Через некоторое время нас нагнал военный грузовик. Мы подняли руки, и грузовик остановился. В кабине рядом с водителем сидел раненый офицер, рука его была перевязана, повязка в крови. В кузове находилось несколько солдат. Нам помогли подняться, машина тронулась и поехала на большой скорости. Попадались брошенные грузовики, орудия, повозки. Мы нагнали нескольких шагавших в одиночку солдат, и они подсели к нам. Проехали одну деревню - на улице ни души, проехали вторую, заметили нескольких офицеров, сидевших на лавочке возле одного из домов, они даже не посмотрели в нашу сторону. Проехали еще одну-две деревни, всюду было тихо. И это стало успокаивать. Казалось, что нам удалось оторваться от противника, что путь к своим открыт. И вот на полном ходу мы въезжаем в следующую деревню и попадаем в кольцо немецких танков, заполнивших всю улицу. Наша машина останавливается, в ту же минуту вокруг нас возникают немецкие автоматчики. Сопротивление бессмысленно.
Бросив оружие, мы спрыгнули на землю и стояли в растерянности, окруженные немецкими солдатами, которые вели себя совершенно спокойно. Появился немецкий офицер и вместе с ним русский в штатской одежде, оба заметно навеселе. Русский злорадно произнес: "Ну, отвоевались, ребята!" Это был переводчик. Нам велели построиться. Офицер прошел вдоль строя, срывая с наших пилоток красные звезды. Мы стояли в оцепенении. Почти все немецкие солдаты разошлись. Нас не обыскали, не потребовали никаких документов и уже не проявляли к нам никакого интереса, хотя держали в поле зрения. Спустя какое-то время переводчик вызвал из строя двух наших солдат, увел их куда-то, но вскоре они вернулись с лопатами в руках. Им было приказано закопать в землю брошенные нами винтовки. Затем нас под охраной нескольких автоматчиков отвели на край деревни, где были небольшие ямы, вырытые в песке, и это стало местом первой нашей ночевки в плену. Нас охраняли два автоматчика.
Я в плену! Что же я чувствовал? Прежде всего - что все потеряно, война проиграна. Надо сказать, что такое чувство владело первое время всеми, попавшими в плен, я это слышал от многих. Я был подавлен. И вместе с тем мысль о том, что, быть может, никогда больше не увижу жену, дочь и близких, казалась совершенно нереальной, какой-то абстрактной, вызывала чувство недоумения.
Проходили часы, многие пленные спали. Ночь была теплая, небо звездное, стояла тишина. Близилось утро 7-го октября 1941 года.
* * *
Позволю себе привести три цитаты: 1. "К исходу 6 октября 1941 года значительная часть Западного и Резервного фронтов была окружена западнее Вязьмы". (Г.К. Жуков "Воспоминания и размышления".) 2. "...печально-знаменитый "Вяземский котел" поглотил более миллиона наших солдат убитыми и 600 тысяч пленными". (Газета "Известия" 20 июля 1998 года.) 3. "В советское время о "Вяземском котле", о количестве его жертв скромно помалкивали. Трагедия нескольких армий и московского народного ополчения как бы не существовала". (Там же.)
Я был маленькой песчинкой в этом смертельном водовороте.
* * *
Утром нас построили и повели по лесным дорогам. По пути к нам присоединилось несколько групп пленных, и вместо десяти-двенадцати человек шло уже несколько сотен.
К вечеру мы дошли до Спас-Деменска. Нас привели к городскому рынку, превращенному немцами в транзитный лагерь для военнопленных. По обе стороны перед входом в ворота стояли шеренги немецких солдат, которые палками били проходящих пленных. Я шел в середине, и удары меня не достали. Вся территория рынка уже была заполнена пленными. Мы нашли себе местечко на земле. Мы - это два пожилых солдата, тоже ополченцы, рабочие одной из московских фабрик, они шли в колонне рядом со мной, солдат из моего взвода и я. И тут вспоминается трогательная деталь: поговорив между собой, пожилые солдаты раскрывают свои сумки, вынимают по два одеяла из каждой и дают по одеялу мне и моему одновзводнику.
Новые группы пленных прибывали в течение всего следующего дня. Никакой еды нам, конечно, не давали. На территории рынка была одна-единственная действующая водопроводная колонка, и только вода поддерживала наши силы.
Помню один эпизод. С утра, когда рассвело, пленные бросились к колонке. Образовалась давка, и в результате никто не мог напиться. Вдруг появились несколько немцев с дубинками и принялись избивать столпившихся у колонки людей. Мгновенно был наведен порядок, выстроилась очередь.
С немцами было несколько человек в советской военной форме, тоже с дубинками в руках. Это была так называемая полиция, созданная из пленных. Немцы ушли, а полицейские остались возле колонки, наблюдая за порядком, который, кстати говоря, больше не нарушался.
На другой день большая колонна военнопленных двинулась в долгий путь. Ни конца, ни начала ее видно не было.
С обеих сторон на расстоянии около ста метров друг от друга шли полицейские с дубинками и со свистками. Впереди и сзади колонны ехали машины с немцами. Отстававших пристреливали.
В больших селах колонна ненадолго останавливалась. Деревенские старики сумрачно глядели на нас, и я не увидел сочувствия в их глазах. Женщины обходили колонну - искали своих мужей, окликая их по именам и фамилиям.
Вспоминаю некоторые детали. Мы стоим в большом селе. Несколько молодых немецких солдат без оружия входят в колонну и что-то ищут, осматривая пленных. Искали, как оказалось, кожаные ремни. Далее: из хаты выбегают двое немцев, подбегают к пленным и раздают им хлеб и остатки пищи, которую, очевидно, не доели. Крестьянка держит в руках полбуханки хлеба и предлагает обменять ее на пару белья, которую пленный должен снять с себя! Однако были случаи, когда хлеб раздавали пленным, ничего не требуя взамен. Однажды достался кусок и мне.
Трое суток в плену. Еды никакой, только вода. Практически все эти ночи я не спал. Но силы не оставляли, внутреннее напряжение позволяло держаться на ногах. На четвертое утро при выходе из того поселка, где мы ночевали в последний раз, колонну остановили и выдали каждому по куску хлеба, приблизительно граммов по триста.
К концу следующего дня вошли в город Рославль. Нас завели на какую-то территорию, где были большие складские помещения, приспособленные немцами для содержания пленных. Территория была обнесена кирпичной оградой. Склады были забиты людьми, и я вместе с моим однополчанином решил расположиться во дворе, на земле, так как ночь была достаточно теплой. Однако дождь заставил нас укрыться в одном из складов. Помещение было полностью забито людьми, которые стояли, тесно прижатые друг к другу, лечь или присесть было невозможно. Я надеялся, что смогу уснуть стоя, но это тоже оказалось невозможным: сжатая людская масса раскачивалась из стороны в сторону. Люди кричали: "Перестаньте раскачиваться, успокойтесь!" Но безрезультатно. До сих пор помню этот кошмар. Вся ночь прошла без сна, в качке из стороны в сторону.
На следующий день к вечеру мы вошли в город Кричев. Лагерь для военнопленных был расположен на территории какого-то завода, сильно поврежденного. Здесь впервые за все ночи в плену я спал.
На следующее утро получил первую "пайку": так называемый чай - кружку чем-то подкрашенной горячей воды и кусок черного хлеба, граммов 250. Еще не имея постоянного места, я растерянно бродил по лагерю, каким-то отупелым взглядом воспринимая лагерную действительность. Зашел в одно из заводских помещений. Ко мне неожиданно подошел незнакомый пленный и спросил, не из Москвы ли я. Получив утвердительный ответ, он предложил мне войти в команду, обеспечивающую порядок в лагере. Я согласился. Он попросил подождать его и через некоторое время вернулся с каким-то человеком, тоже пленным, который, посмотрев на меня, сказал, что мне надо побриться. Узнав, что у меня ничего для этого нет, мне принесли безопасную бритву с лезвием и кружку холодной воды. И я, брившийся всегда в парикмахерской, никогда еще не державший в руках бритвы, чудом сумел побриться, смачивая лицо холодной водой и превозмогая боль от тупого лезвия. Меня отвели к начальнику команды. Это был пленный офицер (в прошлом, как потом выяснилось, секретарь райкома партии где-то в Подмосковье). Он спросил мою фамилию (я к этому времени уже решил называться девичьей фамилией моей матери - Пейко) и выдал мне белую повязку, которую я повязал на левую руку. Меня отвели в уцелевшее помещение - довольно большую комнату, показали мне место для спанья. На полу были впритык уложены тюфяки, один из которых стал моим.
Таким образом я оказался при деле. В наши обязанности входило: охрана некоторых складов, поддержание порядка при раздаче пищи, дежурство у входа в лагерь.
Как-то само собой, не прилагая никаких усилий, я оказался в условиях значительно лучших, чем основная масса пленных. Такие благоприятные повороты судьбы сопровождали весь мой военный путь и, полагаю, спасли мне жизнь. Причем мне не пришлось платить за это какими-либо неблаговидными поступками.
Я понемногу осваивался с лагерной действительностью. Подружился с одним из членов нашей команды. Это был инженер-электрик, москвич, довольно интеллигентный человек. К сожалению, не помню его имени и фамилии. Стал понемногу вспоминать те крохи немецкого языка, которые усвоил в школе и институте. Запаса слов было достаточно, чтобы вести с немцами какой-то незамысловатый разговор. Это оказалось очень полезным. Контакты с немцами возникали в основном во время моего дежурства у входа в лагерь. Немецкие часовые скучали, вели себя просто, часто мы сидели на одной скамье и беседовали. Они меня понимали. Разговоры были о том, о сем: откуда я, женат ли, имею ли детей. В свою очередь они рассказывали о своих семьях. Частенько угощали меня пачкой сигарет, что было предметом зависти дежуривших со мной членов нашей команды. Я раздавал сигареты товарищам по дежурству, но в первую очередь обеспечивал куревом своего приятеля.
У командира нашей команды был заместитель, имевший в Красной Армии звание старшины. Это был грубый, властный человек с очень жесткой физиономией. Он не раз видел, что я получаю от немцев сигареты и раздаю их. Это оказалось для меня роковым.
Дней через 15-20 после моего прибытия в лагерь готовилась очередная партия для отправки на запад. Я в этот день нес дежурство у пункта раздачи пищи. Ко мне подошел старшина, отвел в сторону, снял с моей руки повязку и сказал: "Собирайся и отправляйся вместе с партией вон из лагеря. Если увижу, что ты остался, пеняй на себя - живым тебе не быть".
Я получил баланду, вернулся в наше помещение. Мой приятель был свободен и отдыхал. Я ему все рассказал, и он неожиданно объявил, что едет вместе со мной. Не говоря никому ни слова, снял повязку, собрался, и мы вышли. А через полчаса уже шагали в составе колонны к вокзалу. Нас ждали товарные вагоны и неизвестное будущее. Несколько часов спустя мы были в Могилеве, в Stalag'e - лагере для военнопленных. Был конец октября 1941 года. Нас разместили в бараке с трехъярусными деревянными нарами. Ночь прошла в тревожном сне. Дума- лось - как все сложится? Утром, получив свою пайку, мы с моим товарищем (я буду в дальнейшем называть его Петр) стали осматриваться. Опыт лагерной жизни в Кричеве показал, что выжить пленному, если он не устроится в какую-нибудь лагерную организацию, очень трудно. Мы бродили по лагерю в поисках чего-либо подходящего, но повсюду штат был укомплектован.
Шагая дальше по лагерю, увидели стоявшую в ожидании чего-то группу пленных, человек восемьдесят. Подойдя поближе, выяснили, что эта группа только что прибыла в лагерь и состоит из офицеров. Последнее было для нас немаловажным. Немцы относились к офицерам несколько иначе, чем к простым солдатам, и мы с Петром встали в ряды этой группы. Опасались, что нас могут попросить выйти, но обошлось - никто даже внимания не обратил. Так мы превратились в офицеров.
Вместе с группой мы получили чай, кусок хлеба и баланду. Это было для нас нечаянной радостью, так как в этот день мы уже один раз свою пайку получили.
Военнопленные рассматривались немцами как рабочая сила. Лагерь предоставлял эту рабочую силу городским организациям и воинским частям. Значительная часть пленных, как правило, оставалась невостребованной, и люди стояли или сидели на земле ежедневно по три-четыре часа в любую погоду. Зима 1941-42 гг. была очень суровая, и похоронная команда, составленная из пленных, ежедневно вывозила на дровнях десятки трупов и хоронила их в братских могилах.
Stalag был большим лагерем. Пленные размещались в нескольких секторах по национальному признаку. Немцы стремились использовать национальные противоречия, существовавшие в Советском Союзе, возбудить ненависть к русским, они подавали себя как освободителей народов СССР от диктатуры русских и евреев. Русские пленные жили в самых плохих домах и бараках.
Во всех лагерях, которые я прошел, к прибывшей колонне немцы через переводчика обращались со словами: "Евреи и политработники, выходите" И кое-кто выходил.
Потянулись день за днем. Основным чувством, которое владело нами и определяло наши поступки, было чувство голода. Оно угнетало, лишало достоинства, обедняло мысли. Одной из тем разговоров, особенно любимой, были воспоминания о том, кто что ел до войны. Все внимательно слушали подробные описания обедов, ужинов, попоек. Нашлись мастера таких рассказов. Это почему-то успокаивало, позволяло забыться. Но вообще разговоров было мало, в перерывах между едой люди стремились поспать, это сберегало силы. О себе рассказывали скупо. Одной из причин была боязнь доносов: полагали, что среди нас есть стукачи. О войне говорили неохотно, все еще находились под впечатлением пережитого разгрома и склонялись к мысли, что война проиграна. Несколько раз проносился слух, что Москва взята немцами, и это камнем ложилось на сердце, но многие радовались - скорее закончится война, скорее вернемся домой.
Одна из поездок на работу сыграла большую роль в нашей с Петром судьбе. Нас привезли на могилевскую электростанцию. Мне досталась уборка большого зала. Отнеслись ко мне очень хорошо. Женщины сочувственно расспрашивали, откуда я, как живется в лагере, и ухитрились принести мне мисочку супа и тарелку каши из своей столовой. Еда показалась мне царской. А мой Петр сумел за это время встретиться с главным инженером и договориться с ним. Оказалось, что городское хозяйство испытывает недостаток в специалистах различного профиля, и немцы допускали, чтобы пленные нужных специальностей постоянно работали в городе. Содержали их в небольшом лагере, расположенном в черте города. Петр был, как я уже писал, инженером-электриком, по-видимому, высокой квалификации. За инженера-электрика он выдал и меня. Я пришел в смятение, но Петр меня успокаивал, обещал всему научить.
Приблизительно через неделю нас с Петром вызвали в русскую комендатуру. Помощник коменданта поздравил нас - пришла заявка от городской электростанции, и соответствующее разрешение от немецкой администрации получено. "Там значительно лучше кормят, вам будет хорошо", - добавил он.
Оказалось, что помощник коменданта москвич, администратор Художественного театра, хорошо знает режиссера Гжельского - брата жены моего дяди Владимира Георгиевича. Мы разговорились, он предложил мне заходить к нему. Но русская комендатура помещалась в одном доме с немецкой, подходить к этому дому пленным было запрещено. Я напомнил об этом моему новому знакомому, и он выписал мне постоянный пропуск для хождения по всему лагерю.
* * *
Приближался Новый год. Очень холодная зима 1941-42 гг. была в разгаре, и мне в моей пилотке и легкой шинели приходилось туго. Однажды нас с Петром снова вызвали в комендатуру. Небольшого роста человек лет пятидесяти, интеллигентной внешности отрекомендовался: Борис Иванович Постников. Он побеседовал с каждым из нас, очевидно желая выяснить, с кем имеет дело. Оба мы ему, по-видимому, понравились, и он сказал, что заведует лагерной баней и предлагает нам вступить в банную команду. Мы, естественно, согласились. "Я хочу сохранить жизнь хотя бы нескольким русским интеллигентам", добавил он. Как потом выяснилось, он узнал о нас в комендатуре. Вот как бывает иногда.
Несколько дней спустя мы переселились в комнату, выделенную для банной команды в квартире на первом этаже того дома, где размещалась немецкая и русская комендатуры. В этом доме работал водопровод, канализация. Нам утеплили окно и установили небольшую плиту, топившуюся углем, который мы брали в котельной. На чердаке дома нашлись пружинные кровати и листы фанеры, которые мы использовали вместо матрацев. Нашлось и какое-то тряпье, из которого соорудили подобие подушек.
На окраине лагеря мы обнаружили сарай, забитый мороженым картофелем, и использовали его как дополнительное питание. Железной лопатой выбивали глыбу смерзшегося картофеля, оттаивали, и на плите готовили вполне съедобное желе. Каждый день кто-то из нас не ходил на работу и занимался приготовлением этого варева.
Борис Иванович принес мне кусок материи, которым я повязывал голову, а сверху напяливал мою жалкую пилотку.
Через некоторое время он выхлопотал для нас и специальное питание. В запретной зоне имелась своя кухня, готовившая еду для тех, кто работал в русской комендатуре, для руководителей лагерной полиции, для начальников из пленных, которые отвечали за водопровод, отопление, канализацию. В эту элиту включили и нас. Здесь все готовилось из доброкачественных продуктов. Утром мы получали сладкий чай или фруктовый кофе с хлебом (все те же 250 граммов), в обед - мясной или рыбный суп и кашу с маргарином, вечером снова каша или хороший вареный картофель. Но мы настолько изголодались, что еще долго с удовольствием поедали наше "желе".
Несколько раз в баню под охраной немецких автоматчиков привозили из города группу евреев. Это были портные и сапожники высокой квалификации. Они рассказали, что содержатся под стражей в одном из городских домов и обслуживают немецких офицеров - шьют по заказу одежду и обувь. Их вполне прилично кормят, за каждый выполненный заказ что-то платят - продуктами или деньгами. Но настроение у них было мрачное. "Ждем смерти", - говорили они.
Все расправы с пленными осуществлялись полицейскими, немцы своими руками ничего не делали и внутри лагеря бывали редко. При русской комендатуре была так называемая "расстрельная команда", которая по приговору немецкого коменданта расстреливала людей.
Заходя в русскую комендатуру к помощнику коменданта, я познакомился с двумя киевлянами - одному было под пятьдесят, другой - совсем юный. Оба прилично владели немецким и работали писарями. Я всегда перекидывался с ними словечком, они сообщали мне лагерные новости, кое-что о внешнем мире. Как-то молодого не оказалось на месте, на другой день тоже. Я спросил у пожилого киевлянина, где юноша, не заболел ли, и получил ответ (шепотом!): он арестован, так как оказался евреем. Через несколько дней его расстреляли.
* * *
Шел 1942 год. В феврале в лагере вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Эта беда не обошла и нашу комнату. Заболел один наш сосед, вслед за ним - Борис Иванович. Через десять дней его не стало. Это было для нас большим горем. Я сохранил память об этом прекрасном человеке. Он был москвич, жил на Житной улице. Когда я после войны вернулся в Москву, то сначала хотел найти его семью и обо всем рассказать, но меня остановило созданное в стране отношение к попавшим в плен - я решил, что для семьи Бориса Ивановича будет лучше, если он будет числиться пропавшим без вести.
Вскоре был назначен новый заведующий баней - молодой парень, немец Поволжья, ему не было и тридцати. Он относился к нам корректно, но не более. В нашей работе ничего не изменилось, но нам очень не хватало Бориса Ивановича.
Шло время и становилось все яснее, что новый заведующий баней намерен обновить состав банной команды, а возвращаться в прежнее лагерное положение мне, естественно, не хотелось.