть программы 3D и работа над эскизом идет легче и быстрее, но все равно порой угодить заказчику и нарисовать то, что ему понравится, бывает ох как непросто, по три-четыре варианта приходится делать, пока клиент утвердит эскиз.
Еще от месяца до полутора уходит на изготовление мастер-модели – воплощение утвержденного эскиза в изделии из недорогого материала. Сейчас Сотников делает мастер-модели у себя на производстве, а отец все частные заказы выполнял дома, и маленький Алеша обожал рассматривать многочисленные крохотные тигли для плавки металла, фарфоровые мензурки для реактивов, разные инструменты, многие из которых перешли по наследству от старых мастеров и имели отполированные временем деревянные ручки – кусачки, рашпили, надфили от «нулевого» до крупного, отвертки, зажимы. Особенно завораживала мальчика шлифовальная машинка, похожая на дрель с множеством разных насадок. Все эти инструменты до сих пор лежат на рабочем столе ювелира Сотникова, хотя и не полагается заниматься ювелирным ремеслом в жилом помещении, но ведь испокон веку это правило нарушалось! Главное, чтобы была хорошая вытяжка и проветриваемое помещение, ну и конечно, чтобы газовый баллон для сварки и пайки не представлял угрозы для безопасности жильцов.
Алексей Юрьевич сделал эту мастер-модель у себя на фирме и принес домой, чтобы доработать. Модель должна быть показана заказчику, но предварительно в нее нужно вставить фианиты вместо камней, если таковые предусмотрены эскизом. В портсигаре камни по эскизу предполагались, но Сотников даже не начал их вставлять: его беспокоило что-то неуловимое, неосязаемое, но мешающее глазу и уму наслаждаться. Вот когда он разберется с этим неведомым «чем-то», тогда уж вставит камни и предъявит модель заказчику: точно так же будет выглядеть готовое изделие, только выполнено оно будет уже в золоте и декорировано настоящими камнями. Если заказчику мастер-модель не понравится, начинается процесс подгонки: ювелир выясняет, что не устраивает клиента, и устраняет недостатки. Иногда достаточно просто доработки, а иногда приходится заново делать другой вариант модели. Вот и три месяца уже прошли…
Когда заказчик принимает мастер-модель, начинается новый этап работы: изготовление восковки. Для этого мастер-модель кладется на специальную резиновую массу и вырезается, получается так называемая резинка. В нее заливается воск, и, когда он застывает, резинка аккуратно снимается. В итоге остается то, что называется восковкой – модель будущего изделия в воске. И на эту работу уходит от недели до месяца. Ювелир делает восковки много раз: льет – смотрит – переделывает – снова льет – и снова смотрит…
После этого из восковки отливается металлическая болванка, которая должна быть чуть-чуть больше по размеру, чем предполагаемое изделие, чтобы затем обточкой и шлифовкой придать изделию точную форму. Многие ювелиры сегодня отдают свои восковки в «литейку» другим мастерам, но многие льют металл сами. Сотников тоже льет сам. Так с детства приучен.
Затем наступает очередь монтировки и обработки, шлифовки и полировки. В их среде это называется «вывести болванку на форму мастер-модели». И занимает этот этап от нескольких часов до нескольких дней, хотя работа, казалось бы, не бог весть какая объемная, но сделать ее быстро не получается: очень устают глаза, поэтому мастера работают час-два и делают большой перерыв, иногда до следующего дня. Усталыми глазами здесь работать нельзя ни в коем случае! На этом этапе глаз ювелира должен быть свежим и острым.
И снова приглашают заказчика. Если делается какой-то предмет, например, рамка для фотографий, каминные часы или ручное зеркальце, то, как правило, проще: изделие оценивается только визуально, а вот если речь идет об украшении, то заказчик должен его примерить, и если что-то не так с размером кольца, неудобно села на мочке уха серьга или неловко носить браслет, то начинается доводка, допуски для которой оставлены заранее. Если изделие с камнями заказчика, то их вставляют в его присутствии. Самое трудное – правильно подготовить камень к закрепке. С мелкими камнями проще, и за один день можно подготовить и вставить несколько десятков камней, камень весом до одного карата требует на подготовку к закрепке от одного до трех часов, а вот если камень больше карата, то можно провозиться и целый день, готовя место, в которое должны попасть крапаны. Так называются крошечные лапки, сжимающие камень. Ошибиться нельзя ни в коем случае, вставить крупный дорогой камень можно только один раз. Сама закрепка – минутное дело, а вот подготовка… Самый рискованный и требующий максимальной тщательности вариант – это бриллиант с фацетированным рундистом.
Рундист – это узкий поясок, определяющий форму бриллианта. Его плоскость отделяет верх камня от низа. Он может быть матовым либо ограненным, то есть фацетированным.
Рундист сам по себе узок, а на нем еще и грани выбиты, чтобы камень лучше пропускал свет, и если по неосторожности выбить крапаном микроскопический кусочек из фацета, то цена камня существенно падает. И начинаются проблемы.
Однако до того, как начнется работа над закрепкой камней, следует получить на изделии пробирное клеймо в Пробирном надзоре, а это тоже время, не меньше двух недель. Мастер ставит на изделие свое личное клеймо и сдает изделие без камней в Пробирный надзор, где его проверяют и своим клеймом удостоверяют: золото именно той пробы, которая указана в заявке.
Или не удостоверяют… Всякое случается. И тогда все начинается сначала: литье, доводка, примерка.
Но вот проба проставлена, камни закреплены, наступает конечный этап – финишная шлифовка и полировка.
Сотникова буквально до слез умиляют люди, которые приходят и просят сделать подарок ко дню рождения, который будет через две недели. С такими заказчиками он даже не разговаривает. Неужели кому-то еще приходит в голову, что можно за две недели сбацать произведение ювелирного искусства? Как говорила Зинаида Гиппиус, если нужно объяснять, значит, ничего не нужно объяснять.
Но что же все-таки не так с этим портсигаром? Клиент попросил придумать и сделать изделие для мужчины, который долго и тяжело болел. В изделие следовало вложить пожелания здоровья, долголетия, умения не падать духом и бороться до конца. Сотников долго размышлял, какими камнями подкрепить идею дизайна. Сама идея родилась быстро, а вот с камнями пришлось повозиться. Он спросил, как зовут мужчину, кто он по знаку Зодиака и чем именно болеет. Человек по имени Василий оказался Львом и страдал болезнью суставов и позвоночника. Алексей Юрьевич полез в справочники по камням и понял, что по всем параметрам подходит только рубин. Рубины он не очень жаловал, но обрадовался, что тем единственным камнем, на котором все сошлось, не оказался алмаз, работать с которым Сотников уж совсем не любил.
Алексей Юрьевич Четвертый терпеть не мог алмазы и бриллианты, поскольку в основе творчества видел чувства, эмоции и мысли, а они, по его твердому убеждению, не могут быть бесцветными. Он работал только с цветными камнями, а алмазы и бриллианты считал пустой демонстрацией богатства, которая с детства вызывала у него изжогу. Конечно, бывали и исключения, но это должны быть совсем особые случаи: например, у заказчика есть бриллиант из другого изделия, он хочет сделать новую вещь, а денег на то, чтобы купить еще один камень, у него нет. Или клиент хочет сохранить конкретный камень как память, реликвию. Тогда Сотников, конечно, брался за выполнение заказа и работал с нелюбимым камнем. В тех же случаях, когда весь дизайн и приобретение камней возлагались на самого ювелира, Алексей Юрьевич выбирал только «цветник».
Хотя был случай, всего один раз, но действительно был, когда Сотников добровольно принял решение работать с алмазом.
К нему пришел мужчина и попросил придумать и сделать прощальный подарок женщине, которую он больше не любит, но которая никак не хочет это признать, понять и принять. У него не осталось к ней никаких чувств, он пуст и холоден, а она пылает страстью и не желает видеть, что между ними возникла непреодолимая пропасть. Заказчик хотел, чтобы вещь недвусмысленно объясняла это и в то же время была памятью о проведенных вместе годах. Алексей Юрьевич долго думал и пришел к неутешительному выводу: без бриллианта ему не обойтись. Он придумал браслет, состоящий из двух частей. В нижней части имелся замок, в верхней – тонкая цепочка, один конец которой крепился в пасти у льва, второй – на языке змеи. Когда защелка цепочки открывается – открывается одновременно и нижний замок, и браслет распадается. Тело змеи Сотников собирался сделать из расположенных ромбообразно мелких цветных камней, тело льва – выложить мелкими желтыми бриллиантами. Хотя можно было бы и топазами, если у заказчика есть финансовые ограничения, вышло бы дешевле. Но заказчик твердо заявил, что никаких финансовых рамок он перед мастером не ставит. Чем дороже – тем лучше. Опять же, если глаза змеи можно было обозначить мелкими изумрудами, то глаза льва вполне могли бы оказаться рубиновыми, но… мелкие бриллианты смотрелись лучше, хотя и были дороже. И самое главное: крупный красный камень в пасти льва и крупный бриллиант в пасти змеи. Да, нелюбимый рубин в этом случае можно было бы заменить красной шпинелью, но вот без белого прозрачного бриллианта «один-один» (что означало: цвет номер один, самый белый, и чистота номер один, самое высшее качество) вся идея изделия шла насмарку. Конечно, Сотников сдался не сразу, он просил Люлю сделать несколько эскизов – с горным хрусталем, с лунным камнем, еще с какими-то светлыми камнями, но все время получалось не то. Слишком мягко. Слишком нежно. Слишком неубедительно. В изделии не было окончательности и решимости, твердости и непреклонности. Все это придавал браслету только бриллиант, сверкающий и холодный.
Но тот случай был единственным, когда Алексей Юрьевич Сотников Четвертый сам выбрал алмаз для своего изделия.
Он задумчиво походил по комнате, переоборудованной в домашнюю мастерскую, посмотрел в окно, потом снова перевел глаза на мастер-модель портсигара: может, все-таки сумеет сегодня понять, в чем проблема? Нет, не видит. Хотя, кажется…
Он упустил мысль, потому что затренькал назойливой мелодией мобильный телефон, на дисплее появилась надпись: «Сева». Всеволод, «вторая правая рука» Сотникова на фирме. «Первой правой рукой» была, разумеется, жена Людмила. Сева настолько хорош как менеджер и организатор, что супруги Сотниковы имеют возможность приезжать в офис фирмы на бывшем заводе «Кристалл» далеко не каждый день.
– Алексей Юрьевич, тут из «Софико» приходили, спрашивали вас. Они опять шефа потеряли.
Опять! Ну что ж такое! «Софико» – фирма Лёни Курмышова, и поскольку всем известно об их давней и близкой дружбе, то, когда не могут найти хозяина, в первую очередь идут к Сотникову: Курмышов либо у него в кабинете, либо Алексей Юрьевич знает, как его разыскать.
– Говорят, у него телефон не отвечает, ни домашний, ни мобильный, он же вчера был в офисе и на сегодня договорился о деловой встрече, люди приехали, а его нет, – тараторил Сева.
– Не знаю, дружочек, – вздохнул Алексей Юрьевич. – Вот сегодня как раз не знаю, где наш Леонид Константинович. Так что ничем помочь не смогу.
Ах, Лёнечека, Лёнечка, что ж ты творишь! Конечно, для тебя такое поведение нормально, и все к нему, в общем-то, привыкли. Как привыкают к плохой погоде. Но сама плохая погода от этого хорошей не становится. И когда-нибудь ты нарвешься. Когда-нибудь у кого-нибудь лопнет терпение.
Сотников не сомневался: его друг просто-напросто закрутил очередной ослепительный роман, в который окунулся с головой, наплевав на дела фирмы и прочие обязательства. Такое происходило регулярно, несмотря на многолетние отношения с дочерью Илюши Горбатовского Кариной. Причем Лёнька ведет себя так нахально и неосмотрительно, что Каринка наверняка обо всем не то что догадывается – знает точно. Но почему-то мирится с этим. Почему? Красивая умная молодая женщина. Зачем ей все это? Неужели она до такой степени любит Лёнечку и не любит саму себя?
А ведь в детстве Лёнька таким не был. Или был? Может, он, Сотников, просто не помнит? Внимания не обращал? Да нет же, Лёня был тихим старательным учеником Юрия Алексеевича, Алешиного отца, очень хотел овладеть профессией, учился жадно, домой уходить не хотел – гнать приходилось. Правда, не скрывал, что ювелиром стремится стать не потому, что красоту любит и к искусству тянется, нет, вовсе не для этого.
«Деньги надо зарабатывать, – говорил Лёня. – Ювелир – профессия денежная, лучше многих. И в институте потеть не надо, а деньги можно получать хорошие, и уважаемым человеком быть».
Нет, тогда все было нормально. А вот позже, когда Лёня начал выполнять частные заказы, все и началось. Тоже ведь не сразу, постепенно все складывалось. Первый клиент, пятый, двадцатый… Лёне Курмышову было уже под тридцать, когда ему заказала кольцо какая-то певица, не очень известная в народе, но, как выяснилось впоследствии, близко знакомая с огромным числом знаменитых на всю страну артистов. Работа оказалась весьма удачной, кольцо произвело фурор среди знакомых заказчицы, и к Лёнечке караваном потянулись звезды театра, кино и эстрады, художники и поэты, композиторы и скульпторы. Прошло совсем немного времени, и ювелир Курмышов стал своим в их среде, его приглашали на премьеры, вернисажи и юбилеи, горбачевская перестройка шла полным ходом, частнопредпринимательская деятельность перестала быть уголовно наказуемой, и Лёня развернулся в полный рост. А родители Лёнькины, дай им Бог здоровья на долгие годы, твердили, не переставая:
– Ой, какой же ты молодец, какой же ты умный и талантливый, ведь с какими людьми на «ты» и за руку здороваешься, как же ты пробился-то на самый верх, ты нарасхват, ты всем нужен, и какие люди громкие с тобой запросто… и ты с ними…
И дотвердились в результате. Взрастили в сыне непомерное тщеславие. То есть оно, тщеславие это, наверное, от рождения в Лёньке было, но так бы и засохло на корню, если бы его не поливали и не окучивали восхищенные успехами сына папа и мама. Тщеславие – тот же соблазн, соблазн казаться лучше других, а Лёня Курмышов соблазнам противостоять не умел. Так-то он честный и порядочный человек, но слабый, и коль есть соблазн, то удержаться он не мог. А соблазном было всё, от удовольствия засветиться рядом со звездой до новой женщины, которую ну просто никак невозможно было пропустить мимо себя. Да и ТОГДА, в ТОЙ ситуации его соблазнила легкая возможность удовлетворить мелкое тщеславие, показать себя человеком знающим, компетентным, да к тому же обладающим некоей тайной. Слаб оказался Лёнечка, не устоял.
Слабость характера привела к тому, что Лёнька начал гулять направо и налево, жена в конце концов бросила его и уехала вместе с детьми в другой город, к себе на родину. Спустя короткое время Лёня закрутил роман с Кариной Горбатовской, девушкой красивой и умной, которая влюбилась в Леонида по уши и без него света белого не видела. Однако жениться на дочери коллеги-ювелира Курмышов отчего-то не торопился. А может, и не собирался вовсе. Морочил девчонке голову, говорил о любви, делал подарки, причем отнюдь не дешевые, – натурой он всегда был широкой, деньги любил, но тратить их не скупился. И при этом постоянно заводил то совсем короткие, то более или менее длительные интрижки. Мать Карины, тихую, очень больную женщину, почти не встававшую с постели, в личную жизнь дочери старались не посвящать – берегли, а вот отец, Илья Ефимович, относился к роману Карины с Леонидом сложно. То ненавидел Лёню, то страстно желал, чтобы тот, наконец, сделал Горбатовского тестем и дедом, то снова ненавидел… Сейчас, судя по сделанной на заказ треугольной подвеске, наступил очередной виток ненависти. Надолго ли?
Сотников снова вернулся к портсигару и вдруг подумал, что ошибся с камнями. Да, по всей мифологии камней здесь нужно использовать рубин, но, может быть, именно то, что камни будут красными, и лишает все изделие гармонии? Он захотел попробовать вариант с другим цветом, достал из ящика стола коробочку с разноцветными фианитами и потянулся за пинцетом… Пинцета на месте не оказалось. В принципе ничего страшного, фианит – не драгоценный камень, можно и пальцами взять, но должен же быть порядок! На рабочем столе ювелира Сотникова все предметы и инструменты лежали в строго определенном порядке, и брать нужную вещь он мог не глядя. Куда девался пинцет? Тем более пинцет старинный, достался ему от деда и дорог как память. Да и не делают сейчас таких – легких, удобных, прочных, в лапках которых даже самые малюсенькие камни держатся как влитые, не переворачиваются и не выпадают.
– Люля! – громко позвал он, выглядывая из мастерской в коридор.
Из кухни вышла жена – узкие брючки, свободная длинная футболка, размера на три больше, чем нужно, дизайнерский фартук с невероятно смешной аппликацией, в одной руке полотенце, в другой – тарелка: Людмила вытирала вымытую посуду.
– Да? Что случилось?
– Ты не видела мой пинцет?
– Видела, – засмеялась Людмила. – Три дня назад.
– А сегодня видела?
– Сегодня я в мастерскую не заходила. А что, найти не можешь?
– Не могу, – пожаловался Сотников, любуясь стройной моложавой женой.
– Спроси у детей, – посоветовала Людмила. – Наверняка кто-нибудь из них утащил.
– Ну, Юрка-то точно не брал, – возразил Алексей Юрьевич и добавил грустно: – К сожалению. Ему, увы, мой пинцет никогда не понадобится. Люленька, а что там у него с женитьбой? Слышно что-нибудь? Парню двадцать семь, и так уже традиция нарушена, он до сих пор холост, да еще и ювелиром не стал.
– Так ведь все равно традиции нарушены, – заметила Людмила. – От того, что Юрка женится, они не восстановятся. Ему не станет снова двадцать пять, и ювелиром он тоже не станет.
– Но внуки! – горячим шепотом воскликнул Сотников, оглядываясь на дверь, ведущую в комнату сына. – Есть надежда на внуков. Если они появятся в ближайшие два-три года, я еще успею дождаться, пока они хоть немного подрастут, и передам им ремесло, привью любовь к профессии. А если Юрка с этим делом затянет, я могу и не дождаться. Кому же мне дело передавать?
– Маруське передай, – пожала плечами Людмила. – Мы с тобой тысячу раз об этом говорили. Маруська влюблена в камни, она будет заниматься ювелирным делом, можешь не сомневаться. Или ты охвачен мужским шовинизмом и не видишь женщину продолжательницей династии?
– Люленька, Маруська не любит ювелирное искусство и не понимает его, она любит только камни, а это немножко другое. Тебе ли не знать. Так что ты уж воздействуй, пожалуйста, на Юрку, потереби его насчет женитьбы. У него же есть девушка, с которой он уже года два, по-моему, встречается. Почему он на ней не женился до сих пор?
Людмила поставила вытертую насухо тарелку на комод, стоящий в коридоре, подошла к мужу вплотную и обняла его.
– Сотников, – прошептала она, едва касаясь губами его уха, – я тебя обожаю, ты самый умный и самый талантливый мужчина из всех, кого я знаю. Но я тебя умоляю, Сотников: не лезь ты в чужую личную жизнь. Оставь Юрку в покое. Пусть встречается со своей девушкой, пусть пишет свою книгу, пусть проживает свою собственную жизнь. А Маруська тебя не подведет, обещаю.
Но спросить про пинцет у сына Сотников все-таки решил. Юрий, такой же стройный и высокий, как его отец, с тонкими чертами лица и рано обозначившейся плешью на темени – точная копия Алексея Юрьевича в молодости – что-то писал от руки, сидя перед включенным компьютером. Рядом с его столом на стене висел лист ватмана с тщательно нарисованным генеалогическим древом ювелиров Сотниковых: имя, годы жизни, жены, дети. Первым, в самом низу, стояло имя Юрия Даниловича Сотникова, последним – имя Алексея Юрьевича Четвертого, 1960 года рождения.
Конечно же, никакого пинцета Юрка не брал. Чего и следовало ожидать.
– Сын, я не понял твоего замысла, – озабоченно проговорил Сотников, пробегая глазами строчки на экране компьютера. – То отрывки, которые ты мне даешь прочесть, имеют чисто художественный вид, то документальный. Ты что пишешь вообще? Хронику или роман?
– Я экспериментирую, – не отрываясь от записей, проговорил Юрий. – Пытаюсь найти свой собственный стиль, сочетание разных форм и жанров. Раз уж ты зашел, проверь, пожалуйста, текст на экране. Там все правильно? Я ничего не напутал?
«Основатель Ювелирного Дома Сотникова – Алексей Первый Юрьевич Сотников родился в 1790 году, в семье ювелира, ничем не выдающегося, имевшего свое небольшое ателье. Отец его Юрий Данилович Сотников в 1791 году получил неожиданное наследство, которое позволило ему расширить дело, и в 1792 году маленькое скромное ателье превратилось в подобие производства. Родившийся в 1790 году сын Алексей превратил это производство в Ювелирный Дом Сотникова, придал ему размах, поставил дело на широкую ногу, поскольку обладал не столько художественным вкусом, сколько деловой и финансовой хваткой. А для вкуса у него всегда были превосходные мастера, настоящие художники своего дела. И хотя официально Ювелирный Дом Сотникова как вывеска появился только в 1823 году, датой его основания в семье принято было считать тот год, когда от простого маленького ателье начался взлет к вершинам – 1792 год».
– Все верно. – Алексей Юрьевич кивнул, потрепал сына по плечу и отправился в комнату Маруси, младшей дочери, названной в честь выдающейся женщины-ювелира девятнадцатого века Марии Семеновой, владелицы производства, на котором работало более 100 человек.
Девятиклассница Маруся сидела за столом, склонившись над высыпанным на лист бумаги тростниковым сахаром и еще кучкой какой-то разнокалиберной мелочи. И, конечно же, в руках у нее был тот самый ювелирный пинцет, который безуспешно искал ее отец.
– И что это? – насмешливо спросил Алексей Юрьевич.
– Я тренируюсь, – коротко ответила девочка, беря пинцетом очередной кусочек сахара размером с «соточный» камень – камень весом в одну сотую карата, совсем крохотный.
Маруся хочет стать геммологом, изучает только физику, химию, геологию и математику, все остальное ей не интересно. Ее завораживает и привлекает только красота камня, на камнях она буквально помешана, влюблена в них, а вот сама по себе работа ювелира ее мало волнует. И в ее комнате на полках десятками теснятся тома справочников, учебников, энциклопедий… А вот художественной литературы нет совсем. И это Алексея Юрьевича беспокоит не на шутку. Он твердо убежден, что смысл и глубину красоты невозможно постичь, мало зная и не будучи образованным человеком. Он говорил об этом дочери множество раз. И сейчас снова скажет.
– Маня, ты бы лучше романы читала или стихи, – с упреком проговорил он. – Тебе нужно развивать художественное мышление, а ты только руки тренируешь.
– Да брось ты, пап, – недовольно отозвалась Маруся и с досадой скривилась: очередной псевдокамень с округлой поверхностью выскользнул из лапок пинцета и укатился на пол. – Вон Михаил Першин вообще был без всякого образования, из простых крестьян, самоучка, а мастеров, равных ему, и тогда не было, и до сих пор нет. Зато его работы идут на аукционах за сотни тысяч долларов. А он тоже романов и стихов не читал.
Это было правдой, о Михаиле Евлампиевиче Першине, прожившем, к сожалению, очень недолгую жизнь и умершем в 43 года, много писал в своих дневниках Алексей Юрьевич Второй, родившийся в 1845 году. В 26 лет этот удивительный человек стал старшим мастером в Доме Фаберже, и его работы отличались настолько высоким качеством, что именно Першину Фаберже поручил отвечать за создание знаменитых императорских пасхальных яиц на протяжении семнадцати лет, то есть до самой смерти великого мастера, искусство которого позволило славе Фаберже возрасти многократно. И Сотников знал, что на недавнем аукционе в Нью-Йорке миниатюрное кресло-бонбоньерка работы Михаила Першина было выставлено при стартовой цене в 1 миллион долларов и куплена за 2 миллиона 280 тысяч коллекционером из России. Но ведь Алексей Юрьевич сейчас говорит с дочерью не совсем об этом…
– Марусенька, красота камня видна и сама по себе, с этим трудно спорить, но ее можно и нужно правильно подавать в изделии, тогда она станет поистине ослепительной. А для того, чтобы изделие заговорило, нужно уметь передавать в формах и линиях чувство и мысль.
Но Мария Сотникова была непоколебима:
– Чувства, пап, всегда одинаковы. Зачем мне читать про ревность или грусть в девятнадцатом веке, когда я и сама могу и грустить, и ревновать?.. Все одно и то же.
– Нет, Маруся, ты не права. – Он покачал головой. – Меняется мораль, а вместе с ней меняются и чувства, и эти изменившиеся чувства в визуальном ряду выглядят совершенно по-разному. Ты понимаешь меня?
Девочка оторвалась, наконец, от своего увлекательного занятия и соизволила посмотреть на отца.
– Нет, папа, я не понимаю. По-моему, ты все усложняешь.
Ну что ж, придется прибегнуть к наглядным примерам.
– Вот послушай, – попросил он. – Только не отвлекайся на свои крупинки, слушай меня внимательно. Это стихотворение поэт Греков написал в тысяча восемьсот пятьдесят шестом году, в середине девятнадцатого века. У человека умерла жена или любимая женщина, и он идет на кладбище.
Он сделал паузу и негромко продекламировал:
На глазах у Маруси появились слезы. Хоть главное в ее жизни – камни, а все равно она остается девочкой, нежной и чувствительной.
– А вот это написано спустя примерно полвека, это уже искусство модерна, Гийом Аполлинер.
Маруся фыркнула и рассмеялась.
– Чувствуешь разницу? – оживленно заговорил Алексей Юрьевич. – И в том, и в другом случае речь идет о человеке, потерявшем жену. Но как по-разному они чувствуют! И не потому, что они разные люди, а потому, что время разное, система ценностей и чувствований изменилась, а вместе с ней изменился и изобразительный ряд, эти чувствования передающий.
Он взял с полки толстый иллюстрированный том энциклопедии ювелирного искусства, быстро нашел нужную страницу и показал фотографию броши с эмалью и бриллиантами, состоящей из кольца и продетой в него ленты. Изделие было создано около 1850 года, то есть примерно тогда, когда написано стихотворение Грекова. Вещица была необыкновенно изящной и какой-то печальной, хотя, казалось бы, ничего особенного: кольцо с бриллиантами, обвитое лентой из желтого золота, покрытого синей эмалью с накладным растительным узором с мелкими бриллиантами. Золотая окантовка ленты украшена филигранью.
– Вот посмотри. – Он положил раскрытый том на стол перед дочерью. – Дизайн сочетает перевитую ленту и кольцо, изделие украшено характерной синей эмалью и растительным узором с бриллиантами. Темно-синяя эмаль соотносится с ночью, кольцо – с брачными узами, лента темного цвета обвивает кольцо, словно траурный венок. На концах лента раздваивается наподобие двух языков, и витиеватость ее демонстрирует, как трудно двум душам найти взаимопонимание. Один умер, другой остался жить, то есть они оказались по разные стороны этого кольца. И, несмотря на это, они остались верны друг другу, они вместе, как и были в браке. С помощью накладных цветов показано, что весь путь до смерти жены был усеян цветами, то есть муж очень любил ее и радовал постоянно вниманием. Бриллианты на кольце – твердость намерений остаться навечно вместе. Синий цвет эмали – синий цвет вечности, синие небеса символизируют место, где обитает после смерти душа любимой, твердые бриллианты – твердость его намерений любить ее до конца. Филигрань на краях ленты – это их частная жизнь, их личная жизнь, состоящая из повседневных радостных мелочей. Ты чувствуешь, как слова стихотворения гармонично перекликаются с этой брошью?
Маруся неуверенно кивнула, но по глазам ее Сотников понял, что пока не смог девочку убедить. Он поставил том на полку, достал другой, где, как он помнил, была фотография другой броши, сделанной в 1910 году Йозефом Хоффманом. Расцвет стиля модерн, дизайн броши выполнен ювелирами Венских мастерских – объединения архитекторов, художников, ремесленников и коммерсантов. Они работали по эскизам художников Венского сецессиона. Так назывался союз, созданный в 1897 году. По мнению Алексея Юрьевича, эта брошь как нельзя лучше соответствовала стихам Аполлинера.
– А теперь посмотри вот на это изделие, – сказал он. – Это брошь в форме квадрата с тремя рядами крупных, средних и небольшим количеством мелких камней-самоцветов грубых насыщенных цветов, завальцованных в золотую оправу. Два золотых дерева – тот же растительный мотив, все прямолинейно, нет изящества, сухо, грубо. Выражает примитивные инстинкты: я свободен и хочу жить на дереве, как обезьяна, то есть как хочу – так и буду жить. Две прямоугольные золотые пластины, из которых растут ветки с листьями, напоминают две створки двери, которые распахиваются в свободную новую жизнь без жены. В каждом ряду камни разные, расположены по-разному, нет никакой закономерности ни в форме, ни в цвете, ни в количестве, то есть выражение полной свободы и отсутствия регулирования. В то же время все изделие целиком абсолютно симметрично, три полосы камней равной ширины на равном расстоянии друг от друга, две золотые пластины одинаковые, растительный узор имеет одинаковую площадь с обеих сторон, и все это заключено в рамку квадратной формы из золота с филигранью. То есть все изделие ярко демонстрирует жесткость форм, отсутствие развития, фантазии. Теперь ты понимаешь, как система чувствований отражается в изобразительном искусстве?
Нет, далека его Маруська от этого, далека… Слушает отца из дочернего уважения и обыкновенной вежливости, но в глубине души только и ждет, когда он, наконец, оставит ее в покое и выйдет из комнаты. И уж конечно, читать художественную литературу она не начнет.
Настоящая образованность нынче не в цене.
Странные времена…
Почти каждый день, за редкими исключениями, Карина Горбатовская приходила к родителям, подолгу сидела рядом с матерью и, держа ее за руку, рассказывала о работе. И каждый раз Илья Ефимович радовался тому, что Карина выбрала для себя ту же профессию, что и его жена, закончила тот же институт и пришла работать в ту же организацию. Обе были экономистами, и теперь, когда жена, несколько лет назад получившая инвалидность, совсем не может работать, Карина заняла ее должность, стала главным бухгалтером и трудится в том же коллективе, в котором провела многие годы ее мать. Поэтому, что бы ни рассказывала дочь о работе, мать понимала ее с полуслова, ибо и работу знала, и людей отлично помнила, и деловой совет могла дать, и отношения, складывающиеся между сотрудниками, были для нее прозрачны. Вот и радовался Илья Ефимович, глядя на мирно воркующих двух самых дорогих для него женщин. Ведь если бы не разговоры о работе и сотрудниках, вряд ли мать и дочь нашли бы другую, столь же увлекательную тему для разговора. Мужа у Каринки нет, детей нет, о чем еще поговорить жене с дочкой? Пока есть производственная тема, пока не иссякают разговоры о ней, жена как-то не особо заостряется на неустроенной личной жизни Карины, которой уже за тридцать. А вот если бы поговорить было не о чем, отсутствие зятя и внуков постоянно мозолило бы глаза, напоминало о себе и мгновенно превратилось бы в целую проблему.
Жена не знает… Не знает ничего, кроме того, что у Кариши есть Лёнечка, который появился в жизни девочки, когда ее мать еще была здорова. Ну – есть и есть, лишь бы девочка была счастлива. А вот о том, во что к сегодняшнему дню превратился этот роман, ей не известно. И про то, что Карина сделала аборт, потому что Лёня не захотел больше иметь детей, матери тоже не сказали. Волноваться ей нельзя.
«Не в том я возрасте, чтобы снова растить малышей», – заявил тогда Курмышов.
И Карина послушно легла в больницу.
А Горбатовский тогда за один день постарел лет на десять. Ему так хотелось внучку или внука! Пусть бы у Кариши не было мужа, черт с ним, но был бы ребеночек…
Жена лежит в постели, Карина примостилась рядышком, полулежит рядом с матерью, обнимая ее, они тихонько что-то обсуждают, а Илья Ефимович сидит в этой же комнате, в старом уютном кресле, с ноутбуком на коленях, смотрит каталоги международных аукционов предметов ювелирного искусства.
Из прихожей раздался мелодичный звук – кто-то звонил Карине на мобильный. И почему она никогда не выкладывает телефон из сумки? Забывает? Или не хочет разговаривать при матери? Наверное, последнее. Ведь если телефон здесь же, под рукой, то как-то невежливо выходить для разговора в другую комнату, сразу понятно становится, что пытаешься что-то скрыть. А если телефон в коридоре, то все получается естественно и подозрений не вызывает.
– Кариша, – позвал он. – Твой мобильник звенит.
Она ловко соскользнула с широкого дивана, на котором днем стелили постель для больной, и бесшумно, но быстро, как на крыльях, промчалась к двери.
«От Лёньки звонка ждет, – с закипающей злобой подумал Горбатовский. – Крутит он девочкой во все стороны, а она ему позволяет. И где только ее самолюбие?»
Он приготовился к тому, что дочь вернется в комнату не скоро, однако Карина появилась уже через пару минут.
– Сотников звонил, – сообщила она в ответ на вопросительный взгляд отца. – Опять Лёню потеряли. Он думал, может, Лёня со мной или я знаю, где он.
– А ты не знаешь? – прищурился Илья Ефимович.
– Нет, папа, – спокойно ответила Карина. – Я не знаю.
«Зато я знаю! – с внезапно вспыхнувшим остервенением подумал ювелир. – Он с бабой, с той самой, с которой я его видел несколько раз в одном и том же ресторане. Видно, ей этот ресторан нравится, вот Лёнька и водит ее туда. Что ж, ничего удивительного, мне тоже этот ресторан нравится, и Лёньке, мы давно его открыли для себя и при любой возможности туда заглядывали. И место удобное, и парковка своя, и кухня превосходная. А теперь Курмышов свою новую пассию туда водит, даже не думая о том, что я там часто бываю. Ничего не боится, сукин сын! А если я Карине скажу? Нет, знает, сволочь, что не скажу. Не захочу девочку травмировать. А баба эта его новая мне не понравилась, ох, не понравилась. Опасная она. С виду – тихая, как мышка, спокойная такая, неяркая, неброская. Но как Лёнька на нее смотрел! Как смотрел, подонок! Никогда я не видел, чтобы он такими глазами смотрел на Каришу».
Илья Ефимович отлично помнил, как заколотилось у него сердце в тот самый первый раз, когда он увидел Курмышова с новой любовницей. Он и раньше видел Лёню с другими женщинами, но всегда одного взгляда хватало, чтобы определить: это на неделю, максимум – на две, Лёнька просто никак перебеситься не может, бегает от надвигающейся старости, как черт от ладана, вот и стремится задрать как можно больше юбок, встречающихся на пути. Противно, но не смертельно, и на отношениях с Кариной никак не сказывается. А с этой женщиной все было иначе. И сама она была другой, не такой, каких обычно Лёня «снимал». И Курмышов рядом с ней был совершенно другим. В каждом взгляде, которым они обменивались, в каждом жесте, которым прикасались друг к другу, даже в том, как они сидели за столом, сблизив головы, сквозили не похоть и быстро вспыхнувший и легко проходящий интерес, а настоящее чувство, глубокое, безрассудное, не поддающееся ни описанию, ни определению, ни объяснению.
Ради этой женщины и ради такой любви Курмышов может бросить Карину. Это Илья Ефимович Горбатовский понял сразу же и со всей отчетливостью. Что будет с девочкой? Она этого не переживет. Ей уже за тридцать, подходящих поклонников как не было – так и нет, не говоря уж о потенциальных женихах, а неподходящие поклонники вроде женатых и обремененных детьми коллег по работе Карине не нужны, хоть и вьются постоянно вокруг красавицы главбуха, и если на ней не женится Леонид, то через пару-тройку лет не женится уже никто. Значит, не будет у Карины Горбатовской ни мужа, ни детей, а у ее родителей – внуков и радости за устроенную семейную жизнь дочери. Если бы оторвать ее от Лёни сейчас, пока еще не стало совсем поздно, пока Карина не растеряла свою привлекательность, пока здоровье и возраст позволяют рожать, то, возможно, она и нашла бы себе хорошего мужа.
Или уж, на худой конец, Лёньку вынудить жениться на ней. Да, не о таком зяте мечтали супруги Горбатовские, но ведь Карина столько лет любит этого проходимца, и не считаться с этим нельзя.
И все-таки… может быть… а вдруг с этой женщиной не сложится? И Лёня вернется в прежнюю колею. И тогда останется шанс сделать Карину счастливой.
Поэтому Илья Ефимович твердо решил ничего не говорить дочери о новой любовнице Леонида Курмышова. В конце концов, раз Лёня сам открыто не порывает отношений с Кариной, значит, до конца не уверен. И надежда еще остается.
Но терпение Горбатовского на исходе. Еще немного – и он не сможет за себя поручиться. Лёнька, как всегда, ничего не понял в подвеске-треугольнике, и, даже когда Алеша Сотников разложил все по полочкам, объяснил все связи и смыслы, Курмышов и ухом не повел. Не чует своей вины. И опасности не чует.
А зря.