Еще на заре своей оперной карьеры я спел в сорока двух спектаклях моцартовского шедевра— «Дон Жуана». Теноровая партия в «Дон Жуане» — Дон Оттавио. Дон Оттавио, жених Донны Анны, неплохой в общем парень, хотя и немного трусоват. Этот образ малоинтересен не только рядом с мощной фигурой протагониста, но и в сравнении с остальными персонажами оперы. Моцарт написал для Оттавио две красивые, но абсолютно традиционные арии и поместил их, для контраста, рядом с самой удивительной на свете музыкой, которая вообще когда-либо была сочинена.
Образ Дон Жуана совсем другое дело. Тут перед нами личность мощная, обладающая одновременно и отталкивающими, и привлекательными свойствами, характер сложный, полный энергии,— конечно, любой певец-актер мечтает о такой роли. К большому огорчению теноров, Моцарт написал партию Дон Жуана для высокого баса или баритона. Некоторые тенора XIX столетия, например знаменитый Мануэль Гарсиа, пытались — и довольно успешно — справиться с этой партией, но в наши дни ни один тенор не поет Дон Жуана. В 1980 году, давая интервью в антракте во время телетрансляции «Манон Леско» из «Метрополитен», я открыл свою огромную пасть и сказал, что рано или поздно хочу попробовать спеть Дон Жуана, что задача, конечно, очень трудная, но, если бы я справился с ней, это было бы для меня огромным достижением. На следующий день я получил телеграмму от Герберта фон Караяна: он предлагал мне работать с ним над «Дон Жуаном», если, конечно, я не пошутил во вчерашнем интервью. Караян так зажегся этой идеей, что решил включить постановку «Дон Жуана» в Зальцбургский фестиваль 1983 года. Я ответил ему, что говорил о партии Дон Жуана совершенно серьезно, но хотел бы немного подождать с этой затеей. Чуть позже я объяснил Караяну, что твердо решил не петь партию до 1986 года.
Это решение далось мне с большим трудом. Будучи и режиссером, и дирижером постановки, Караян, прими я в ней участие, имел право полностью подчинить меня своей точке зрения на драматическое и музыкальное решение образа. Дон Жуана изображают обычно либо весьма агрессивным, либо холодным, расчетливым соблазнителем. Обе эти трактовки образа кажутся мне мелковатыми. По-моему, Дон Жуан должен уметь весьма убедительно изобразить большую нежность, которую он испытывает к женщинам. Скорее всего, после многочисленных приключений в его душе этой нежности не осталось, но, если бы он не умел выразительно передавать все оттенки чувства, он не одержал бы стольких побед над женскими сердцами. Дон Жуан должен быть похож на сладкоречивого, изящного испанского дворянина, идальго. Когда он чувствует, что это необходимо для достижения его цели, он переигрывает и становится театральным, но лишь изредка, на короткое время.
С вокальной стороны партия не представляет для меня особых трудностей. Я могу спеть все ноты, которые есть в партии, и в состоянии добиться необходимой гладкости исполнения. Сложность в другом: то, что блестяще звучит у баритона, у тенора так не звучит. В фильме, посвященном Севилье, я пел в исходной тональности арию Дон Жуана с шампанским. Все места арии, написанные в низкой тесситуре, не трудны, но тем не менее они меня беспокоили, потому что я не мог достичь того качества звука, к которому стремился. В опере есть два момента, которые могут быть действительно опасными для меня с вокальной точки зрения,— это две сцены, где участвуют Дон Жуан, Лепорелло и Командор. Первая сцена — в начале оперы, она кончается смертью Командора, вторая — в самом конце, когда Командор возвращается в качестве Каменного гостя и тащит Дон Жуана в ад. В обеих этих сценах меня могут заглушить более глубокие, мощные голоса Командора и Лепорелло. Сцены, где участвуют Дон Жуан и Лепорелло, не столь опасны для тенора, если правильно подобран исполнитель партии Лепорелло. Кстати, мне кажется, что в любом случае Лепорелло не подходит слишком мощный голос, он вступает в противоречие с характером героя. Дуэт «Ручку мне дашь свою ты» и серенада не представляют для меня никаких трудностей.
Конечно, очень хотелось бы спеть Дон Жуана, но прежде, чем решиться на такой шаг, надо серьезно все обдумать.
Когда я пою двойной спектакль Cav-Pag*, то думаю о весьма интересном, но каком-то лихорадочном периоде в истории итальянской оперы. В это время стали очень популярными веристские композиторы, даты рождения которых приходятся на 1850—1860 годы. Театральная ситуация в Италии, где в основном идут спектакли традиционного репертуара, достаточно сложна и в наши дни. Но в то время, когда композиторы буквально сражались за признание у широкой публики, атмосфера, по-видимому, была просто чудовищная. Чтобы иметь возможность поставить свои произведения, композиторы-веристы должны были соревноваться друг с другом, добиваясь поддержки крупных издателей. Это была борьба за выживание, где неудачник выбывал из игры навсегда.
Я люблю «Сельскую честь» и «Паяцы». В свое время Джильи исполнял обе оперы в один вечер, но сейчас, по-моему, я единственный тенор, который берет на себя такую нагрузку. Певцов в основном отпугивает не то, что надо за один вечер сыграть два столь различных характера, и даже не объем музыкального материала. (Хотя если посчитать, то надо спеть Сицилиану, дуэт с Сантуццей, Застольную, арию Туридду, прощание с мамой Лючией в «Сельской чести», а затем «Большое готовлю для вас представленье», ариозо «Сердце Недды», небольшой дуэт с Неддой, «Ты наряжайся» и «Нет! Я не паяц» в «Паяцах» — музыкальные фрагменты, различные по характеру, но все очень важные.) Самое сложное не это; труднее всего войти в один характер, в одну жизнь, выйти из нее, а потом, тут же, начать выстраивать другую судьбу. Когда я кончаю петь «Сельскую честь», когда я уже прожил трагедию Туридду, я эмоционально истощен, выжат, а мне надо еще воплотиться в Канио и снова совершить полный жизненный круг.
* В оперном мире так принято называть «Сельскую честь» и -Паяцы»_по первым слогам итальянских названий.— Прим. перев.
Что касается вокала, партия Канио более выигрышна, чем партия Туридду, однако создать образ Туридду сложнее. Характер Канио ясен с самого начала и не меняется: по мере того как разворачиваются события, он просто становится все более угрюмым и на передний план выступает какая-то грубая сила. А Туридду испытывает самые разнообразные чувства, причем многое ему приходится скрывать. Он любит, лжет, изменяет и при этом всегда понимает, что он делает. Я пел обе партии в один вечер в Гамбурге, Вене, Барселоне, Сан-Франциско, Мюнхене, Вероне, в таких театрах, как «Метрополитен», «Ла Скала», «Ковент-Гарден» и так далее. Теперь я решил, что буду вести этот изматывающий «турнир» лишь в особых случаях. (Хочу сказать пару слов критикам: когда я отдаю этим партиям все свое сердце и свои легкие, мне неприятно читать рецензии, в которых написано следующее: «Как обычно, партии Туридду и Канио исполнил один и тот же тенор». Начнем с того, что подобное утверждение неверно, и думаю, самый скромный человек был бы уязвлен подобным сообщением, если учесть то, о чем я писал выше.)
«Сельская честь» всегда исполняется перед «Паяцами»— по-моему, это довольно странно. Однажды, во время генеральной репетиции в «Скала», я поменял оперы местами, и получилось прекрасно. Я слегка опасался вокальных сложностей, но они не возникли. По-видимому, принятый порядок опер сохраняется из-за того, что в «Сельской чести» сразу возникает напряженная атмосфера, а «Паяцы», как известно, кончаются словами «Комедии конец».
Музыка Масканьи в «Сельской чести» значительнее, чем музыка Леонкавалло в «Паяцах». Но я очень признателен Масканьи за то, что он не превратил свой шедевр в трех-четырехактный спектакль. Певцам попросту не удалось бы справиться с оперой. Я никогда не пел ни одной из других опер Масканьи, хотя меня приглашали принять участие в «Маленьком Марате» в «Метрополитен» в сезоне 1982/83 года. Постановку выкинули из плана, что очень разочаровало меня, хотя, честно говоря, я нахожу эту оперу, так же как и другие оперы Масканьи — «Ирис» и «Вильям Ратклиф», например,— очень вредными для голоса. Драматический элемент здесь так силен, что вызывает постоянное перенапряжение. А некоторые оперы Леонкавалло, наоборот, очень хороши. Особенно мне нравится его «Богема», которая не выдержала конкуренции с «Богемой» Пуччини. Я записал две арии из «Богемы» Леонкавалло и хотел бы когда-нибудь исполнить эту оперу целиком.
Из оперного наследия Умберто Джордано я пел «Андре Шенье» и «Федору». «Шенье» недооценивали в последние годы, потому что из-за пошлых, утрированных постановок сложилось во многом неверное представление о веристских операх. Кроме того, некоторые музыкальные интеллектуалы вообще весьма пренебрежительно относятся к произведениям веристов. Тем не менее, на мой взгляд, произведения композиторов этого направления в высшей степени оригинальны и таят россыпи прекрасных мелодий. В «Андре Шенье» партия баритона (Жерар) гораздо интереснее, чем партия Шенье. Характер Жерара все время изменяется, развивается, углубляется. В начале первого акта Жерар — лакей, слуга, а в конце действия, вдохновленный речами Шенье, он порывает с привычным бытом, сбегает от хозяев. Потом он вступает в войско революционной Франции, чтобы отомстить классу, виновному в его лакейском положении. Жерар злоупотребляет властью, проходит через ряд тяжких событий и в конце концов приходит к прозрению, к осознанию своей человеческой сущности. К концу оперы Жерар становится по-настоящему благородным человеком с тонкими чувствами. Шенье — законченный идеалист, всегда витающий в облаках. Разумеется, как личность он более совершенен, но с точки зрения драматургической не столь интересен. Его арии, сцена с Руше во втором акте, дуэты с Мадлен делают партию Шенье одной из интереснейших в репертуаре тенора lirico-spinto*. Музыка оперы, за небольшими исключениями, великолепна, «Андре Шенье» принадлежит к произведениям, которые я пою с наибольшим удовольствием. Как было бы замечательно, если бы в основе роли Шенье лежала более интересная драматургия! «Федора» намного слабее. Первое действие носит повествовательный характер, и, пока мы добираемся до сути, уходит уйма времени.
* Традиционное итальянское обозначение лирико-драматического тенора.— Прим. перев.
Если не считать нескольких неудачных мест, второй акт написан мастерски; третий менее интересен. Но в целом это произведение не первого ряда, оно сильно проигрывает в сравнении с «Шенье». Когда-нибудь мне хотелось бы принять участие в исполнении более поздней оперы Джордано «Ужин шуток».
«Адриенна Лекуврер» — единственная опера Франческо Чилеа, в которой я пел. В этой опере состоялся мой дебют в «Метрополитен» в 1968 году, в ней же за шесть лет до того я одержал столь важную для меня победу в Мехико. На следующий день после спектакля в одной из газет появилась статья, где по-латыни провозглашалось: «Habemus Тепогет» («У нас есть тенор») по аналогии с тем, как Коллегия кардиналов объявляет «Habemus Рарат» после избрания папы римского. В музыке «Адриенны» есть блестящие места, но в основном качество ее невысоко. В первом действии предостаточно банальных повторов. Однако теноровая партия — за исключением трудной, бессмысленной арии в третьем действии — великолепна. Я пел также знаменитый, исключительный по красоте плач Федерико из «Арлезианки» Чилеа, но целиком эту оперу не знаю; не знакомы мне и другие произведения композитора.
Крупным оперным театрам мира необходимо пересмотреть систему цен на билеты. Я согласен с утверждением, что публика должна посещать оперу, видеть хорошие постановки, даже если в них не участвуют певцы экстракласса. Тем не менее ведущие оперные театры обязаны «обеспечивать» слушателей самыми лучшими певцами. Когда администрация этого не делает, она теряет право продавать билеты по безумным ценам. Если большую часть главных партий, или даже все эти партии, исполняют певцы, еще не заслужившие высокой международной репутации, то посетители «Мет», «Ковент-Гарден», «Ла Скала» и других крупнейших оперных театров получают полное право на недовольство. В спорте, например, цены на мероприятия разных категорий различны. Тот же принцип безусловно надо ввести в театральную практику. Хочу добавить, что мероприятия категории «С» могут быть столь же интересными и качественными, как и мероприятия категории «Л», но ничего не поделаешь: как ни верти, это мероприятия разных категорий.
По-моему, споры о том, кто в опере главный — певцы, дирижер, режиссер или сценограф,— бессмысленны. Опера, если она хорошо поставлена,— самое прекрасное на свете зрелище. Чтобы получился по-настоящему хороший спектакль, все в нем должно быть сделано великолепно. Тем не менее опера не может существовать без певцов. Можно воссоздать в воображении декорации, когда сцена на самом деле пуста; можно убедить себя, что постановка, в которой исполнители расположились рядком, как кружочки колбасы на блюде, действительно воспроизводит драматическую ситуацию; можно в конце концов слушать оперу под аккомпанемент фортепиано, если нет оркестра. Но, повторяю, без певцов опера существовать не может. Однако признаюсь: когда оркестр играет плохо, то и я не лучшим образом исполняю свою партию — уменьшается моя самоотдача; если у оркестрантов грешит интонация, и моя тоже не может быть безупречной. Если постановка не самого высшего качества, нет никакого смысла занимать в ней первоклассных исполнителей.
Я знаю, что есть интеллигентные люди, которые любят музыку и не признают оперу. По-видимому, их первое знакомство с оперой было неудачным — они попали на плохую постановку. Кто же может бросить в них камень за то, что они возненавидели этот вид искусства? Нет ничего более фарсового, чем плохой оперный спектакль. Конечно, поклонники оперы легко прощают любимому жанру многочисленные недостатки. Поэтому я советую им, когда они берут с собой друзей или родственников— в особенности если это молодые люди,— первый раз направляющихся в оперу, очень осмотрительно выбирать спектакль. Когда я вижу посредственный оперный спектакль, в котором все сделано не лучшим образом, я чувствую не только разочарование, но и стыд. Мне стыдно за наш жанр — ведь люди, впервые пришедшие В театр, могут получить неверное представление о том, что такое опера, или по крайней мере о том, какова она должна быть.
Работая с Поннелем и Дзеффирелли, я понял одну вещь: их преимущество перед другими режиссерами состоит в том, что они сами являются сценографами своих постановок. В их постановках такое единство действия и «среды», которого трудно, а может быть, и невозможно достичь, когда над постановкой работает один человек, а над декорациями — другой. Фаджиони теперь тоже все чаще выступает как сценограф своих постановок. И я думаю, что именно поэтому ему удается все более совершенно и полно воплощать свои идеи.
Мне кажется, постановщикам следует избегать также слишком интеллектуализированных, слишком абстрактных решений спектаклей. Слушатели не должны поминутно заглядывать в программки, чтобы разобраться в происходящем на сцене. По-моему, любая интерпретация должна прояснять действие, а не усложнять его. Если же какая-то деталь в постановке запутывает, а не разъясняет суть произведения, если ее не способен понять четко мыслящий человек, значит, она неверно использована. Вот вам интересный пример. Патрис Шеро поставил в Байрейте «Кольцо нибелунга» Вагнера. Вначале многие жаловались, что постановка слишком сложна для восприятия. Затем Шеро написал книгу об этой постановке, и тут же все наперебой стали восхищаться спектаклем. До выхода книги критика была довольно суровой. Для меня это, во-первых, типичное проявление снобизма, а во-вторых, при таком способе общения режиссера со зрителями отрицается непосредственное воздействие театра на человеческие чувства.
Я много думаю об испаноязычном населении Соединенных Штатов, у меня есть проекты, связанные с этими людьми. Мне кажется, их культурное наследие никем просто не принимается в расчет, о нем забыли самым постыдным образом. Испаноязычная популяция в США сейчас насчитывает около девятнадцати миллионов человек. Многие из этих людей справедливо чувствуют себя обиженными, ведь в стране, где они живут, бог весть что выдается за их культурное наследие: бесконечные телевизионные сериалы, преимущественно для домохозяек, грубые ритмы музыки Карибского бассейна — вот и все, пожалуй. Вряд ли это адекватно отражает такую богатую многонациональную культуру. Конечно, кого-то устраивают эти малоинтересные передачи, но я уверен, что многие оценили бы и полюбили совсем другое, будь им предоставлена такая возможность. Если мне приходится весь день иметь дело с английским языком, то отдохнуть, расслабиться я мечтаю, говоря на родном языке или слушая родную испанскую речь. И коли единственное развлечение, доступное испаноязычному населению США,— это передачи, о которых я говорил выше, то, разумеется, все будут, за неимением лучшего, смотреть и слушать эти передачи. Как-то исправить сложившуюся ситуацию пытается Рене Ансельмо, директор Испанской национальной международной телесети.
В настоящее время я провожу в США примерно треть своего времени, и мне бы хотелось оказать реальную музыкальную помощь испаноязычному населению Соединенных Штатов. Во-первых, существует сарсуэла. Я уже планирую поставить несколько сарсуэл в Лос-Анджелесе во время Олимпийских игр 1984 года — надеюсь, они привлекут внимание к испаноязычной культуре. Но, кроме сарсуэлы, жанра, который родился в Испании, я постараюсь заинтересовать испаноязычных американцев музыкой их собственных стран — здесь, безусловно, можно отыскать настоящие сокровища. Конечно, эта музыка требует соответствующего исполнения. Еще в молодости я был очарован Хорхе Негрете, лучшим исполнителем мексиканской песни, и Карлосом Гарделем, который занимал аналогичное положение в аргентинской музыке. Песни, которые они пели, любили не только в их странах, но и по всей Латинской Америке.
Примерно в то время, когда я начинал свой творческий путь в Мехико, Хорхе Негрете и Педро Инфанте, другой знаменитый мексиканский певец, ушли из жизни. Считалось, что я должен стать их последователем и сниматься в популярных мексиканских фильмах — петь там мексиканские песни, как это делали Негрете и Инфанте. Однако именно тогда начался мой роман с оперой, и пути назад не было. Конечно, если бы мне не удалась карьера оперного певца, скорее всего, я стал бы последователем Негрете, Инфанте, Гарделя. Я очень люблю мексиканскую и аргентинскую музыку, поэтому в последние годы записал пластинки с мексиканскими и аргентинскими песнями.
Я также напел несколько американских песен с Джоном Денвером. Вот как родилась эта запись. Мильтон Окун, независимый продюсер грамзаписи, и его жена, Розмари, случайно увидели меня в телевизионном шоу под руководством Джонни Карсона. В тот вечер я пел по-испански отрывок из мюзикла «Моя прекрасная леди». Они тут же начали уговаривать меня записать пластинку популярных песен. Должен сказать, они проявили редкую настойчивость. Как обычно, я был страшно занят, но Мильтон и Розмари оказались настолько упорны, что в конце концов пришлось всерьез задуматься над их предложением. Когда мы наконец решили определить репертуар, появилась идея записать «Песню Анни», которую сначала с большим успехом исполнял Джон Денвер, а потом Джеймс Гэлвей. Обдумывали, не записать ли песню в исполнении всех троих — меня, Денвера и Гэлвея. Этому плану не суждено было осуществиться. Но Денвер, большой друг семьи Окун, пришел в студию и спел мне свою песню «Может быть, любовь», которую он тогда собирался записать на пластинку. Песня мне сразу очень понравилась, и мы тут же начали петь вместе, варьируя подголоски. Мильтон поразился огромным возможностям дуэта Денвер — Доминго. Наш проект осуществился, и пластинка под названием «Может быть, любовь» была продана за полтора года в количестве одного миллиона пятисот тысяч экземпляров.
Мильтон выступил продюсером в этой авантюре, но впоследствии он стал моим близким другом. Мне очень пригодились его советы в той области творчества, где у меня не было никакого опыта. Благодаря Мильтону я заключил контракт с фирмой «Си-Би-Эс Кроссовер» на участие в ее серии «Шедевры».
Успех моих записей латиноамериканской и североамериканской популярной музыки радует меня по двум причинам: первая — достаточно эгоистичная, вторая — гораздо более альтруистична. С одной стороны, я могу петь для тех, кто не любит оперу, появляется возможность завоевать и их любовь — значит, моя популярность становится шире. С другой стороны, при помощи этих записей я привлекаю интерес к опере. В частности, я получал письма из Англии — мои корреспонденты писали, что еще полгода назад они не слышали даже имени Пласидо Доминго и не имели понятия об опере. Наша пластинка возбудила их любопытство, они пошли в «Ковент-Гарден» послушать меня в «Сказках Гофмана», и опера так понравилась им, что они стали регулярно посещать оперный театр, слушать другие оперы с другими певцами. «Благодаря Вам мы всей душой полюбили оперу»,— писали они. И таких писем было много, значит, эксперимент оказался успешным во многих отношениях.
В самой Испании бытует ошибочное мнение, что испанцы немузыкальны или что, во всяком случае, Испания может обойтись без музыки. Музыкальность испанцев долгое время недооценивалась. Я испытал это на себе летом 1982 года, когда давал концерт под открытым небом в Мадридском университете. Попасть на концерт было очень трудно, а многим из тех, кто на него все-таки пришел, негде было даже присесть. Мест хватило на двадцать тысяч человек, остальные стояли, для них не нашлось даже травки! Тем не менее на концерте присутствовало около двухсот пятидесяти тысяч человек! Многие простояли на ногах целых два часа, и тем не менее бурно выражали свой восторг. А ведь часть слушателей, скорее всего, впервые встретилась с серьезной музыкой. Для меня этот концерт был очень важен. Конечно, меня глубоко тронула реакция моих соотечественников, но, помимо того, успех концерта, думаю, убедил людей, обладающих властью, в необходимости изменить отношение к музыке и обеспечить Мадриду в частности и Испании в целом богатую, насыщенную музыкальную жизнь.
Давайте рассмотрим ситуацию с оперой в Мадриде. «Реал» был когда-то великолепным театром, но несколько лет назад его переделали в концертный зал. Зал этот сам по себе прекрасен, но перестройка помещения была ошибкой. Почти все столицы мира имеют большие оперные театры, но в Испании за последние десятилетия опера потеряла свой престиж. Минувшие двадцать лет оперные сезоны проходили в Театре сарсуэлы, и я, начиная с 1970 года, постоянно выступал там. Театр сарсуэлы сам по себе неплох, но он слишком мал и неважно оборудован для постановок крупных опер. До недавнего времени каждая опера игралась только два раза в сезон, и билеты стоили неимоверно дорого. Я убедил администрацию театра давать третий спектакль по доступным ценам. Результат превзошел все ожидания — чтобы попасть на спектакль, люди стояли за билетами по нескольку дней. Тогда мы добавили еще один, четвертый спектакль, а в 1982 году стали играть каждую оперу по пять раз — энтузиазма не убавилось. Люди записывались в очередь за двадцать дней до начала продажи билетов!
В Мадриде собираются построить новый концертный зал, а театр «Реал» снова вернуть опере. Конечно, еще одна переделка здания потребует времени, но я верю, что когда-нибудь вновь увижу прекрасный оперный театр «Реал». Думаю, это произойдет в конце восьмидесятых годов.
Барселона — город с богатыми оперными традициями. Многие великие итальянские оперы XIX века были поставлены в театре «Лисео» почти сразу после их премьеры на итальянской сцене. Я, однако, могу рассказать только о ситуации, которая существует там с середины шестидесятых годов, то есть о том, что я видел собственными глазами.
Когда я жил в Барселоне, у меня были самые тесные контакты с театром «Лисео». Его тогдашний директор Хуан Антонио Памиас, человек по-настоящему преданный сцене, тратил собственные деньги на организацию театра и жил только его интересами, то есть походил на классических импресарио прошлого столетия. Его карман был достаточно глубок, но не бездонен, поэтому репетиций всегда не хватало и оперы в бешеном темпе сменяли друг друга на афише. Памиас мог запланировать по двадцать — двадцать два спектакля на три месяца, причем репертуар включал такие названия, которые не часто можно встретить в афише крупного оперного театра. Через три дня после «Тристана» шел «Вильгельм Телль», а «Девушка с Запада» стояла на афише рядом с «Парсифалем». Хотите послушать «Трубадура»? Прекрасно — поставим его для вашего удовольствия; а вот вам новинка— «Богема» Леонкавалло. Кстати, а почему бы нам не исполнить «Роберта Девере»? Главной целью Памиаса было угодить богачам, которые могли себе позволить купить любое место, любую ложу в театре. Памиас хотел предоставить им разнообразный, постоянно меняющийся репертуар.
В то время в Барселоне жили многие испанские певцы — Кабалье, Арагаль, Лавирхен, Сардинеро, Понс и я сам (Каррерас тогда только начинал петь), все мы старались освободиться на несколько недель, чтобы провести рождество со своими семьями, поэтому собирались в Барселоне и пели вместе в замечательных спектаклях. Пока театр полностью не прогорел, мы провели там много счастливых дней. Мы давали «Бал-маскарад», «Аиду», «Сицилийскую вечерню» — впрочем, я уже рассказывал об этих постановках. Но сейчас вспоминаю те дни с большой теплотой. Однако ситуация постепенно, но неизбежно ухудшалась, я уже рассказывал почему. Оркестр был измотан, и отдача становилась соответствующей, хор звучал грубо, исполнители второстепенных партий пели как бог на душу положит, времени на сценические репетиции не хватало — впрочем, я рассказываю о положении в театре еще в слишком мягких выражениях. Дело дошло до предела на представлении «Африканки», в котором я пел вместе с Монсеррат. Некоторые из спектаклей театра «Лисео» транслировали по телевидению, но я попросил Памиаса, чтобы «Африканку» не показывали — постановка была очень низкого качества. «Африканка» — длинная опера, и я считал, что можно снять для телевидения несколько самых интересных фрагментов, а потом включить их в передачу, которая длится примерно час. Памиас согласился, но потом, не поставив меня в известность, начали транслировать всю оперу. Этот эпизод окончательно открыл мне глаза на положение дел в «Лисео», и я решил, что с меня хватит. Я не возвращался на сцену «Лисео» несколько лет. За это время Памиас умер.
Сейчас покровителем театра «Лисео» является промышленник Луис Портабелла, мой личный друг. Многие годы он руководил работой Дворца музыки в Барселоне и устраивал там великолепные музыкальные празднества (например, концертное исполнение «Валькирии» с Биргит Нильсон, Кабалье и Викерсом) и гастроли лучших оркестров мира. В театре «Лисео» он каждый год планирует два разных сезона — один, регулярный, проходит с ноября до апреля, а второй, фестивальный,— поздней весной и в начале лета. Я уже принимал участие в фестивальном сезоне. Думаю, сейчас происходит возрождение театра «Лисео».
Ежегодные оперные сезоны проходят также в Бильбао, Овьедо, Валенсии, Сарагосе и Лас-Пальмасе, в них участвуют знаменитые певцы. К сожалению, в последние годы я не пел там из-за полного отсутствия свободного времени. Мадридская постановка «Самсона и Далилы», осуществленная в 1982 году, имела такой грандиозный успех, что я предложил дирижеру Гарсиа Наварро и режиссеру Луису Паскуалю объехать с этим спектаклем всю Испанию (для чего нам надо «выкроить» два свободных месяца), чтобы продемонстрировать провинциальным городам уровень, к которому они должны стремиться. Моя мечта на будущее — найти время для такого турне.
Есть идея устроить летний оперный фестиваль в Италике, римском амфитеатре в пригороде Севильи. Будет прекрасно, если этот проект осуществится. Уверен, что посвящение фестиваля, хотя бы частично, музыке, родившейся в Севилье или вдохновленной Севильей, на многие годы сделает Италику центром притяжения для любителей музыки.
Относительно будущего музыкальной жизни Испании в целом я настроен оптимистически. Мне кажется, музыка постепенно начинает занимать достойное место в культурной жизни страны. Но нам всем предстоит еще очень много работы. Конечно, поддержку должно оказать и правительство, и частные лица. Финансовые вклады со стороны промышленников и деловых людей должны соответственно привести к снижению налогов, как это практикуется в США и во многих других странах. Кроме того, необходимо поднять уровень музыкального образования.
Хотя я испанец и чувствую себя дома именно в Испании, конечно, я очень люблю и Мексику. Ведь тринадцать наиболее важных лет моей жизни, когда я формировался как личность, прошли в Мехико. Мои родители, сестра и некоторые родственники до сих пор живут там, и я сохранил самые тесные связи с этой страной. В музыкальном отношении Мексика сделала огромные успехи за последние несколько лет. Были образованы новые оркестры и театры, в самом Мехико музыкальная жизнь бьет ключом. Правда, не всегда удается подняться до самого высокого уровня исполнения, но уверен, со временем и эта проблема будет решена.
Когда я был юношей, я часто слушал записи теноров прошлого, особенно Карузо и Джильи, и это сильно подстегивало мое честолюбие. Слушая Карузо, я всегда восхищаюсь его способностью максимально выкладываться, полностью отдавать себя образу, что бы он ни исполнял. Сила его голоса особенно впечатляла в диапазоне от фа до си-бемоль; а в пении Джильи больше всего привлекает его мягкий, «плавящийся» звук. Юсси Бьёрлинга часто обвиняли в холодности, но ни одна из его записей никогда не оставляла меня равнодушным. Меня всегда вдохновляли королевский звук, элегантная фразировка Бьёрлинга. Мигуэль Флета — мой соотечественник, в нем я особенно ценю темперамент, а в Тито Скипе — утонченность. Записи Аурелиано Пертиле, любимца Tocканини в «Ла Скала» двадцатых годов, примечательны прежде всего современностью его стиля, Пертиле великолепно звучал бы на сцене любого оперного театра сегодня, чего нельзя сказать о большей части его современников.
Хочу подчеркнуть, что пример легендарных певцов прошлого — источник вдохновения, а не страха и зависти. Слушая их записи, ставишь перед собой все новые и новые задачи. Как и в других областях творчества, каждая индивидуальность несет в себе что-то новое, уникальное. Жизнь продолжается, и каждый ищет в ней свой собственный путь.
В 1968 году, когда я дебютировал в «Метрополитен», в том же театре перед публикой впервые предстали два других тенора — Лучано Паваротти и Хайме (Джакомо) Арагаль. В чем-то их голоса похожи — неправдоподобно красивы, у обоих есть особая легкость в верхнем регистре. Лучано стал одним из самых знаменитых теноров нашего времени, в то время как Хайме не снискал того признания, которого он заслуживает. Что касается проблемы соперничества между Паваротти и Доминго, столь активно обсуждаемой сегодня, она существует скорее в умах определенных журналистов и фанатиков, нежели в жизни.
Альфредо Краус и Хосе Каррерас, как и Арагаль,— мои соотечественники. Альфредо — великий стилист, представитель истинного бельканто с несравненными высокими нотами. В Хосе меня восхищает не только красивый голос, но и мужество — он идет своим путем, несмотря на многочисленные попытки диктовать ему, что он должен делать, а чего не должен.
Я всегда надеялся, что хотя бы один из трех моих сыновей выберет профессию, связанную с театром. Но за последние два-три года желание видеть сыновей служителями искусства значительно поостыло. Что такое наша жизнь? Постоянные странствия, предельно напряженная работа. Лишь бесконечные выдумки журналистов изображают наш мир совсем не таким, каков он есть на самом деле. Так что я уже не мечтаю о театральной карьере для своих сыновей. Если же они будут любить искусство так сильно, что не смогут выбрать себе других способов существования,— тогда другое дело. Конечно, я благодарен судьбе за дар, которым она меня наградила, радуюсь своим творческим успехам, но моя жизнь — сплошная цепь личных жертв, принесенных карьере. Природа наградила меня крепкой, устойчивой психикой и внутренним равновесием, поэтому все, что происходит вокруг— хорошее или плохое,— не в состоянии изменить мой характер, мое отношение к людям. Но где гарантия, что сыновья устроены так же, как я? Кстати, и они, и Марта уже многим пожертвовали ради моей карьеры. Наша профессия может очень пагубно повлиять на людей, которым не хватает стойкости, жизнелюбия; она способна принести им большое разочарование и даже отразиться на психике. Естественно, такого я своим сыновьям не желаю. Мне бы хотелось, чтобы они прожили свою жизнь радостно.
Пепе, который обосновался в Англии и зовется теперь Джо, интересуется в основном фотографией — я полностью поддерживаю его в этом увлечении. Для собственного удовольствия он играет на гитаре. Когда эта книга выйдет в свет, ему уже исполнится двадцать пять, и я уверен, что его ждет насыщенная жизнь. Пласи, которому скоро будет восемнадцать, и Альваро, который подходит к пятнадцати, учатся в школе в Швейцарии. Ни тот, ни другой не стремятся продолжать потом учебу в колледже, но это обстоятельство не особенно меня тревожит. В деловом мире все более острой становится проблема безработицы, и выпускники колледжей при устройстве на работу не получают никаких преимуществ. Если вдруг кто-то из моих сыновей проявит серьезный интерес к искусству, к театру, я сделаю все возможное, чтобы помочь ему. Думаю, сыновьям повезло, что их отец не бизнесмен, хотя бы потому, что в семьях бизнесменов профессия наследуется. В мире музыки, в театре вы можете быть Людвигом ван Бетховеном-младшим или Уильямом Шекспиром-младшим, но имя само по себе не принесет вам никаких успехов. Альваро немного интересуется профессией режиссера, а Пласи, безусловно, обладает незаурядным музыкальным талантом: на фортепиано он может сыграть на слух все что угодно — от Верди до новейшей поп-музыки. Он написал для меня одну песню (я записал ее, когда делал альбом «Моя жизнь для песни»), а сейчас сочиняет новые. Я не удивлюсь, стань он третьим в нашей семье Пласидо Доминго, посвятившим жизнь музыке. А может быть, он вместе с Альваро займется каким-нибудь шоу-бизнесом. Ну что же — музыка у них в крови.
Как любой отец, я могу часами рассуждать о будущем моих детей, но в конце концов они сами выберут себе дорогу в жизни.
Я заканчиваю последнюю главу этой книги, готовясь к новой постановке «Манон Леско» в «Ковент-Гарден» (весной 1983 года), главную женскую партию будет петь Кири Те Канава, дирижером выступит Джузеппе Синополи, а режиссером — Гётц Фридрих. Осенью я появлюсь на сцене «Ковент-Гарден» в «Отелло», дирижером будет сэр Колин Девис. Мой дебют в Англии в качестве дирижера состоится в «Летучей мыши».
В «Мет» осенью 1983 года я вместе с Джесси Норман и Татьяной Троянос буду открывать юбилейный, сотый сезон; мы исполним «Троянцев» Берлиоза под управлением Ливайна в постановке Фабрицио Мелано. Позднее в том же сезоне я спою в новой постановке «Франчески да Римини» Дзандонаи и приму участие в весенних гастролях театра, посвященных его столетию. Я уже дал согласие выступить в спектакле, открывающем следующий сезон «Мет»,— это будет «Лоэнгрин» под управлением Ливайна. Эльзу споет Анна Томова-Синтова, а Ортруду — Ева Мартон. Постановщиком станет выдающийся человек, крупнейший знаток театра Август Эвердинг. Кроме того, в 1984 году я буду дирижировать в «Метрополитен» «Богемой».
Меня ждет и очень насыщенный год в «Ла Скала». В декабре 1983 года я в пятый раз буду участвовать в открытии оперного сезона в Милане, пойдет «Девушка с Запада». Вместе со мной в спектакле будут заняты Розалинд Плоурайт и Сильвано Карроли; дирижером выступит Лорин Маазель, а постановщиком — Луи Малль, знаменитый кинорежиссер. Месяц спустя мне предстоят записи «Трубадура» с Джулини и труппой «Ла Скала». Я приглашен также на открытие следующего оперного сезона в «Ла Скала», где под управлением Аббадо мы исполним «Кармен». В какой-то момент, когда у меня было оптимистическое настроение, я договорился с администрацией «Ла Скала» на постановку «Отелло» — премьера назначена на 5 февраля 1987 года — день столетней годовщины премьеры оперы.
Прежде чем эта книга выйдет в свет, я приму участие в съемках фильма «Кармен» в постановке Франческо Рози (дирижер Маазель, Кармен исполняет Джулия Михенес-Джонсон, Микаэлу — Фейт Эшем, а Эскамильо — Руджеро Раймонди). Я собираюсь сниматься и в других фильмах — «Аиде» Дзеффирелли, «Турандот» Караяна и, может быть, в киноверсии «Веселой вдовы». Одна из самых привлекательных перспектив — это, конечно, съемки фильма «Сказки Гофмана», тем более что режиссером должен быть Ингмар Бергман. Дирижером выступит Сейджи Озава, с которым я пел только вердиевский «Реквием». Остальных участников фильма пока еще не нашли. Съемки планируется провести в 1984—1985 годах. Бергман говорит, что это будет его последний фильм.
Я люблю немецкие Lieder* настолько, что не хотел бы петь их,пока не отшлифую каждую ноту. Вот еще один проект на будущее. В настоящее время я ограничиваю свою концертную деятельность в основном оперным репертуаром.
* Песни (нем.).
Жизнь мою можно назвать счастливой, и, работая над книгой, я с удовольствием вновь пережил ее события. Мне бы хотелось закончить мою историю, доверив вам заветную мечту: я мечтаю когда-нибудь основать серьезную оперную школу.
Я часто с радостью вспоминаю дни, которые провел в Гамбурге в конце шестидесятых годов. Мы с дирижером Нелло Санти подолгу беседовали о вокальных стилях, обсуждали, как Карузо и Джильи поют отдельные фразы. Я с восторгом слушал рассказы Нелло о работе Тосканини, о том, как маэстро часами учил таких певцов, как Стабиле и Вальденго, исполнять два слова «un' acciuga» (анчоус) в вердиевском «Фальстафе». Конечно, мы с Нелло не ставили перед собой столь серьезных задач, но наши занятия привели к тому, что я совсем по-другому стал воспринимать искусство пения. Таких дней мне очень не хватает в нынешней жизни.
Сегодня все ругают певцов — за их вечную спешку, нехватку времени на настоящую работу с дирижером и решение специфически музыкальных вопросов. Но плотное расписание вокалистов является лишь частью проблемы, и, может быть, не самой главной ее частью. Ведь у дирижеров не менее напряженное рабочее расписание, у них тоже нет времени решать с певцами какие-то вопросы интерпретации.
Кроме того, все больше репетиционного времени стало уходить на решение постановочных задач. Это время проходит для певцов впустую, у нас слишком много сценических репетиций. Причем порою мы просто сидим на сцене, ничего не делая. В последнее время постановки в крупнейших оперных театрах бывают достаточно сложными и, естественно, требуют тщательной подготовки, но, к сожалению, в основном это происходит за счет музыки — музыкальной стороне спектакля зачастую уделяют слишком мало внимания и времени. Мы, певцы, теряем драгоценные часы, слоняясь по театру, пока хористы разучивают различные танцевальные па или репетируют сцены, в которых мы не заняты.
Когда я писал эту книгу, то хотел прежде всего высказать некоторые свои соображения относительно подготовки певца к карьере в опере. Хорошая оперная школа позволила бы мне осуществить мои идеи на деле. После строгих прослушиваний я бы отобрал пятнадцать-двадцать молодых певцов из всех стран мира. Последнее слово при отборе принадлежало бы мне — я стану основывать свой выбор не только на вокальном потенциале и музыкальности певца, которые, конечно, должны быть самого высокого уровня, но прежде всего на интеллигентности, уме, способности учиться. Мне надо будет поверить, что каждый из отобранных певцов сможет достичь самого высокого уровня. Разумеется, поступающие в школу молодые люди должны быть уже достаточно подготовлены вокально, хорошо ориентироваться в смежных областях искусства и практически готовы начать самостоятельную карьеру. В течение года я работал бы с ними над вокальной техникой, готовил бы их к выступлениям, второй учебный год мы посвятили бы репетициям и выступлениям.
Школа может функционировать при оперном театре, и молодые певцы стали бы получать полные стипендии. Каждый год школа может быть открыта восемь-девять месяцев. У студентов тогда появится вкус к работе, ведь им придется тяжко трудиться в течение двух лет обучения. Тем не менее жизнь их была бы прекрасной. Однако если в ком-нибудь из студентов я замечу хоть признак лени, то неминуемо расстанусь с ним.
Десять студентов первого года обучения могут проходить подготовительный курс, а остальные, второго года обучения,— исполнять различные оперные партии. Для наших постановок мы бы получали из оперного театра все, что необходимо,— оркестр, хор, технический персонал. Каждый студент-второкурсник мог бы спеть раз тридцать-сорок за год, участвуя в нескольких постановках. Например, в первый год полезно раза два исполнить партию Сюзанетты, а на следующий год три раза выступить в роли Лауретты. Но безусловно, не это способствует окончательному формированию истинно профессиональной певицы. Главное — как можно больше работать, оперному артисту надо все время исполнять новые и новые партии.
Мне бы хотелось привлечь к работе в школе настоящих профессионалов. Педагогами должны стать наиболее компетентные в своей области люди — музыканты, преподаватели иностранных языков, режиссеры, танцовщики, специалисты, обучающие движению и мимике. Конечно, певцам было бы полезно познакомиться и с технической стороной оперных постановок, им надо разбираться во всем — в гриме, костюмах, освещении.
Я бы хотел привлечь к нашей работе и молодых дирижеров. Хорошие оперные дирижеры — редкость, хотя сегодня в мире есть много молодых дирижеров, уже достаточно подготовленных, которые мечтают работать в опере, но не могут найти возможности приобрести практический опыт. Школа обучала бы и режиссеров-постановщиков, сценографов и других специалистов оперного театра. Короче говоря, такая школа принесла бы большую пользу всему оперному миру.
Школа могла бы помогать театрам двояко. С одной стороны, у меня была бы возможность обратиться к администрации «Метрополитен» или любого другого оперного театра: «Я вижу, у вас проблемы с певцами, вы ищете меццо-сопрано, лирического тенора и баса. Через два года они у вас будут, причем самого высокого класса». С другой стороны, мы могли бы принимать в школу молодых певцов, уже поющих в оперных театрах, но стремящихся совершенствовать свое дарование. Думаю, вы удивились бы, если бы узнали, сколько раз певцы, уже имеющие репутацию в оперном мире, приходили ко мне или к кому-нибудь из моих коллег за советом, за конкретной технической помощью. В школе можно было бы давать консультации подобного рода.
Идеальное место для школы — Монако. Я рассказал о своем проекте принцессе Грейс незадолго до ее смерти, и она очень заинтересовалась проектом. Разумеется, меня привлекают не только климат и удобное расположение Монте-Карло — там находится замечательный оперный театр, подлинная жемчужина, но в настоящее время его не используют по-настоящему. Естественно, школу можно открыть и в моей родной Испании. Я уже обсуждал эту возможность с принцем Альфонсом Гогенлоэ, под чьим попечением процветает искусство в Марбелле, на побережье Коста-дель-Соль. Мы говорили с ним о размещении школы именно там. Администрации двух оперных театров (один из них — красивейший театр «Филармонико» в Вероне) обращались ко мне со своими предложениями.
Конечно, у школы будут и чисто дидактические, учебные задачи. В каком бы городе, в конце концов, ни была открыта школа, мне бы хотелось, чтобы спектакли посещали дети и подростки, конечно соответствующим образом подготовленные. Они увидят, что многие из исполнителей ролей на сцене всего на несколько лет старше их самих, а между тем эти молодые певцы уже на пути к международной карьере — и по праву. Согласитесь, такой опыт очень полезен для подрастающего поколения.
Некоторые друзья советуют мне не особенно распространяться по поводу моей идеи, пока я не буду готов полностью ее реализовать. Но, рискуя показаться тщеславным, я все же скажу, что мой личный вклад в обучение будет самым важным элементом программы, поскольку я всю жизнь отдал театру и накопил колоссальный опыт. Разумеется, я сам не смогу, да и не буду, вести всю административную и учебную работу, но мои идеи, уже давно оформившиеся в систему, мое участие в работе школы будут определять всю ее деятельность. Я верю, что у меня есть нюх (в нашем случае, скорее, слух) на настоящий талант. Бесполезно тратить усилия на людей, которые никогда не смогут достичь подлинных высот или — что более трагично — максимально развить природный талант. Разумеется, нельзя рассчитывать на стопроцентный успех, но, надеюсь, знания и чутье помогут мне избежать грубых ошибок.
Конечно, эта цель в известной степени относится к области идеального, но мечта моя все же осуществима. Если бы я захотел, то мог бы уже сейчас, немедленно приступить к реализации своей программы. Однако я не тороплюсь. Мне бы не хотелось открывать школу, пока я пою на сцене. Лишь закончив исполнительскую деятельность, я смогу отдавать большую часть времени и энергии школе. Надеюсь, тогда я буду и больше дирижировать. Но ведь дирижерский труд не требует постоянной сосредоточенности на физической форме, на самочувствии, а певец много времени уделяет именно этим проблемам.
Иногда я спрашиваю себя, насколько тяжело мне будет оставить сцену, когда придет время. Разумеется, я не хочу очутиться среди певцов, про которых говорят: «Господи, он все еще поет! Да он просто себя не уважает!» Могу представить, что лет через пятнадцать буду участвовать в мюзикле — например, исполнять роль профессора Хиггинса в испанской версии «Моей прекрасной леди», которую очень люблю, или петь другие партии в классических произведениях этого жанра. Хотя уверен, что не должен заниматься школой до тех пор, пока окончательно не уйду со сцены. Тогда я смогу делить время между дирижерской деятельностью и школой. Два этих дела целиком заполнят мою жизнь. Я смотрю в будущее с предвкушением новых радостей.
Март 1983