Хозяин траттории, узнав о происшествии через гида, просил передать мне, что если даже я угодил бы в люк, то лечился (вот только вопрос: было бы от чего) за счёт его, хозяина.
Позднее лето 1951 года. Из печати стало известно, что враги совсем недавно забросили на Украину трёх шпионов. Двух уже выловили, а вот третий…
В этот украинский хутор мы приехали на рекогносцировку местности: нам надо было найти место для съёмок военной игры суворовцев. Режиссёр Николай Иванович Лебедев был доволен. Казалось, всё подходило как нельзя лучше: старый полуразрушенный мосток через речку, могучие заросли на берегу её.
Но вот на порог сельской рады вышел коренастый паренёк в тельняшке, строго спросил, кто мы? Особенно его заинтересовала моя персона: я был в костюме заморского покроя из тёмно-зелёного материала, на ногах у меня сложного плетения туфли.
— Вы здесь оставайтесь, — приказал «матрос» Николаю Ивановичу, — а вы — следуйте за мной.
В своём «кабинетике», обставленном снопами, хозяин потребовал: «Докумэнты!»
Я протянул билет члена ССП (Союза советских писателей). «Морячок» долго изучал его. Затем поднял трубку допотопного, висящего на стене деревянного телефона и стал накручивать его ручку.
— Товарищ ТимошЭнко? — наконец, смог прокричать он. — Я и здесь, на своих владениях задержал одного СС… — делая паузу и наконец: — Пе. Говорит, киносъёмка будет. Ясно, товарищ капитан, Пусть что-нибудь конкретно сымут? У него и товарища нет сейчас акромя фотоаппарата при себе аппаратуры. Ну, нехай хоть что-нибудь снимут. Если не захочут, я заставлю.
Ясно, что товарищу Тимошенко нужны были конкретные улики.
— Ничего, если мост сымут?
Я улучил мгновение, выхватил свое удостоверение из рук блюстителя и постучал Николаю Ивановичу в окно, призывая его на помощь.
Можно быть влюблённым по молодости, можно голову терять в страсти. Но сильнее таких чувств — преклонение души благодарной. Я предполагал в тебе самоотверженность, но не думал, что она в тебе столь безоглядна. Я предполагал, что ты способна, дабы спасти меня, на муку, работу, на самый тяжкий и долгий уход. Только теперь открылось передо мной величие твоей души. Нет, ты не ангелица — и вспылишь, и слово лишнее скажешь. И всё же ты весь свет мой. Это не лесть старца, которому молодость отдала себя. Это гимн человеку, которому до конца дней своих буду я служить верой и правдой. Отныне каждое мое дыхание принадлежит тебе, добрый поступок — тебе. Да будут благословенны дни, соединившие нас!
18 июня 1984 г. Реанимация.
Когда в апреле 1950 г. в Москве меня принимала в СП СССР комиссия (в ней было не более 15 человек, и голосование шло открыто), то председатель этой комиссии Леонид Соболев сказал об «Алых погонах»:
— Эта книга написана не по творческой командировке, а родилась жизнью.
Тогда в СП было 4500 человек (сейчас 10 800), но ощущение у меня такое, что вес СП был выше в ту пору. В ростовской организации я оказался восемнадцатым и входил в неё как в храм, фигурально выражаясь, оставив на пороге грязную обувь. Шутка сказать, такие имена!
Мне дали рекомендацию Василенко, Шолохов-Синявский, Петров-Бирюк. Ввели в Правление, сделали редактором альманаха «Дон» (вся его редколлегия состояла из меня и Андриасова). Прошло немного лет, и я сам стал давать рекомендации для вступления в СП. Из 16 моих рекомендаций (Сухановой, Костоглодовой…) о двух я жалею.
Во-первых, напрасно я дал рекомендацию Анатолию Загорному. Он был посредственным драматическим артистом, но напечатал две исторические повести («Каменная грудь» и «Ретивое сердце») и тем покорил меня. Однако дальше этого творчество не пошло: женился на москвичке, стал литературным чиновником в СП РСФСР.
Второй, мною рекомендованный, Михаил Андриасов оказался не художником. Бойкий журналист, он широко использовал давнюю дружбу с Анатолием Софроновым, то и дело печатался у него. Но если бы вы захотели найти у него хотя бы один яркий образ, одну художественную деталь — это вам не удалось бы. Зато амбиций полно, как и претензий на то, что он «ведущий». Мне глубоко антипатичен как человек, А. Тер-Маркарьян, но когда я нахожу у него в стихотворении строку: «Летняя ночь плыла на спине по Дону, вглядываясь в звезды», я понимаю — это художник.
Я не хочу брать на себя роль судьи над своими коллегами. Иные из них литературно способнее меня, лучше меня как люди. Но разве не вправе я давать хотя бы для себя оценки их труду, их человеческим качествам?
Однако начну с себя. Я честолюбив, борюсь всю свою литературную жизнь с этим пороком, но не всегда успешно. Я могу на собрании промолчать тогда, когда надо выступить. Я бываю вспыльчив, болезненно воспринимаю критику. У меня не хватает здоровой самоуверенности. Увлекаюсь порой нестоящим человеком — вижу талант и там, где его нет. Мои отношения с товарищами прошли сложные метаморфозы. Вот взять хотя бы поэта Александра Рогачёва. Он нравился мне своей прямотой, неподкупностью, но ряд его качеств оттолкнул меня от него. Во-первых, бахвальство. Его я терпеть не могу. А Саша любит поговорить на тему: какой он большой поэт: общерусский, известный, самобытный. А потом он вдруг стал падок «на власть»: ему хотелось обязательно быть избранным в Правление, и чтоб «упомянули» в списке «ведущих», и хотелось менторски поучать меньшую братию, да ещё и с ортодоксальных позиций, которых ещё вчера не признавал как ограниченность. И кончился для меня Саша, да, вероятно, и я для него.
Но возвращаюсь к старой гвардии. Она не блистала образованностью (разве что Оленич-Гнененко), но была талантлива. Самородком оказался Петров-Бирюк. Поразительно не умел он, правда, и не хотел дорабатывать свои произведения. Дмитрий Иванович сам мне рассказывал, как привёз в Москву, в издательство «Советский писатель», для переиздания роман «Кондратий Булавин». Ему сказали: вот это надо доработать. Он поехал в Переделкино, там слово в слово перепечатал две главы «Кондрата». Вырвав текст напечатанный, вместо него вставил то же, но отпечатанное на машинке. Отвёз своему редактору.
— Ну, вот видите, Дмитрий Иванович, теперь совсем другое дело, — довольно сказал тот.
Георгий Филиппович Шолохов-Синявский шёл в своих книгах от автобиографии («Далёкие огни» — это его работа в молодости телеграфистом, «Волгины» — журналистика на войне). Очень, как автор, сентиментален, местами скучноват, тускл. В жизни бывал желчен, мнителен и обидчив, как малое дитя.
Особого разговора заслуживает Александр Павлович Оленич-Гнененко. По происхождению дворянин, высокообразован, в свое время сибирский левый эсер-террорист, он больше всего любил слово «принципиальность», хотя её-то ему частенько и не хватало. Вот идет «борьба с космополитами», прорабатывают поэта Леонида Шемшелевича (он восемь лет был в ссылке за то, что на смерть Горького опубликовал, несколько переделав, своё стихотворение, написанное когда-то «во здравие»). Больше всех в «разоблачительствах» старается Оленич: «заклеймить», «принципиально», «калёным железом»… Далее последовали в отношении Шемшелевича акции административные. Милиция отняла у него паспорт, и поэт, как палый лист, заметался по Дону. Но вот последовала, так сказать, общесоюзная амнистия, — космополиты оказались не космополитами, а врачи-убийцы не убийцами. Я стал свидетелем такой сцены. В комнату СП заходит Леонид Шемшелевич. По щекам этого почти пятидесятилетнего человека текут слёзы. На стол руководителю организации — Оленичу — он кладет возвращённый милицией паспорт. Александр Павлович вскакивает, бросается к Леониду Вениаминовичу, обнимает, целует его, дает ему стакан воды. Позже, когда тот ушёл, я спрашиваю у Оленича:
— Александр Павлович, когда же вы были искренни? Тогда, когда в этой же комнате требовали самых крутых мер в отношении Шемшелевича, или сегодня?
— Тогда я был мерзавцем, а сегодня я целовал своё сердце.
Очень непросто складывались у меня отношения с Анатолием Вениаминовичем Калининым. Талантливый человек. Но «со всячинкой». Сначала он ко мне даже благоволил. Так, будучи другом первого секретаря ЦК ВЛКСМ Михайлова, написал ему по собственной инициативе письмо с советом выпустить «Алые погоны» большим тиражом. Но вот послал я Анатолию Вениаминовичу рукопись второй части «Алых погон», долго ждал ответ и разразился гневным письмом, на что получил резонный ответ: «Не надо мазать дёгтем ворота, в которые думаешь войти».
Совсем испортила отношения статья Калинина в «Молоте» — «В третьем эшелоне». Главный режиссёр и постановщик трагикомедии «Борьба в литературе с космополитизмом» Анатолий Софронов дал из Москвы инструкцию — разоблачать их на Дону. Нашли двух. И вот Калинин в статье «В третьем эшелоне» начал поносить, как только мог, Браиловского и Шемшелевича. Прямо паразиты они на теле народном, враги.
Я встретил Калинина на Будённовском проспекте в тот час, когда в витрине «Молота» выставлена была для всеобщего чтения эта злополучная статья. Зашел в СП. Все двери распахнуты, будто покойников ногами вперед выносили. А на улице встретил и автора.
— Анатолий Вениаминович, — говорю, — от вашей статьи за семь вёрст разит черносотенными погромами.
Позеленел. Единственно, что нашёл ответить, было: «Мой лучший друг — Юдович».
— Негр в сенате, — ответил я ему.
После этого инцидента много лет у нас с Анатолием Вениаминовичем отношения были, мягко говоря, прохладные, и лишь в последние годы стали лояльны — даже книги стали друг другу дарить.
Да и от Закруткина я со временем отошёл. Ценил в нем широту русской души, гостеприимство, близость к людям труда, способность и охоту собственными руками сложить печь, привить в саду абрикосу к груше. Как писатель (довольно образованный, кандидат филологических наук), он весьма подвержен действию литературщины, но что особенно отвратило меня в нём, так это душа конъюнктурщика. Так, в статье строк в 120, напечатанной в «Литгазете», он умудрился… 15 раз упомянуть фамилию Брежнев. Как относится Виталий Александрович ко мне? При каждом случае объясняется в любви, как «к хорошему писателю», но, будучи облечён немалой общественной властью (член редколлегии «Литературной России», секретарь СП РСФСР и т. д.), никогда и на грош не сделал мне добра (я имею в виду хотя бы слово одобрительное, сказанное всенародно). Наоборот, изрядно затормозил выход в «Дону» повести «Зелен-камень» («мало пота и крови народных»), хотя при встрече сказал об этой своей внутренней, для редакции рецензии: «Наплюй и разотри!»
Очень колоритна фигура Александра Суичмезова — нынешнего редактора журнала «Дон». Я бы Александра Михайловича назвал «донским Микояном в литературе». Ещё будучи в течение четверти века редактором «Молота», он из всех членов бюро обкома один-единственный пережил… пять полных смен обкома. Поразительны в этом человеке нюх и готовность сделать «чего изволите». Его друг Иосиф Юдович сказал мне о нём: «Если с вечера Александру Михайловичу скажут: ты должен убить такого-то ни за что, и он знает — хорошего человека, Суичмезов ночь промучается, а наутро… убьёт».
Осторожность, возведённая в десятую степень, вот принцип его жизни. Для него звонок сверху непререкаем. В общем, явление типичное, и я бы назвал его суичмезовщиной. А как боится он, как пресмыкается перед руководителем донской писательской организации! У того роман ещё в чернильнице, а место ему в журнале уже зарезервировано!
Во всем же остальном Суичмезов мягок, интеллигентен, доброжелателен, никогда автору впрямую не отказывает (хотя часто потом обещанное утопит в вате), влюблён в свой донской край, отличный краевед. Что-то он «унюхал» в моем «Зелен-камне» и два года тянул с публикацией этой повести, собирая с десяток рецензий (от доктора исторических наук из Академии наук СССР В. Буганова до члена редколлегии журнала «Дон» Ю. Жданова).
— Ну а как насчёт светлых личностей? Есть, конечно, и они, и их немало.
Благороден Гавриил Колесников — мученик, восемнадцать лет пробывший в ссылке и уже лет сорок живущий с трубкой в животе. Гавриил Семёнович правдив, бесстрашен, талантлив. А какой отзывчивой была Костоглодова, как спешила она на помощь людям, если чем-либо могла им помочь.
Начисто лишен властолюбия поэт Николай Скрёбов (он ушёл с поста зама руководителя организации: «Не смогу с вами работать»). Всегда честен поэт Долинский, ненавидящий «тайны мадридского двора», смеющий в глаза называть подлецов подлецами, на всю жизнь сохранивший армейскую зарядку (в войну был воздушным стрелком). Или медлительный, обстоятельный, ненавидящий «устроительство», очень чистый поэт Анатолий Гриценко.
Видите сколько!
Сейчас в СП приходят молодые. Для меня они ещё непонятны. Молодые поэты Володя Фролов, Виктор Петров… Я не чувствую оригинальность их творческого лица, не знаю, чего стоят они как люди. Где новые Шолоховы, Твардовские? Да ведь такие бывают раз в сто лет. Да и цепь Кавказских гор состоит не из одного Эльбруса.
Да, вот чуть было не «пробросил» весьма колоритную фигуру — Михаила Дмитриевича Соколова. Он, так сказать, «фундаменталист» — роман «Искры» так на 200 печатных листов, роман «Грозное лето» — на 60. Большой любитель всех поучать, как следует жить, хотя сам далёк от безгрешности (эгоистичен, жесток). В нём поражает работоспособность — в 80 лет написать большой роман (далеко не лишённый крупных недостатков) это всё же, что ни говорите, пример, достойный подражания. Неприятны в Михаиле Дмитриевиче элитность, уверенность, что он — живой классик[5].
Полнейшими антиподами были при жизни поэты Венимамин Жак и Ашот Гарнакерьян. Первый — мягок, отзывчив, равнодушен к личной славе. Я уверен, что при жизни недооценён, как детский поэт особенно. Гарнакерьян — бунтарь, громовержец, «драчун», требующий место под солнцем, несомненно — личность взрывная. Бывал и коварен, и открыт до полного бесстрашия. Перессорился с кем только мог и в своей организации в Ростове, и в Москве, легко оскорблял людей, но в подхалимах никогда не ходил. Думаю, томик его стихов останется надолго.
Соткан из противоречий Пётр Лебеденко. Собственно, это громко сказано. Для меня он ясен: 100 % использования своего положения руководителя организации в личных целях.
Когда я однажды по какому-то общественному делу пошёл в обком к секретарю, Лебеденко выговаривал мне: как я мог это сделать без него. О нём говорят, что он «открывает коленками дверь в кабинет к первому». Не проходит года, чтобы он, т. е. Пётр Васильевич, не издал, не переиздал в Ростиздате своих листов 40. Тех, кто ему верно служит, он охотно поддерживает. Набрал аппарат из «верных людей», сам отсиживается на своей даче (под Шахтами) и лишь временами как «бог Саваоф» наезжает «для веского слова» в Ростов.
Но горе тому, кто не посчитает его «главным». Стоило Владимиру Фоменко проявить свою самостоятельность, как он немедля вывел его из Правления, и тот уехал на постоянное житье в станицу Старочеркасскую, купил там дом и занялся сельским хозяйством. Стоило Николаю Егорову и Наталье Сухановой не признать его роман «классикой», как они были выведены из состава худсовета Ростиздата.
Я в этих «баталиях» оказался не на высоте. Не захотел «связываться», щадя свое здоровье, и поэтому был не тронут.