По понедельникам руководство оперативно-розыскной части проводило совещание, которое еще с давних советских времен так и не утратило своего сомнительного названия «летучка» или «пятиминутка». Посему Роман Дзюба с утра пораньше в понедельник мчался в отдел. Дорога в метро занимала минут 40, и, едва поднявшись по эскалатору, он привычно проверил мобильник: ретрансляторы стояли по всей ветке, но в вагонном грохоте все равно ничего не слышно, разговаривать невозможно. На дисплее высветились 12 непринятых вызовов. И все с одного и того же номера.
Номера дежурной части.
Что-то случилось? Зачем так исступленно дозваниваться до сотрудника, который вот-вот появится?
«Придурки», – беззлобно подумал Роман, ускоряя шаг.
Не будет он перезванивать, тут ходу – минут семь от силы, сейчас придет и все узнает. Едва толкнув входную дверь и оказавшись перед окошком дежурного, Дзюба почуял неладное. Еще через минуту он застыл в ступоре, не в силах пошевелиться.
Гену Колосенцева сегодня на рассвете нашли мертвым.
Но этого же не может быть! Как же так? Почему? Он в субботу заступил на сутки, в воскресенье утром освободился, у него соревнования… Соревнования у него!!! Это какая-то ошибка, и нашли вовсе не Генку, который вчера не работал, в задержаниях не участвовал, в засадах не сидел, а играл в свои стрелялки в совершенно безопасном месте…
– Рома. – Кто-то теребил его за плечо. – Ромчик, может, водички тебе?
Роман очнулся и медленно повел головой. Оказывается, он сидит на корточках, привалившись спиной к стене. Он послушно выпил воду из протянутого дежурным стакана, зубы клацали, вода тонкой струйкой лилась мимо рта на свитер, но он этого не замечал.
– Рома, ты иди к шефу, он велел, чтобы ты сразу к нему явился, как только придешь.
Дзюба поднялся, ноги были какими-то неуверенными, но пути до кабинета начальника хватило, чтобы он сумел взять себя в руки.
Начальник был бледен и зол. В кабинете уже сидели все сотрудники отдела, ждали только Романа. На лицах оперативников читались подавленность и растерянность.
– Труп Колосенцева обнаружен в шесть утра в Восточном округе, – начал начальник, – рядом с общежитием гастарбайтеров. Кто-нибудь из вас в курсе, что он там делал?
Все отрицательно покачали головами.
– А как… как Гену убили? – спросил Дзюба.
Начальник пожал плечами.
– Вот судебные медики вскроют, тогда и узнаем. А пока непонятно. Ни огнестрельных ран, ни колотых, ни резаных, ни травмы черепа – наружным осмотром ничего не выявлено. Единственное, что дежурный судмедэксперт смог сказать… – Он взял со стола листок бумаги, пробежал глазами, видимо, понял, что запомнить не сможет, и прочел с листа: – «При осмотре трупа наблюдается резкое сужение зрачков (мидриаз), что позволяет предположить отравление антихолинэстеразным веществом. Время наступления смерти ориентировочно за восемь часов до момента осмотра, то есть около двадцати двух часов воскресенья». Точнее скажут потом.
– Может, Гена сам умер? – рискнул предположить Роман. – От болезни какой-нибудь?
– А что, Колосенцев был болен? – вскинул брови начальник. – Чем?
– Да я не знаю, – уныло ответил Роман. – Вроде ничем… Я просто подумал… Знаете, такое часто бывает: какая-нибудь аневризма в голове разорвется – и все, в момент человека нет.
– Ё-моё, Дзюба! – заорал, сорвавшись, начальник. – Сколько ж мусора у тебя в голове! Ты бы лучше по делу книги читал, а не всякую там хрень про медицину из Интернета вылавливал! Докторов у нас в стране и без тебя хватает. Тебе ж ясно сказано!.. – Тут он снова схватил бумажку и впился в нее глазами. – «Отравление антихолинэстеразным веществом»!
Да, старший лейтенант Дзюба был молодым и не особо опытным, но уж робким он совершенно точно никогда не был. Конечно, если бы не смерть Гены, он бы, наверное, не посмел… Но теперь ему было все равно. Генку убили, а эти толстозадые расселись по кабинетам и руководят! Конечно, это было несправедливо, потому что начальник, до того как сесть в руководящее кресло, точно так же, как любой опер, «топтал землю», и не один год. Но Роман Дзюба думал в этот момент не о справедливости, а о погибшем коллеге.
– А что, есть какие-то книги по специальности, которые я еще не прочитал? – дерзко огрызнулся он. – Вы мне только название скажите, я сегодня же найду и прочитаю.
На лицах оперов засквозили слабые улыбки. Все знали, что в Университете МВД слушатель Дзюба учился отчаянно и оголтело, ему все было интересно, он хотел все знать, поэтому читал не только учебники, но и всю дополнительную литературу, рекомендованную в кафедральных методичках по каждому предмету. И еще занимался в нескольких научных кружках одновременно, готовил рефераты и доклады, выступал на слушательских научных конференциях. И уж по своей прямой специальности «оперативно-розыскная деятельность» прочел вообще все, что было написано, начиная с середины пятидесятых годов двадцатого века.
Начальник бросил на него взгляд мрачный и убийственный. Все понимали, что ответить ему нечего: какая существует литература по специальности «ОРД», он давно уже не интересовался, с тех самых времен, как закончил Омскую школу милиции, а было это лет двадцать пять тому назад.
– Документы на месте. – Начальник решил не углубляться в опасную тему и продолжил излагать информацию об обнаружении трупа Геннадия Колосенцева: – Служебное удостоверение не похищено. Деньги тоже на месте. Рядом с трупом лежала сумка, в ней клавиатура и «мышь» от компьютера, какая-то медаль и диплом, а также блокнот со служебными записями. В кармане куртки ключи от машины, от квартиры, от кабинета, а также листок с записями, сделанными, судя по всему, рукой самого Колосенцева. В записке описание маршрута от торгового центра в Северном округе до какого-то места на Юго-Западе, сразу за Кольцевой, там гаражный кооператив. Кто знает, что Колосенцев делал на Севере?
– У него были соревнования, – тут же откликнулся Дзюба.
– Какие еще соревнования? По какому виду спорта?
– Это… – Роман запнулся. – Ну, по компьютерным онлайновым играм. Наверное, его команда победила, поэтому и медаль с дипломом…
– Черт-те что, – злобно прошипел начальник. – Мальчишки! На серьезной работе работаете, серьезным делом занимаетесь, так нет, все не наигрались в игрушки, все из детства выйти не можете. Ладно, а на Юго-Западе что? Какой у Колосенцева там мог быть интерес?
Все молчали. И Роман Дзюба тоже молчал. Про гаражи на Юго-Западе он слышал впервые.
– Ну да бог с ним, – внезапно махнул рукой начальник. – Убили-то его все равно в Восточном округе. Зачем-то он шел в общагу. Кто знает, что он там делал? Чего его туда понесло?
Он обвел глазами сотрудников, которые ничего ответить не могли.
– Так, – резюмировал начальник. – Дзюба, сейчас быстрым шагом идешь к следователю, он уже ждет, сюда приехал, чтобы время не терять.
– Почему я-то? – возмутился Роман. – Что, с других нельзя начать? Мне надо ехать…
– Успеешь. Ты в последние дни плотно работал с Колосенцевым, целыми днями с ним вместе был, так что к тебе первому вопросы. Потом и до остальных дело дойдет. Все свободны.
Дзюба не был бы Дзюбой, если бы покорно кинулся немедленно исполнять указание начальника. То есть он его выполнил, конечно, и к следователю явился, но только сделал небольшую остановку посреди коридора, чтобы достать айфон, выйти в Интернет и посмотреть, что это за антихолинэстеразное вещество. Оказалось, что это отравляющее вещество, действие которого основано на принципе блокирования одного из жизненно важных ферментов – холинэстеразы. Ясности это не прибавило.
Следователь обустроился в кабинете, где стояли столы Дзюбы, Колосенцева и еще двоих оперативников. Был он немолод, нетороплив и скучен. Вопросы формулировал так, словно перед ним был не такой же, как он сам, представитель правоохранительных органов, а завзятый мошенник или расхититель, который может пригласить самого лучшего адвоката, и потому следует быть предельно аккуратным в словах и точным в выражениях. Но Роман не обратил на это никакого внимания, все его мысли были направлены на то, чтобы осознать: Гены больше нет. Вот только вчера утром он был, днем был, вечером был, а сегодня утром его уже нет. И больше никогда не будет. Отвечал он рассеянно, вынуждая следователя терпеливо повторять раз за разом одни и те же вопросы: что это за место с гаражами? Когда Колосенцев записывал маршрут и местоположение гаражей? Проходили ли по каким-либо делам фигуранты, связанные с этим местом, или с гаражами, или с автомобилями? Что Колосенцев мог делать возле общежития гастарбайтеров? Мог ли у него быть оперативный интерес?
– Вы поймите, – наконец не выдержал Дзюба, – нормальный опер никогда не распространяется о том, к какому месту или человеку у него есть оперативный интерес. Может, Гена и нарыл что-то интересное в этой общаге, но никому не сказал. Это нормально, что мы ничего друг о друге в этом смысле не знаем. То есть мы знаем, конечно, – тут же поправился он. – Если по одному делу работаем. Но у Гены в производстве ведь не одна разработка была. По тем, которые мы вместе вели, я могу что-то сказать, а по другим – ничего.
– Учить меня собрался, – усмехнулся следователь. – Ну-ну. Вместе вы в последние дни работали по убийству Евгении Панкрашиной, так?
– Так.
– Может ли среди гастарбайтеров быть источник информации по этому делу?
– Да нет, – покачал головой Дзюба. – Вряд ли. У нас потерпевшая – жена бизнесмена, у него даже свой фонд есть. Приличная тетка, четверо детей, трое внуков. Никаких контактов с гастарбайтерами.
– Может, ваша потерпевшая недавно ремонт делала? Ты же знаешь, приезжие работники в основном строительно-ремонтными работами занимаются.
– Нет, – снова покачал головой Роман. – Если Панкрашины и делали ремонт, то сто пудов нанимали профессиональных строителей и дизайнеров. Это не та публика, чтобы с гастарбайтерами связываться. Если только…
– Что? – вскинулся следователь.
– Если только по каналам сбыта… У нас убийство с целью ограбления, похищено ювелирное украшение, вот мы каналы сбыта и проверяем.
– Ясно. – Следователь сделал очередную запись в протоколе. – А версию о причастности гастарбайтеров к убийству Панкрашиной вы отрабатываете? Не к сбыту похищенного, а именно к убийству?
«Нет», – чуть не сорвалось с языка у Дзюбы. Но он сумел вовремя спохватиться и более или менее уверенно ответил, что да, конечно, они об этом подумали, но пока нет никаких оснований… и никаких доказательств… ибо убить Панкрашину при всех обстоятельствах мог только тот, кто знал, что у нее с собой будет в этот момент дорогое украшение. А круг тех, кто знал, весьма и весьма далек от круга рабочих, приезжающих со всех концов необъятной России и из стран ближнего зарубежья в Москву на заработки.
А в самом деле, почему бы и нет? Разве не могла у Гены появиться информация о причастности к убийству Панкрашиной кого-то из гастарбайтеров, проживающих именно в этой общаге? С другой стороны, откуда она могла появиться, информация эта? В субботу он дежурил, значит, по делу Панкрашиной не работал, в воскресенье сменился, в 15 часов у него начались соревнования… Да, но до их начала у Гены было полдня, и кто знает, где он был, что делал, с кем встречался? Вполне возможно, рассуждал про себя Роман, что он и встретился с кем-то, от кого получил наводку на общагу в Восточном округе. И после соревнований Генка поехал туда. И даже, вполне возможно, нащупал убийцу. Который не стал ждать, когда его разоблачат, и нанес упреждающий удар.
– Знаете, – Роман резко поднял голову, прервав на полуслове следователя, который нудно проговаривал свой очередной тщательно выверенный вопрос, – Гену вообще могли убить из-за игры.
Следователь долго молча смотрел на оперативника, потом осуждающе покачал головой.
– Ужас, просто ужас, во что превратился розыск, – удрученно проговорил он. – Кого набирают? Откуда набирают? Что у вас в головах? Нет, определенно, уголовный розыск умер одновременно с советской властью. Иди, Дзюба. И пригласи следующего.
Все утро, пока Дзюба давал показания следователю, Антон Сташис проверял алиби Вероники Нитецкой на утро среды. Это оказалось делом несложным: Вероника Валерьевна в своем офисе находилась с 10 утра до 21 часа, никуда не отлучалась, а в момент убийства Панкрашиной проводила переговоры с представителями транспортной компании. В общем-то, версия Дзюбы о ее причастности к убийству с самого начала казалась Антону малоубедительной, так что он даже особо и не расстроился, когда выяснилось, что в цвет они не попали.
Почему-то более перспективным в плане получения информации ему виделся певец Виктор Волько, добиться аудиенции у которого оказалось не так-то просто. Действовать пришлось через его продюсера, который долго шелестел перелистываемыми страницами ежедневника и всячески демонстрировал невероятную занятость звезды вокала: переговоры, репетиции, выступления, обязательный отдых («Это же голос! Это понимать надо. Голос требует определенного режима!»), посещение личного врача-фониатра… В какой-то момент Антону надоело изображать из себя интеллигента, и он коротко и ясно выразился в том смысле, что для полиции Виктор Волько не певец, а свидетель, которого необходимо опросить, и чем быстрее, тем лучше. Продюсер тяжело вздохнул и назначил время и место.
– Только я очень вас прошу – недолго, Виктор Семенович должен ехать проверять акустику в зале, где ему предстоит выступать через два дня. И постарайтесь его не волновать, это плохо влияет на голос.
– Это уж как получится, – усмехнулся Антон.
К Волько они приехали уже вместе с Дзюбой. Певец расслабленно сидел в кресле-качалке, вытянув ноги, а продюсер, худощавый нервный тип с густо замазанными гелем стоящими торчком волосами, носился по комнате, как сторожевой пес, всем своим видом давая понять, что готов в любой момент вцепиться в глотку любому, кто только посмеет посягнуть на нервную систему звезды.
– Вы знакомы с Евгенией Панкрашиной? – начал Роман.
Они заранее договорились с Антоном, что вопросы будет задавать Дзюба, а Антон останется сторонним наблюдателем и будет помогать молодому оперативнику взглядами и жестами, координируя и направляя ход беседы. Об этом попросил сам Роман: «Мне надо учиться, а то Гена всегда все брал на себя и потом ничего не объяснял».
Полное спокойствие. Мерное покачивание в кресле. Имя Панкрашиной не вызвало у певца никаких эмоций.
– Впервые слышу.
– Вы были двадцатого ноября на приеме по случаю юбилея господина Букарина?
– Да, меня пригласили выступить перед гостями. А в чем дело?
– Во втором перерыве вы беседовали с дамой. Вы с ней знакомы? Кто она?
– С дамой? – Волько наморщил лоб. – Да я со многими там беседовал, в том числе и с дамами. Там было много народу. Я не понимаю, чего вы от меня хотите.
– Постарайтесь, пожалуйста, вспомнить: Евгения Васильевна Панкрашина, супруга Игоря Панкрашина, известного бизнесмена и благотворителя.
Волько призадумался и снова покачал головой.
– Нет, я ее не знаю. Хотя вполне возможно, и перекинулся с ней парой фраз.
– А нам сказали, что вы с ней разговаривали, причем весьма оживленно. Это была далеко не пара фраз, вы что-то обсуждали. Вспомните, пожалуйста. Невысокая такая женщина, немолодая, в черном платье, у нее еще было такое яркое колье на шее.
Волько начал раздражаться, это было очень заметно, особенно Антону, который стоял чуть в стороне и явственно видел, как напряглись мышцы и набухли вены на шее певца.
– Да мало ли с кем я там разговаривал, – сердито заговорил Виктор Семенович, и тут же в разговор вклинился неугомонный продюсер.
– Виктору Семеновичу ведь далеко не каждый собеседник знаком, – затараторил он. – Опять же не каждый имеет достаточно хороших манер, чтобы представиться, а у Виктора Семеновича не безразмерная память, чтобы запоминать всех, кто к нему подходит. Вы представляете, какая обстановка на этих приемах? Музыканты играют, все разговаривают, шум стоит такой, что ничего не слышно, подходит человек, здрасьте, я такой-то, я ваш горячий поклонник, а где вы в следующий раз будете петь, где можно вас послушать и так далее. Само собой, что в таком гвалте имя разобрать невозможно. Вы что же думаете, Виктор Семенович будет переспрашивать? Вы думаете, ему так важно знать точно, как его зовут, этого человека, который скажет три дежурных комплимента и отойдет, и больше никогда в жизни Виктор Семенович его не увидит?
Волько снисходительно выслушал защитную речь своего преданного продюсера, покивал головой в знак того, что согласен с каждым его словом, и соизволил дальше вести беседу самостоятельно:
– Вполне возможно, что я и беседовал с вашей дамой, но я ее совершенно не помню.
Роман обменялся взглядом со Сташисом и получил команду продолжать.
– Ну, может быть, вы вспомните, на ней еще колье такое интересное было…
– Нет, я в женских украшениях не разбираюсь, только в мужских, – недовольно проговорил певец. – Не обратил внимания.
И снова взгляд Сташиса: сделай вид, что ты тупой, начинай все сначала.
– Вам не показалось, что она чем-то расстроена, напугана? Может, нервничала, озиралась по сторонам, кого-то искала глазами? – спросил Роман, словно ему не сказали только что русским языком, что никакой Панкрашиной Виктор Семенович не знает и никакую даму в черном платье и с колье на шее не помнит.
Как и следовало ожидать, в ответ оперативники получили вспышку ярости, сопровождаемую самыми нелицеприятными эпитетами в адрес российской полиции, куда берут на службу только самых тупых, не владеющих русским языком, да еще и глухих.
Выкричавшись в полное свое удовольствие, Волько вдруг замолчал и сменил гнев на неожиданную мягкость:
– Хотя знаете… Вот вы спросили, не нервничала ли она, не выглядела ли испуганной. Хороший вопрос. На таких мероприятиях люди обычно бывают оживленными, веселыми, подвыпившими в большей или меньшей степени. Я привык в подобных местах встречать именно таких людей. И если бы ваша дама чем-то выделялась из общей массы, я бы обратил на это внимание. Я бы ее запомнил. Так что либо она вообще со мной не разговаривала…
– Но она разговаривала с вами, – заметил Роман. – Это видели несколько человек, в том числе и муж Евгении Панкрашиной.
– Ну, значит, она была такой же, как все, и ничем мое внимание не привлекла. А что, собственно, случилось? Она что, пожаловалась, что я ее оскорбил, обидел чем-то?
«Спохватился, наконец, – подумал Антон, пряча улыбку. – Неужели все звезды такие? На первом месте их собственная персона, вокруг которой должен вращаться весь мир. А может быть, все дело в кресле-качалке? Неудачно этот певец сел для разговора с полицией. Кресло-качалка очень и очень мешает концентрации внимания и ясности мышления, это давно доказано специалистами. На качалке человек словно бы теряет связь с землей, а следовательно – устойчивость».
Антон во многих книгах читал про так называемое «состояние альфа», при котором разум раскрепощен и не создает оптимальных предположений и ясных мыслей. Именно «состояние альфа» и появляется у человека во время пребывания в таком соблазнительно удобном кресле.
– А ее, видите ли, убили на следующий день после приема, – язвительно проговорил он. – Такая вот неприятность.
Ну просто не смог удержаться, чтобы не поддеть самовлюбленного певца. Бегающий по комнате продюсер замер, будто в соляной столб превратился, а Виктор Семенович Волько сделался землисто-серым.
– Но вы же не думаете… – забормотал продюсер. – Как вы можете… Это что же…
– Нет-нет, – поспешил успокоить его Антон. – Мы ничего такого не думаем. Просто у нас есть основания полагать, что во время этого приема что-то произошло. Может быть, неприятный разговор или неприятная встреча с кем-то. И мы пытаемся вычислить, в какой момент это случилось. Если Евгения Васильевна была во время разговора с вами в хорошем, ровном настроении и ничем ваше внимание не привлекла, значит, то, что произошло, имело место позже. Вот и все.
Продюсер с видимым облегчением перевел дух, к лицу Волько постепенно возвращался нормальный цвет.
– Боже мой, какой ужас, – тихо проговорил он. – Вот так живешь-живешь и…
Он не договорил, тяжело поднялся с кресла, и теперь стало заметно, что при всей своей холености он излишне полноват для своих лет.
– Прошу прощения, мне пора. У вас есть еще вопросы?
Оперативники поблагодарили и покинули негостеприимного вокалиста. Настроение у обоих было – хуже некуда, даже Антон, совсем мало знавший Колосенцева, и тот был расстроен, а уж про Дзюбу и говорить нечего.
– В любом случае, если что-то и произошло, то точно после разговора с Волько и с приятельницами, потому что в тот момент Панкрашина была в хорошем настроении, – задумчиво резюмировал Антон.
Они стояли на улице, возле машины Антона, наслаждаясь неожиданно проглянувшим солнышком. От вчерашней злой непогоды не осталось и следа.
– Но муж Панкрашиной уверяет, что она и домой ехала в хорошем настроении, – возразил Дзюба. – Значит, на этом приеме вообще ничего особенного не случилось.
– Муж – лицо заинтересованное, он мог и наврать, а правды мы все равно не узнаем.
Роман с удивлением посмотрел на Сташиса.
– Ты что, все-таки мужа подозреваешь?
Антон неопределенно пожал плечами. Это было одно из тех дел, когда ничего не складывается, все какое-то аморфное, расползающееся по швам при малейшем прикосновении. Вроде и подозревать некого, а вроде и каждого можно заподозрить…
– Надо опросить водителя мужа, мы с ним еще не разговаривали, – предложил Роман. – Но вообще-то Евгению Васильевну никто никогда в плохом настроении не видел, она умела скрывать, всегда была ровная и спокойная, молчаливая, но не тяжелая. Так и ее водитель говорит, и подруги.
– И дети, – добавил Антон, поскольку успел уже пообщаться со всеми детьми Панкрашиных и членами их семей. – Ладно, Ромка, ты прав, поехали к водителю Панкрашина, поспрошаем его, что да как. Кто работал двадцатого ноября?
Дзюба посмотрел в своих записях: водители, обслуживавшие Игоря Николаевича Панкрашина, работали через день, и тот, кто сидел за рулем в минувший вторник, как раз должен быть на работе сегодня.
При помощи нескольких телефонных звонков они выяснили, что водителя в гараже нет, он повез Панкрашина на деловую встречу куда-то в район Рублевки: горе горем, а заниматься бизнесом и делами фонда все-таки надо. Телефон водителя они получили без проблем, и тот ответил, что переговоры только начались, ждать ему здесь еще часа два-три, вряд ли меньше, и объяснил, как его найти. Оставалось надеяться на то, что Рублевское шоссе не перекроют в связи с проездом какого-нибудь партийного или государственного бонзы и им не придется терять время в совершенно бессмысленной, вызывающей тупую бессильную злобу пробке.
Удача – дама капризная. Сегодня настроение у нее было отвратительным, и, конечно же, оперативники попали именно под это самое перекрытие, потеряв два с лишним часа. Антон нервничал и ворчал, что, вот пока они тут стоят, Панкрашин закончит свои переговоры и уедет куда-нибудь. Они разминутся, и снова придется терять время на то, чтобы добраться до водителя. Дзюба на его ворчание никак не реагировал, молча смотрел в окно. Антон понимал, что мысли Романа направлены сейчас вовсе не на работу. Оно и понятно, всегда тяжело терять товарища, с которым несколько лет проработал бок о бок.
Наконец, машины хоть и медленно, но задвигались.
Автомобиль Панкрашина стоял там, где указал водитель, перед входом в здание клубного типа, где и переговоры удобно проводить, и ресторан есть, дабы заполировать удачную сделку совместной трапезой. В тот момент, когда оперативники подъехали, из здания вышел Игорь Панкрашин в сопровождении двух мужчин. Один из них пожал Игорю Николаевичу руку, попрощался и вернулся в здание, второй последовал вместе с ним к машине.
Дзюба пулей вылетел из автомобиля ему наперерез. Панкрашин удивленно посмотрел на Романа, потом кивнул, что-то сказал и вернулся в здание. Его спутник потрусил за ним следом.
Сменный водитель Панкрашина не рассказал ничего нового, буквально слово в слово повторив все то, что уже и так было известно из показаний водителя, возившего Евгению Васильевну:
– Они всегда молчат, Игорь Николаевич никогда при мне ни о чем не разговаривает, и по телефону тоже «да», «нет», «перезвони позже». Не доверяет нам, видать. И Евгению Васильевну к этому приучил, ее водитель тоже говорит, что она молчит.
– Расскажите про вечер вторника, двадцатого ноября, когда вы везли Панкрашиных домой с приема. В каком они были настроении?
– Да кто ж их разберет, – развел руками водитель. – Как обычно. Игорь Николаевич заднюю правую дверь открыл, помог сесть Евгении Васильевне, потом обошел машину сзади и сам сел слева, рядом с ней.
– И что, оба молчали всю дорогу? – недоверчиво прищурился Дзюба. – Так-таки ни одним словечком не перемолвились?
Водитель напрягся, вспоминая.
– Ну, Игорь Николаевич сказал что-то вроде того, что Нина, наверное, пользуется отсутствием родителей и не легла вовремя спать. А Евгения Васильевна ему ответила, что Нина взрослый человек, и если ей нравится ходить по утрам в школу невыспавшейся, то это ее личное дело. Как-то так примерно.
– Каким тоном они разговаривали друг с другом? Не показалось вам, что кто-то из них нервничает или сердится? Или между ними черная кошка пробежала?
Водитель покачал головой.
– Ничего такого. Он ее назвал Женечкой, дочку Ниночкой, а Евгения Васильевна, когда отвечала, сказала ему: «Ну что ты, мой хороший». Негромко так разговаривали, мягко, ласково.
– И больше ничего не обсуждали?
– Больше ничего.
Получается, что оба водителя – и Шилов, и водитель Панкрашина – говорят одно и то же. Значит, пожалуй, этому можно поверить. Вряд ли они в сговоре.
Обратный путь в город удалось проделать куда быстрее. Теперь их маршрут был направлен к дому, где жили Панкрашины. Надо поговорить с Ниной.
Но и здесь ничего нового они не услышали: когда родители вернулись с приема, было очень поздно, далеко за полночь, девушка уже давно спала и в каком настроении была мама – сказать не может. А утром Евгения Васильевна улыбалась, кормила мужа и дочь завтраком, помогала собраться и проводила обоих, как обычно, теплым крепким поцелуем в щеку.
– Ну что, напарник, итоги у нас с тобой неутешительные, – констатировал Антон, когда они вышли от Панкрашиных. – И надо нам с тобой поискать среди участников того приема. Те свидетели, которые выявились в первый же момент, ничего дельного не сказали. Но народу там было много. И кто-нибудь мог что-то заметить или услышать. Стало быть, придется ехать к юбиляру и требовать у него списки приглашенных. С них и начнем. Кто из присутствовавших на приеме мог иметь личную неприязнь к Панкрашиной? И кстати, не исключено, что попадется какая-нибудь знакомая фамилия вроде Цаплина или ему подобных.
Дзюба усмехнулся. Имя вора и мошенника Цаплина было широко известно в кругах оперов. Этот деятель пробавлялся тем, что каким-то немыслимым образом пробирался на приемы, презентации и прочие великосветские тусовки, причем даже на самые закрытые, обзаводился знакомствами, очаровывал людей и вступал с ними в разнообразные финансовые отношения, которые почему-то заканчивались быстро и плачевно для одной из сторон. И стороной этой был, конечно же, не Феликс Цаплин, а его новый знакомый. Иногда его арестовывали, иногда даже пытались посадить, но почему-то всегда возникали какие-то странные и непредсказуемые проблемы с доказательственной базой. И Цаплина отпускали. Более того, у сыщиков были все основания полагать, что Цаплин решал не только собственные финансовые задачи, но еще и выступал в качестве наводчика для преступников, имеющих несколько иную специализацию. Может быть, и здесь произошло то же самое? Кто-то увидел колье на Евгении Панкрашиной, оценил его немалую стоимость и банально «навел»? Кстати, вопрос о том, откуда Панкрашина получила такое дорогое колье, если не взяла напрокат, не купила сама и не приняла в подарок от любовника, так и повис в воздухе. Нет, решительно, дело об убийстве расползалось по всем швам.
– Антон, не знаешь, кого из ваших подключат к Генкиному делу? – спросил Дзюба.
– Знаю. Зарубина Сергея Кузьмича. А что?
– Ты ему скажи, что Генку могли убить из-за игры, – горячо заговорил Роман. – Понимаешь, там…
– Э, нет, – протянул Сташис. – Это не ко мне, это к Кузьмичу. Вот ему и излагай все свои идеи. Мне передать нетрудно, но я с детства не любил играть в испорченный телефон. Хочешь – поехали прямо сейчас, мне все равно в контору нужно, кое-какие бумаги отписать и Кузьмичу доложиться по одному вопросу, он как раз на месте, ждет меня.
– Так мне тоже в отдел надо, – расстроился Дзюба. – Начальник велел появиться. Из-за Генки, наверное. А ты долго на Петровке пробудешь?
– Как повезет. Но раньше восьми – половины девятого вряд ли уйду. Так что можешь успеть, если постараешься. Давай я тебя до метро подброшу.
Дзюба вышел у ближайшей станции метро, а Антон поехал в сторону Петровки, размышляя о том, как странно устроена жизнь. Для Евгении Панкрашиной певец Виктор Волько – божество, небожитель, она перекинулась с ним несколькими словами и потом весь вечер только о нем и говорила, глаза горели, и, если бы ее не убили, она бы, наверное, до гробовой доски этот момент не забыла и внукам рассказывала. А для Волько она – клоп на стене, он ее даже не запомнил. Когда-то в юности, стоя на краю страшной депрессии, похоронив в течение нескольких лет всю семью, Антон спасался чтением, к которому его приохотили обладавшие огромной библиотекой соседи. Тогда он читал все подряд, не обращая внимания на жанры, лишь бы отвлечься, лишь бы не думать, не вспоминать. Из этого колоссального массива прочитанного то и дело выплывали на поверхность какие-то имена авторов, названия произведений, персонажи… Вот и сейчас он вспомнил «Письмо незнакомки» Стефана Цвейга. Она любила его всю жизнь, с детства до самой смерти, она родила от него ребенка, а он ее не помнил и даже имени не знал. И еще один вывод сделал Антон Сташис из всего, что узнал о Евгении Панкрашиной: Евгения Васильевна действительно крайне далека от светской тусовки и не привыкла к короткому общению с известными людьми, поэтому недолгий разговор с Волько произвел на нее такое неизгладимое впечатление.
К капризному изделию – портсигару – Алексей Юрьевич Сотников не возвращался с пятницы, давая впечатлениям и ощущениям вылежаться и остыть, по его собственному выражению. Зато в понедельник, вернувшись с «Кристалла» и взяв в руки мастер-модель, ювелир сразу увидел, что в ней не так, заперся в своей домашней мастерской и увлеченно принялся за работу. Просто удивительно, почему он не увидел и не понял этого три дня назад? Ведь все же очевидно! Впрочем, это естественно, так всегда бывает. Сначала долго и мучительно пытаешься понять, а когда понимаешь – приходишь в изумление оттого, что ответ, оказывается, лежал на поверхности.
В дверь постучали осторожно, но в то же время требовательно. Так стучал только сын Юрий. В стуке, издаваемом Маруськой, осторожности отродясь не бывало, в то время как в стуке жены не было требовательности. Сама человек творческий, она как никто другой понимала цену уединению и сосредоточенности.
– Юра, ты? – крикнул Сотников, не поднимаясь с места. – Что ты хотел?
– Пап, ты скоро освободишься? Я хотел тебе отрывок почитать, что-то у меня сомнения… И со стилем затык, все-таки почти двести лет прошло, я разговорным языком того времени не владею. Литературным еще так-сяк, классики начитался, а с разговорным полная беда. Может, подскажешь, как вывернуться, чтобы и художественно было, и со стилем не накосячить, и в то же время соблюсти документальность.
Сотников улыбнулся, снял очки, которыми пользовался для работы – возрастная дальнозоркость вкупе с давнишней близорукостью заставляла постоянно менять стекла. Надев очки «для постоянного ношения», отпер дверь и вышел к сыну. Тот, как выяснилось, работал над ключевым моментом: 1845 год стал переломным в истории Ювелирного Дома Сотникова.
Юрий Алексеевич Сотников Первый родился в 1815 году, в 24 года женился, первыми появились с разницей в полтора года две дочери, и наконец в 1845 году супруга порадовала Юрия сыном, которого назвали, конечно же, Алексеем. Самому Юрию было в ту пору всего тридцать, его отец, Алексей Юрьевич Первый, недавно отпраздновал свой пятьдесят пятый день рождения, был полон сил и энергии и пока не собирался уступать своему первенцу бразды правления Домом Сотникова. Обезумевший от счастья Юрий Алексеевич Первый решил сделать для обожаемой супруги брошь в память о знаменательном событии, в которую намеревался вложить всю свою любовь и благодарность за долгожданного наследника. Сперва у него появилась идея сделать серьги, ибо рожденная им мысль лучше всего укладывалась именно в это ювелирное изделие, но увы! В ту пору дамы серег не носили: мода середины девятнадцатого века требовала, чтобы женские ушки были плотно прикрыты волосами. И он стал делать брошь. Супруга Юрия Алексеевича имела весьма разностороннее образование, посему замысел любящего мужа был ей понятен и довольно быстро угадан: «Любовь зарождается в одно мгновение, крепнет со временем и длится вечность».
Через несколько месяцев после рождения сына, когда закончилось молоко (никаких кормилиц в роду Сотниковых не признавали, пользовались их услугами только по необходимости, продиктованной состоянием здоровья роженицы) молодая мать начала выезжать в свет. Разумеется, новая брошь постоянно была приколота к корсажу ее платья. Не прошло и нескольких дней, как к владельцу Дома Сотникова Алексею Юрьевичу Первому обратились с просьбой сделать нечто подобное, только смысл должен быть другим: подарок предполагался ко дню рождения матушки заказчика. В тот раз Алексей Первый только плечами пожал и переадресовал клиента к своему сыну: он это придумал, к нему и обращайтесь.
А Юрий Алексеевич заказ принял с удовольствием и выполнил, не жалея творческой фантазии. За первым заказом последовал второй, третий… И Юрий Алексеевич отправился к отцу для серьезного разговора. Спрос на «сентиментальные» изделия зародился не вчера, традиции требовали, чтобы, например, в первый год после тяжелой утраты не носились никакие украшения, кроме так называемых траурных. Траурные кольца изготовлялись повсеместно и были явлением совершенно обычным. Точно так же большим спросом пользовались украшения, символизирующие признание в любви и заверения в вечных чувствах. Но ведь кроме траура и влюбленности есть и другие периоды в жизни человека, и самые разнообразные события, и самые разные чувства, которые хочется передать и увековечить в ювелирном изделии. Это было первой частью концепции, с которой молодой ювелир явился пред очи своего батюшки.
Второй же частью было предложение переориентироваться на другой слой потребителей. Если до сего дня основными покупателями изделий Дома Сотникова была аристократия, то Юрий Алексеевич считал целесообразным перенести акцент на купечество и промышленников, а также на средний класс: пусть изделие будет дешевле, но зато продать их можно будет намного больше. Говоря современным языком, Юрий Алексеевич Первый ратовал за то, чтобы заменить эксклюзивность массовкой. Но, конечно, дело обстояло не совсем так, ведь он имел в виду выполнять только индивидуальные заказы, с учетом пожеланий клиента и всех сопутствующих обстоятельств. Только клиентами этими будет не исключительно богатое дворянство, а любой, кто захочет иметь изделие «со смыслом» и будет в состоянии заплатить за него. Чтобы сделать изделия доступными самому широкому слою потребителей, следует заранее разработать пакет типовых дизайнов без камней (в целях удешевления товара) для самых разнообразных случаев, и тогда достаточно будет внести лишь небольшие дополнения сообразно индивидуальным требованиям клиента и состоянию его кошелька, что позволит заметно сократить время исполнения заказа. Таким образом возможно повысить объемы производства без увеличения численности работников и оборудования.
Алексей Юрьевич Первый воспринял новации сына в штыки. Дом Сотникова работал для лучших домов Москвы, в числе его клиентов – вся московская знать, и постоянные заказчики просто откажутся иметь дело с ювелиром, который не гнушается изготавливать изделия для грубого необразованного народа, к каковому Алексей Юрьевич почему-то причислял купцов, заводчиков и фабрикантов.
«Они никогда не поймут истинной красоты твоих изделий! – кричал глава Ювелирного Дома. – Это все равно что метать бисер перед свиньями!»
Одним словом, скандал вышел знатный, после чего Алексей Юрьевич не разговаривал с сыном несколько недель. Но все же экономическая хватка у Алексея Юрьевича была недюжинной, и, поостыв, он взялся за перо и бумагу и принялся считать. По всему выходило, что сын не так уж и не прав. Переориентирование на сентиментальные изделия и изделия «со смыслом» с максимальным их удешевлением сулило значительные прибыли. И никто ведь не отменял изготовления заказов для по-настоящему богатых клиентов! Конечно, риск для репутации огромен, но кто не рискует, тот не выигрывает, решил Алексей Юрьевич и отправил сыну сухую записку с предложением зайти для обсуждения «твоих сомнительных новаций».
Примирение состоялось. И с этого же момента начался новый этап в жизни Ювелирного Дома Сотникова…
Все это было подробно описано в дневниках Юрия Алексеевича Первого. Сам дневник, равно как и дневники всех прочих Сотниковых, их письма, уцелевшие записки, учетные книги, давно уже хранился в банковской ячейке в специальной упаковке, предохраняющей бумагу от разрушения. В целях сохранности информации еще в середине тридцатых годов двадцатого века все эти материалы были перепечатаны на пишущей машинке, в шестидесятые годы с машинописных страниц были сделаны фотокопии, потом, по мере развития технического прогресса, ксерокопии, теперь все материалы сканированы и имеются в электронном виде, и именно ими и пользуется молодой журналист Юрий Сотников. А драгоценные первоисточники лежат в ячейке.
Юрий протянул отцу несколько распечатанных на компьютере страниц.
– Вот это отрывок дневника, а я почитаю тебе, что у меня получилось. Ты последи за текстом, чтобы я ничего не упустил и не перепутал. Может, какие-то обороты подскажешь, ты же литературу девятнадцатого века знаешь хорошо.
Сотников рассмеялся. Его сын всегда умел найти самый экономичный способ решения собственных задач.
– А ты пьесы Островского читать не пробовал? Уж там-то язык только разговорный, вполне можешь кое-что позаимствовать, – посоветовал Алексей Юрьевич. – Стыдно эксплуатировать старого немощного отца.
Юрий кинул на него озорной взгляд, потом откашлялся и начал читать.
Сотников поглядывал в текст дневниковых записей своего далекого предка и, вполуха слушая невыразительный бубнеж сына, думал о том, как прочно и в то же время непредсказуемо бывают связаны разделенные во времени события. Если бы в 1845 году Юрий Первый не надумал сделать брошь для жены, если бы эта брошь не оказалась замеченной в свете, то не возникло бы в 1853 году традиции ювелирных посиделок с заключением пари, и не вознесся бы к вершинам своей славы Дом Сотникова, и не имели бы его изделия такую высокую цену, и – как результат – не случилось бы той истории с Лёней Курмышовым.
И ничто не омрачало бы дружбу Алексея Сотникова и Леонида Курмышова, зародившуюся больше сорока лет назад.
А кстати, и у Илюши Горбатовского не было бы возможности с таким изяществом высказать Лёньке в глаза все, что накипело на душе. Интересно, если бы не ювелирные посиделки, как бы повел себя Илья? Начал открыто выяснять отношения с Лёней? Или устроил ему мелкую каверзу? А то и крупную пакость…
Сергей Кузьмич Зарубин ввалился в кабинет усталый и сердитый. Весь день он вместе с сыщиками из Восточного округа занимался установлением обстоятельств смерти Геннадия Колосенцева. Первой и пока основной версией было предположение о том, что Геннадий в ходе работы по одному из дел вышел на проживающих в общежитии гастарбайтеров, и нужно было для начала хотя бы понять, по какому именно делу оперативная информация привела его в то место, где наступила смерть. Изучение номеров, по которым производились соединения с мобильного телефона Геннадия, ничего не дало. И вообще в течение последнего часа перед предполагаемым временем наступления смерти Гена никому не звонил со своего мобильника. Зарубин подробно и дотошно расспрашивал всех оперов, работавших в одном отделе с Колосенцевым, но пока даже намека на общагу и ее обитателей не обнаружил. Единственным, с кем он еще не поговорил, был Роман Дзюба.
– А он скоро сам сюда прибежит, – утешил его Антон. – Хочет поделиться с тобой кое-какими соображениями. Чаю хочешь?
– Водки хочу, – мрачно сообщил Зарубин. – И веревку с мылом, чтобы повеситься. Тоха, ты же работал с этим Колосенцевым пару лет назад. Что можешь о нем рассказать?
Антон задумался, потом неторопливо, взвешивая каждое слово, ответил:
– Гена Колосенцев – не фанат своей работы, ему было откровенно скучно в розыске, он просто откашивал от армии, собирался, как только исполнится двадцать семь лет, уходить из полиции.
– Так ему двадцать семь вроде давно исполнилось, – заметил Зарубин. – А он не ушел. Почему, не знаешь?
– Знаю, – усмехнулся Антон. – Вернее, догадываюсь. Не ушел он потому, что на фиг никому не нужен. Это миф, что молодого юриста с опытом оперативной работы оторвут с руками и дадут такую должность, при которой можно ночами играть на компьютере в онлайновые игрушки, потом до обеда спать и получать за это деньги, на которые можно жить. За приличные деньги надо очень много работать, просто так их никому не платят, а очень много работать – так он и так это имел, в розыске. Какой смысл менять шило на мыло? Чтобы вести такой образ жизни, какой Гене интересен, нужно заниматься исключительно творческой деятельностью, когда ты сам себе хозяин и на работу ходить не надо. Так что все его представления о том, как сладко он будет жить после увольнения, оказались иллюзиями.
Зарубин покивал головой, обдумывая услышанное, потом довольно бесцеремонно ухватил большую кружку Антона с только что заваренным чаем и перелил добрую половину в свою чашку.
– Делиться надо, – нравоучительно произнес он. – Так, может быть, Геннадий начал пробовать себя в каком-то бизнесе, готовил почву для увольнения? Нашел каких-то людей, связался с ними, что-то пошло не так… надо в этом направлении покопать. А то мы уперлись в фигурантов по его последним делам, а может, общага тут как раз совсем другим боком.
Они обсудили кое-какие общие дела и уже собрались было углубиться в составление письменных отчетов, когда распахнулась дверь и появился Дзюба, взъерошенный и возбужденный. Зарубин с облегчением отодвинул от себя клавиатуру компьютера и принялся задавать Роману вопросы. Антон прислушивался к их разговору и прикидывал, на сколько хватит выдержки у Ромки? Сколько он вытерпит, прежде чем обрушит на Сергея Кузьмича свою «геймерскую» версию? Пять минут? Десять?
«Максимум – пятнадцать, – решил Сташис. – С Ромкиным темпераментом дольше не выдержать».
Но он ошибся. Темперамент у Романа Дзюбы был, конечно, буйным, но и выдержки ему не занимать. Он не озвучил свою версию до тех пор, пока не ответил на все вопросы Зарубина.
– Сергей Кузьмич, вы не думаете, что Гену могли убить из-за конфликтов в игре?
Антон почему-то был уверен, что Зарубин начнет или хохотать, или страшно ругаться и издеваться над рыжим опером. Но Сергей, видно, здорово устал, потому что просто махнул рукой: у них и так две рабочие версии – гастарбайтеры-фигуранты и попытки заработать деньги сомнительным бизнесом, их бы отработать для начала. Какая там еще игра?
Но Дзюба не унимался:
– А как же записка? Она же явно не имеет никакого отношения к общаге, рядом с которой Гену нашли, значит, она может быть ключом к еще какой-нибудь версии!
Зарубин посмотрел на него так странно, что Антону даже не по себе стало. Жаль, что Ромка производит на Сергея впечатление умалишенного или дебила, он очень неглупый парень, и что самое главное – у него свободное мышление, не зашоренное вдолбленными со школьной скамьи алгоритмами. Антон Сташис много отдал бы за то, чтобы работать с таким опером, как Роман Дзюба.
– Ты что, самый умный? – устало проговорил Зарубин. – Думаешь, без тебя не додумались? При трупе Колосенцева действительно нашли бумажку с описанием маршрута к гаражам и с номером гаража. Прошли по маршруту и гараж нашли. Владельца этого гаража в первую очередь и прессанули, но он оказался ни при чем. Там и имя стояло, «Николай», но у владельца гаража имя другое, его зовут Владимиром Анатольевичем. Весь день опера из Восточного с этой запиской колотились, всех гаражников перетрясли – и ничего. При этом нет уверенности, что гаражи те самые, про которые речь шла в записке, потому что в записке указано, что за гаражным комплексом стоит небольшое кафе с бело-голубой вывеской, а там никакого кафе нет. Поэтому скорее всего речь в записке шла вообще о других гаражах, но о каких – мы уже теперь вряд ли узнаем. При этом труп нашли в одном месте, на Востоке, а гаражи в совершенно другом, на Юго-Западе, поэтому немножко с гаражами поковырялись и решили, что гаражи – это про другое, а искать надо все-таки в месте обнаружения трупа.
Дзюба запустил пятерню в густую рыжую гриву, словно стараясь собрать в кулак разбегавшиеся по черепной коробке мысли.
– А машина Генкина где стояла?
– А что, у него машина есть? То есть была, – тут же поправился Зарубин. – Красиво живут молодые опера. Что ж мне ребята твои не сказали про машину? Уж они-то наверняка знали, что она есть. Ну, наверное, там и нашли, где труп, раз не сказали.
– Давайте проверим, – взмолился Роман, жалобно глядя по очереди то на Зарубина, то на Антона. – А может, его из-за машины убили? Знаете, как это постоянно бывает: водителя убивают и выбрасывают из салона, а машину угоняют.
– Ага, – кивнул Зарубин, листая блокнот. – Угоняют. Без ключей. Ключи заботливо кладут в карман убитому и уезжают. Ключи-то у Колосенцева при себе были, вьюнош с горящим взором! В кармане куртки лежали.
Глаза Дзюбы недобро сузились, в них полыхнул злой огонь.
– Почему же вы, Сергей Кузьмич, удивились, когда я спросил про машину, если вы с самого начала знали, что у Гены в кармане были ключи от нее?
– Ох ты какой! – Зарубин внезапно развеселился, даже усталость, казалось, прошла. – Уж и пошутить нельзя. Характер у тебя, однако, старлей. Ну ладно, ладно, уел, признаю. Про ключи забыл, вернее, внимания не обратил, а когда ты спросил – я записи полистал и наткнулся на перечень того, что было в карманах. Расслабься, остынь, чего ты волком-то на меня смотришь?
– И все-таки не надо сбрасывать со счетов вариант убийства из-за конфликтов в игре, – твердо повторил Роман. – Мне Генка часто рассказывал, как там собачатся. Даже парня одного насмерть забили, устроили с ним свару в чате, забили стрелку, чтобы разобраться лицом к лицу, кто круче, а в итоге труп. Вы поймите, Гена был очень хорошим геймером, кроме того, он был администратором. Его могли убить либо из зависти, потому что он – лучший, либо он как админ кого-то забанил, и его убили из мести.
Зарубин потер лоб рукой и вздохнул.
– Слушай, старлей, ты вот сам себя слышишь со стороны? Несешь какую-то ахинею, слова говоришь непонятные, будто на птичьем языке разговариваешь. Ты что, всерьез полагаешь, что весь этот детский сад может иметь отношение к смерти капитана полиции, оперуполномоченного уголовного розыска?
– И все равно я считаю, что нужно поговорить с геймерами… – не сдавался Дзюба.
– Слушай, достал уже! – внезапно взорвался Сергей. – Ты мать поучи щи варить! С геймерами твоими все равно будем разговаривать, потому что они видели его и общались с ним за несколько часов до смерти. Все, Дзюба, вали отсюда, не морочь мне голову, а то я за себя не отвечаю.
Подполковник сцепил пальцы на затылке, развел локти в разные стороны, откинулся назад и потянулся всем своим некрупным жилистым телом. Антон прочитал этот жест совершенно однозначно: Зарубин больше не хочет говорить на эту тему, ему все понятно, и все решения приняты.
Роман молча повернулся и вышел, на ходу коротко кивнув Антону.
– Завтра с утра идешь к Букарину, – напомнил Антон и не понял, услышал его Дзюба или нет.
– Зря ты так с ним, – укоризненно проговорил он. – Ромка хороший парень. И по Колосенцеву убивается, Геннадий ведь был его наставником, они три года бок о бок проработали, Ромка его любил. Он переживает, он ведь молодой совсем, товарища в первый раз потерял. А ты с ним так… Нехорошо, Кузьмич.
– Да я сам знаю, что нехорошо, – в голосе Зарубина звучало раскаяние. – Сорвался. Устал. А ты тоже хорош: чего не остановил-то меня? Видишь, что старшего товарища заносит, и сидишь, как воды в рот набрал. Нет чтобы оказать дружескую помощь. Но вообще-то прими мои соболезнования: достался тебе напарничек по делу Панкрашиной! У него вместо мозгов детские бредни.
– Ты не прав, Кузьмич, – горячо возразил Сташис. – У Ромки высокая познавательная активность, и профессию нашу он любит искренне в отличие от многих, для которых работа в полиции – это либо средство откосить от армии, либо возможность бабло срубить. И между прочим, когда мы два года назад работали вместе, Ромкины идеи оказались в цвет, а сначала тоже казались завиральными. Слушай, Кузьмич, хорошо бы его к нам на Петровку забрать.
– Что-о-о? – взревел Зарубин, и казалось странным, что столь мощный рык может быть исторгнут из такого тщедушного маленького тельца: подполковник был ростом весьма невелик и в плечах не широк. – И думать не моги! Куда нам этот детский сад? Он же ничего не умеет, в голове один Интернет и прочая компьютерная хренотень!
– Кстати, о компьютерах, – невозмутимо отозвался Антон, никак не реагируя на бурное проявление чувств Зарубина. – Извини, что лезу не в свое дело. Компьютер Колосенцева изъяли? Отдали на проверку?
– Ну а то, сразу же. При мне ребята его из кабинета выносили.
– А домашний компьютер?
Зарубин долго смотрел на Антона, потом процедил:
– Ненавижу людей, которые всегда правы. Но тебя я ненавидеть не могу, питаю к тебе неоправданную слабость. Почему, ну почему ты всегда прав?! А?! Ты, салага, в розыске без году неделя, и берешься меня учить.
– Долгая у тебя неделя, Кузьмич, получается, – примирительно улыбнулся Антон. – Целых девять лет.
– Чего девять лет?
– Девять лет, как я в розыске работаю. Ладно, не злись, все нормально. Только ты про домашний компьютер Колосенцева все-таки не забудь. Конечно, он его, похоже, только для игры использовал, но мало ли что… Береженого бог бережет.
Зарубин собрался было что-то ответить, но зазвонил его мобильный.
– Здорово! – Лицо Сергея Кузьмича прояснилось, едва он услышал голос звонившего. – Объявился, пропащая твоя душа!.. Чего-чего? Ну ты даешь! Откуда? Я не по этой части. Погоди, я сейчас у молодого спрошу, да ты его помнишь, наверное, он с Настей Палной по театру работал. Ага… Ага, тот самый. Погоди. – Он отодвинул телефон от уха и спросил: – Тоша, у тебя нигде не завалялся учебник по криминологии издания семьдесят шестого года, синий такой, толстый?
– Да ты чего, Кузьмич, – искренне удивился Антон. – Я в том году еще не родился. Откуда у меня такой учебник возьмется? А что, его в Интернете нет?
– Да вот получается, что нет. Жалко, а то Стасов спрашивает, ему для дочки надо, она у него в аспирантуре учится, тоже юрист. А не знаешь, у кого еще можно поспрошать?
– Знаю, – улыбнулся Антон. – Завтра спрошу.
– Стасов, я тебе завтра отвечу, лады? – весело заговорил Зарубин. – У молодого нет, но он говорит, что знает, у кого может найтись твоя библиографическая рухлядь. – Положив телефон на стол, он недоверчиво спросил: – И у кого ж ты собрался взять этот учебник, которому сто лет в обед?
– У Дзюбы, – невозмутимо ответил Антон. – Уверен, что у него есть. Он нам с тобой еще немало сюрпризов преподнесет. А что, Стасов меня помнит?
– Еще как! – хмыкнул Зарубин. – Ты оставил о себе самые светлые воспоминания.
Сташис посмотрел на часы: половина десятого вечера. Номер телефона у него уже был. Правда, время… А, наплевать на приличия! У него висит нерешенная жизненно важная проблема, тут уж не до приличий. Антон без колебаний набрал номер бизнесмена Трущёва, будущего жениха своей няни.
– Александр Андреевич, добрый вечер, моя фамилия Сташис, – вежливо, но холодно представился он.
Казалось, Трущёв нисколько не удивился ни его звонку, будто ждал, ни просьбе встретиться и поговорить.
– Если хотите, вы можете сейчас подъехать ко мне в офис, – предложил он. – Я еще у себя, надо с бумагами разобраться.
– Я приеду, – тут же согласился Антон.
– Запишите адрес…
– Спасибо, не нужно, – усмехнулся Сташис.
– Ну да, – усмехнулся в ответ Трущёв. – Я мог бы догадаться.
Охранник окинул Антона цепким взглядом с головы до ног.
– Господин Сташис?
Хм, значит, его действительно ждут, даже охрану предупредили. Ладно, господин Трущёв, поставим вам маленький плюсик. Пока.
– Вас проводят. – Охранник отступил на два шага, давая Антону возможность войти внутрь, где его уже ждал второй парнишка в такой же униформе с логотипом охранного агентства.
Идти пришлось далеко, офис фирмы «Вектор-Сервис» располагался на трех этажах здания с довольно запутанной планировкой. Сам хозяин фирмы сидел в кабинете с распахнутой настежь дверью, узел галстука распущен, верхняя пуговица сорочки расстегнута, пиджак небрежно валялся на одном из стульев. Был Александр Андреевич похож на бандита образца девяностых, брит налысо, из-за чего в глаза сразу бросались оттопыренные уши, широкоплеч и массивен. Сильный загар выдавал в нем любителя экстремального отдыха: так загореть можно только либо в горах, либо в открытом море.
– Антон? – Он поднял голову и кивком указал на кресло перед своим заваленным бумагами столом. – Присаживайтесь, мне нужно еще пару минут.
Антон молча сел и принялся осматриваться. Он ожидал увидеть на стенах множество дипломов и сертификатов, которые имеют целью проинформировать всех входящих о том, сколько и каких обучающих курсов закончил владелец кабинета, сколько раз и в каких конкурсах он занимал призовые места, одним словом, какой он удалый и продвинутый. Еще большой популярностью пользовались фотографии, изображающие хозяина кабинета в компании с известными политиками и прочими узнаваемыми людьми. Но здесь были только диаграммы, графики и таблицы. Никакой показухи, никакого хвастовства, только работа.
– Вы пришли поговорить об Эле, – сказал Трущёв, закрыв последнюю папку. – Я вас слушаю. Или вы хотите от меня что-то услышать?
«Лет сорок пять, – прикинул Антон. – На гоблина похож. И что Эля в нем нашла? Она же такая красивая женщина! И никакой корысти у нее быть не может, при разводе все имущество мужа, осужденного за убийство, досталось ей. Неужели все женщины такие? От одного бандита отделалась – и тут же на другого нарвалась. Синдром битой жены».
Антон провел кое-какую предварительную работу, поговорил с ребятами из ОБЭПа, которые заверили его, что на фирму «Вектор-Сервис» и ее владельца Трущёва никакого компромата нет, работают чисто, налоги платят исправно. Минут через десять Антону, приготовившемуся давить на собеседника всеми доступными способами вплоть до открытых угроз, пришлось с сожалением признать, что избранник Эльвиры – человек приятный, неглупый и вменяемый. И что самое ужасное – он, кажется, действительно любит Элю.
– Я вас понимаю, Антон, – говорил Александр Андреевич. – Мне Эля рассказала вашу печальную историю, и я в курсе, из каких побуждений она помогает вам. Но вы и меня поймите, я не могу допустить, чтобы моя жена была в прислугах, да еще в бесплатных. У нас должна быть своя жизнь, я принимаю гостей, я бываю на мероприятиях, я должен быть с женой, а она у вас все время занята, да еще ночевать остается, если вы дежурите или поздно возвращаетесь. Для нормальной семейной жизни это совершенно неприемлемо. Я знаю вашу историю, я знаю, что у вас погибла вся семья, а ваша жена была воспитанницей детского дома, сиротой, у нее тоже никого не было, поэтому у вас нет родни, которая могла бы вам помочь. Я все это знаю, но это не означает, что ваше личное несчастье, ваша личная трагедия должна мешать совершенно посторонним для вас людям строить свою жизнь и быть счастливыми. Вы согласны?
Возразить Антону было нечего. Действительно, его трагедия – это только его трагедия, и почему Эля и Трущёв должны платить по чужим счетам?
– И как, по вашему мнению, мне следует поступить? – зло спросил Антон. – Вы видите какой-то приемлемый выход для меня?
– Вижу, – кивнул Александр Андреевич.
Он вышел из-за своего огромного письменного стола, сделал несколько шагов и с хрустом потянулся, потом помассировал руками затекшую от долгого сидения поясницу.
– Вы находите и нанимаете другую няню. А я ее оплачиваю. Я знаю, что Эля вам это предлагала, но от нее вы деньги не хотите брать, так возьмите от меня.
– Нет, – твердо ответил Сташис.
– Почему? Почему вы такой упертый? Что за дурацкая гордость?
– Да, это гордость, – признал Антон. – Да, это самолюбие. Но есть еще и чисто служебный вопрос: я офицер полиции, я служу в уголовном розыске, и где гарантия, что завтра или послезавтра мне не придется заниматься конкретно вами? И как это будет выглядеть, если вы ежемесячно даете мне деньги? Я рискую и честью, и совестью, и карьерой. Меня просто уволят, если узнают, что меня прикармливает фигурант по делу.
Такое Трущёву в голову, по-видимому, не приходило.
Он снова занял место за рабочим столом, о чем-то задумался, глядя прямо перед собой, потом заговорил негромко и как будто даже просительно:
– Послушайте, Антон, но ведь сотни тысяч женщин, одиноких женщин, в нашей стране растят детей без всяких нянь, и ничего, дети у них вырастают, и не хуже других.
Антон усмехнулся и покачал головой:
– Нет, Александр Андреевич, вы не понимаете разницы. Во-первых, откуда вы знаете, хуже других или не хуже? Мне, например, отлично известно, что дети из неполных семей – это фактор риска в смысле развития криминальной карьеры. И во-вторых, не забывайте о моей работе. Как правило, мать работает с девяти до шести, она может оставить школьника на продленке, а малыша забрать из садика после работы, и у нее все-таки, опять же как правило, есть своя мама, бабушка ребенка, которая так или иначе, но помогает. Или сестра, или тетка. А у меня рабочий день ненормированный, я никогда не знаю заранее, когда вернусь домой, я даже не знаю, будет ли у меня выходной, и если будет, то когда именно. Я никогда не знаю, буду ли ночевать дома. И потом, у меня, как и у всех, есть суточные дежурства. Вы поймите, мне нетрудно и продукты купить, и еду приготовить, и постирать, и погладить, и уборку сделать, я все это умею, и умею очень неплохо. Но я не могу согласиться с тем, что мои дети останутся без надзора. Я могу очень хорошо и очень правильно их воспитывать, внушать им всяческие прописные истины о правильном поведении, но они все равно остаются детьми, а значит, они подвержены соблазну и не умеют ему противостоять. Сегодня оставленный без жесткого контроля ребенок – это намного более опасно, чем во времена вашего детства и даже моего. И тогда было опасно и неправильно, а сейчас – просто преступно.
Трущёв снова задумался, потом решительно поднялся.
– Нам с вами трудно договориться, Антон. У вас есть своя позиция, с которой я не согласен, но отношусь к ней с уважением. Мое предложение остается в силе: я готов оплачивать няню для ваших детей. Но если для вас это абсолютно неприемлемо, то вам придется решать свою проблему иначе.
– Как же?
– Мой вам совет – найдите себе жену. Дело это не быстрое, но время у вас есть: я пока нахожусь в стадии развода, моя нынешняя жена заявила определенные претензии, которые мне приходится обсуждать с моими юристами, так что процедура расторжения брака займет некоторое время. Потом мы с Элей начнем готовиться к свадьбе. Пока она не станет моей женой официально, я не буду настаивать, чтобы она бросила работу у вас. Так что вы можете успеть найти подходящую спутницу жизни. И не думайте о своих чувствах, думайте о том, как она будет относиться к вашим детям, а они – к ней. Вы оказались в такой жизненной ситуации, из которой нет выхода без жертв, вы должны это понимать. Частично в этом виноват муж Эли, если бы не то, что он сделал, ваша жена была бы жива, но в том, что вы потеряли всех остальных членов семьи, не виноват никто. Так сложилось. Эля испытывает чувство вины перед вами и пытается своей бесплатной работой у вас как-то это чувство приглушить, компенсировать, что ли… Из-за чувства вины она гробит собственную жизнь, хотя, строго говоря, ни в чем не виновата вообще. А чувство это – опасная штука, оно очень коварно, оно не любит исчезать и растворяться, оно всегда ищет прибежище. И как только от него избавляется один человек – оно моментально переселяется к другому, причем к тому, кто поближе. Даже если я соглашусь с тем, что Эля останется у вас работать, вы постоянно будете чувствовать себя виноватым в том, что мешаете и ей, и мне вести полноценную семейную и супружескую жизнь. Если вы примете от нас деньги, вы пожертвуете самолюбием и гордостью, рискнете карьерой. Если женитесь на нелюбимой… ну, сами все понимаете. Но жертвы неизбежны, вы должны отдавать себе в этом отчет и никого не винить в том, что вам приходится их приносить.
Домой Антон возвращался в полном отчаянии. Он понимал, почему Эля влюбилась в этого человека. И понимал, что ничего не рассосется. Там все всерьез и надолго.