В последний год при полковом писаре жила в Морбакке скотница по имени Бритта Ламберт. Маленькая, невзрачная, лицо темное, ровно дубленое, вдобавок одноглазая. С людьми не ладила, вечно брюзжала, но работница была каких поискать, любила скотину. Если она ждала, что корова ночью отелится, то устраивала себе постель прямо в хлеву и спала там. Каждый день грела в пивоварне воду и таскала в коровник большущие лохани, чтобы пойло у коров было теплое, а когда — этак в апреле — сено подходило к концу и коровам оставалось жевать ржаную солому, она не считала за грех тайком пробраться в конюшню и стащить сенца у лошадей.
Скотный двор, где она заправляла, был ветхий и до того темный, что, зайдя внутрь, собственной руки толком разглядеть невозможно. Проходы узкие, пол в ямах, стойла у коров маленькие, тесные, а вычистить их Бритте Ламберт не больно-то хватало ума. Однако ж в старом коровнике всегда царило благоденствие. Никаких разговоров о том, чтобы одна из коров объелась, или наткнулась на что-нибудь острое, или с отелом пошло не так. И молока всегда хватало, и телят — словом, о скотном дворе хозяйке Морбакки беспокоиться не приходилось.
Но еще больше, чем коров, Бритта Ламберт любила кошек. Вроде как верила, будто они способны защищать ее и скотину, и не было ничего хуже, как попросить ее хотя бы иногда топить котят, чтобы кошек на скотном дворе не стало больше, чем коров. Зайдешь туда, а в потемках так и сверкают со всех сторон зеленые кошачьи глаза. Кошки путались под ногами, а то и на плечи прыгали — так их Бритта Ламберт приучила.
Когда после батюшки своего распоряжаться в Морбакке стал поручик Лагерлёф, на скотном дворе обитали не меньше семнадцати кошек. Поголовно все рыжие, в полоску, ни белых, ни черных, ни серых — Бритта Ламберт верила, что одни только рыжие приносят счастье.
Поручик, конечно, очень любил животных и ничего против кошек не имел, но держать в коровнике аж семнадцать штук, поить их да кормить — это уж явно чересчур. Молока выпивают — на троих телят хватит, и хотя крыс и полевок начисто извели, однако ж вели такую беспощадную охоту на мелких пташек, что в Морбакке почитай что ни единого воробья не осталось.
Что ни говори, избавляться от кошек нехорошо, и, не желая переполошить Бритту Ламберт и других женщин в усадьбе, поручик им о своих замыслах даже не заикнулся. Только отдал коротенькое распоряжение Маленькому Бенгту, бывшему конюху, который по-прежнему жил в усадьбе и занимался помаленьку то одним, то другим.
С того дня кошки со скотного двора начали странным образом пропадать. Не вдруг и не быстро, а исподволь. Бритта Ламберт вроде бы примечала, что кошки, которых она особенно ценила, одна за другой куда-то исчезают и больше не появляются, но полной уверенности у нее не было, ведь все кошки были одной масти, в полоску. Она пробовала пересчитать их, когда они приходили полакомиться молоком, однако ж и это оказалось непросто. Во-первых, они толпой суетились вокруг миски с молоком, а во-вторых, в скотном дворе царила чуть ли не кромешная тьма.
Бритта пожаловалась на напасть старой экономке и молодой хозяйке.
— Боязно мне, что коли настанет конец рыжим кошкам, то настанет и конец благополучию на скотном дворе, понятно? — сказала она. — Ничего хорошего в хозяйстве не жди, коли платишь неблагодарностью тем, кто завсегда нам пособлял.
И г‑жа Лагерлёф, и экономка уверяли, что никаких козней против ее кошек не строили. И скоро они, все семнадцать, наверняка снова будут при ней.
Однако Бритта Ламберт продолжала примечать, что число кошек убывает. Она подозревала то одного, то другого, но ни один вины за собою не признавал. Единственный, о ком она даже и подумать не могла, что он ополчился против ее кошек, был поручик. Она твердо верила, что старая хозяйка такому его не учила.
— Худо, барин, ох худо, — говорила она всякий раз, когда он заходил на скотный двор. — Пропадают мои кошечки. Оченно я печалуюсь.
— А по-моему, они все так же шныряют под ногами, — отвечал поручик.
— Всего тринадцать осталось, — вздыхала скотница. — Не хотелось бы мне быть на месте того, кто это учиняет. А хуже всего, что обернется это супротив усадьбы, вот помяните мое слово.
Что ж, поручик Лагерлёф был в ту пору молод, полон сил, с увлечением занимался земледелием и строил большие планы насчет Морбакки. Усадьба большими размерами не отличалась, зато он точно знал, почва здесь добрая, поля сплошь ровные да просторные, без камней. Уж он позаботится, чтобы усадьба его стала одной из лучших в озерной долине.
Денег хватало, тесть-то его, фабрикант Вальрот из Филипстада, был человек состоятельный. Очень он одобрял, что зять такой дельный и предприимчивый, а потому оказывал ему всяческую поддержку.
Поручик, стало быть, начал переводить усадьбу на севооборот. Прокладывал саженной глубины канавы, сеял на пастбищах клевер и тимофеевку, чтобы росли там не только полевые цветы. Приобрел молотилку, так что больше не приходилось всю зиму торчать на гумне с цепом. Вдобавок закупил в несских поместьях крупных коров, запретил выпускать коров в лес и с весны до осени перебиваться там впроголодь, велел пасти на лугах.
Чего только не придумывал, лишь бы поднять усадьбу! Вел долгие переговоры с крестьянами на западной стороне долины, хотел прикупить у них земли, расширить свои владения. Строил, заботился о работниках, чтобы имели они приличное жилье с сараями да участками и могли держать корову и свиней.
И трудился он не напрасно. За считанные годы усадьба вернула все, что он в нее вложил. Вскоре он не знал, куда на зиму девать сено. Посадивши горох, снимал двадцать бочек взамен одной посаженной, а когда сеял репу, урожай был сущая благодать — в усадьбе не хватало рабочих рук, чтобы его убрать, приходилось звать соседей с телегами и лошадьми: мол, приезжайте в Морбакку, увозите, сколько сможете собрать.
Одно очень ему мешало во всех этих улучшениях: речушка Эмтан, которая змеилась, образуя петли и красивые заводи, по дну долины, где располагались его земли. Обыкновенно она была не больше лесного ручья, но как только случался ливень, выходила из берегов и превращала его клеверные луга и овсы в блестящие озерки.
Не мог поручик успокоиться, пока не совладает с речкой. И вырыл он для нее на своих землях новое русло, глубокое и прямое. Правда, радовался недолго. Крестьяне, владевшие землями пониже Морбакки, оставили русло прежним, извилистым и мелким, вода там почти не двигалась, и едва лишь случился сильный ливень, речка сызнова вышла из берегов — и у них, и у поручика.
С таким положением вещей поручик примириться не мог. Какой смысл трудиться на земле, коли Эмтан в любую минуту может смыть и загородки его для сушки сена, и бабки ржаных снопов? Никак он не сумеет вести свое хозяйство так, как хочет, пока не найдет на речку управу.
Поговорил с соседями, и они как будто бы не возражали углубить как следует речное русло. Призвали землемера, тот изготовил карту, составил смету расходов, а когда подготовка была закончена, всех, имевших касательство к этому делу, пригласили в приходский дом для окончательного решения.
Прежде чем до этого дошло, пришлось преодолеть немало препятствий и сомнений, и тем утром, когда поручик собрался на означенную встречу, он был вполне доволен, так как полагал, что самое трудное осталось позади.
Он уже хотел было сесть в двуколку, как вдруг увидал на сиденье одну из рыжих скотницыных кошек, которая пристально смотрела на него.
Ну, вообще-то ничего удивительного тут нет, ведь все кошки со скотного двора обожали кататься. Бритта Ламберт катала их в тачке, как говорится, с младых когтей, в результате рыжие кошки любили кататься не меньше, чем малолетние дети, и сами запрыгивали хоть в телегу, хоть в тачку. Однако не имели привычки забираться в господский экипаж.
— Ты что же, со мной на встречу собралась? — сказал поручик кошке и прогнал ее из двуколки. Кошка соблаговолила уйти, но сперва бросила на поручика взгляд, исполненный такого недоброго лукавства, что ему прямо-таки стало не по себе.
Прежде чем выехать на большак, надобно было миновать трое ворот, и в то утро на каждом столбе ворот сидели скотницыны полосатые рыжие кошки. Опять же и тут удивляться особо нечему, кошки любят сидеть на столбах ворот, нежиться на солнышке и наблюдать за происходящим вокруг. Но поручику поневоле почудилось, будто все кошки в этот день выглядели как-то по-особенному. Смотрели на него лукаво и язвительно, будто загодя знали, как все обернется с этой поездкой. Он готов был поверить, что Бритта Ламберт права: это мелкие тролли да гномы прикидываются кошками.
Повстречать этакую уйму кошек в начале поездки не назовешь добрым знаком, однако поручик, как его учила маменька, трижды сплюнул через плечо перед каждой кошкой и, продолжая путь, больше о них не думал. Размышлял о плане обуздания речушки и прикидывал, как бы изложить дело четко, ясно и убедительно.
Но, войдя в приходский дом, он невольно вспомнил о кошках. Потому что в лицо пахнуло осторожностью и опаской. Крестьяне сидели с неподвижными, словно бы замкнутыми физиономиями.
Поручик заподозрил, что они пожалели о своем согласии, и действительно, так и оказалось. Все его предложения были отвергнуты.
— По нашему разумению, от этого рытья будет выгода Морбакке, — сказали они, — а для нас разницы никакой.
Другого ответа поручик от них не добился.
Воротившись домой, он совершенно пал духом. Дело-то решено теперь надолго вперед. Речка по-прежнему будет наносить ущерб. Коли на поле к нему забредет чужая скотина, ее можно прогнать, а речные воды не прогонишь, так и будут бесчинствовать на свободе да все портить.
Посидел он, поразмыслил об обманутых надеждах, а потом встал и пошел в людскую к Маленькому Бенгту.
— Не вышло ничего с речкою, Бенгт, — сообщил он.
— Н-да, вот досада так досада, — вздохнул старик. — Батюшка ваш, полковой-то писарь, твердил, что усадьба вдвое подымется в цене, коли с Эмтан как-нибудь совладать.
— Послушай-ка, Бенгт, — понизил голос поручик, — кошек на скотном дворе теперь не очень много. Пожалуй, лучше пусть все, какие есть, останутся у Бритты.
— Как прикажете, барин, — отвечал Маленький Бенгт.
Поручик еще больше понизил голос, словно опасаясь, что старые стены людской услышат его слова:
— Ты где их топил, Бенгт?
— В речке, где ж еще? Боялся я, что, коли топить в утином пруду, всплывут они и люди их увидят.
— В речке, значит, — сказал поручик. — Так я и думал. — Он надолго замолчал, а потом обронил: — Н-да, на свете и впрямь много странного.
— Что правда, то правда, барин, — закивал старик.
До конца своих дней поручик Лагерлёф, хочешь не хочешь, терпел, что речка распоряжалась на его прекрасных полях, как ей заблагорассудится. Год за годом смотрел, как она выходит из берегов и по всей долине вниз от Морбакки оборачивается вереницей мелких озерков.
И глядя на это, он каждый раз говорил о рыжих кошках, что сидели на столбах ворот, когда он поехал на то собрание. Может, они впрямь знали, что в то утро его ждет неудача? И вправду ли того, кто обижает кошек, непременно ждет расплата? Без устали размышлял об этом до последнего дня.
Поручику Лагерлёфу хотелось сделать Морбакку не просто богатой и процветающей. Он стремился, чтобы усадьба стала красивой и привлекательной, с большим садом вокруг жилого дома.
А ведь по другую сторону двора, прямо напротив жилого дома, стоял старый уродливый скотный двор с провалившейся соломенной крышей, крохотными оконцами и серыми дощатыми стенами. Рядом росли столетние клены с желтыми от лишайника стволами и пышными кронами, они заслоняли нехитрую постройку, и усадьба выглядела не столь уж неказисто, однако поручик считал, что, если старый скотный двор не убрать, Морбакка никак не будет похожа на господское поместье.
Поселившись в Морбакке, он на первых порах был по горло занят земледельческими улучшениями и только после поездки в Стрёмстад и кончины старой г-жи Лагерлёф приступил к возведению нового скотного двора, ведь не построив нового, старый снести нельзя.
Чтобы из жилого дома новый скотный двор виднелся как можно меньше, поручик решил поставить его внизу, на ровном участке возле песчаного бугра, на вершине которого располагались все прочие морбаккские постройки. Усадебные женщины, услышав про этот замысел, запричитали. Даль-то какая — ходить туда обихаживать коров, а скотнице и помощнице ее каково будет по три раза на дню таскать молоко вверх по крутому склону в молочную! Но поручик и слышать ничего не желал. Он намеревался перенести вниз все хозяйственные постройки, в том числе и молочную, а когда все сосредоточится в одном месте, и работникам, и скотине выйдет огромное облегчение.
Скотный же двор, хоть и расположенный далековато, будет самый расчудесный во всей округе. До самой крыши сплошь из кирпича, в форме креста, и поместятся в нем, по меньшей мере, пять десятков коров. Еще бы крышу куполом — так прямо церковь, да и только.
Поручик потолковал о своих планах с тестем, а фабрикант Вальрот видел старый скотный двор и понимал, что его давно пора заменить. И, стало быть, предоставил поручику на строительство весьма значительную сумму. Тот начал подготовку. Несколько зим кряду ломал камень в осбергской каменоломне для фундамента. Год-другой летом возле утиного пруда в Морбакке стояла глиномялка, кирпичники месили глину и формовали кирпичи, которые затем сохли на солнце, пока не делались крепкими и прочными. Осенью же он посылал людей в лес рубить деревья — на поперечные балки и стропила.
В конце концов, пришло время размечать участок и рыть траншеи под фундамент. Великая минута настала для поручика, когда рабочие взялись за лопаты и начали снимать дерн.
Приступили к земляным работам на восточной стороне, ближе к усадебным постройкам. Все шло хорошо. Почва плотная, камни фундамента держались прочно.
Заложив фундамент по длинной восточной стороне и по западному торцу, перешли на западную сторону, ту, что смотрела на поля. Здесь-то и обнаружился большой просчет. Когда сняли верхний слой грунта, под ним оказалась рыхлая и мягкая голубая глина. Фундаментные камни попросту тонули в ней, исчезали без следа.
Поручик допустил серьезную промашку, не проверив заранее, каков грунт на западной стороне, и теперь, когда с одного боку уже вывели фундамент, решил продолжать строительство на размеченном месте. Один старый строитель, впрочем, посоветовал перенести скотный двор повыше, ведь с голубой глиной совладать ох как непросто, но поручик и слушать не стал. Раз начали — будем продолжать, и точка. Голубая глина тоже, поди, не бездонная, а камней, чтобы ее укрепить, тут полным-полно. Осберг — гора большая.
Воз за возом он сбрасывал камни в голубую глину и вскоре воздвиг широкую насыпь, которая стояла прочно, не расползалась, так что вполне выдержит капитальную стену. Но тут аккурат разнепогодилось, и после нескольких ливней в насыпи появились трещины. А наутро она начала проваливаться и за несколько часов полностью исчезла.
Тут уж и строители, и многие другие стали советовать поручику перенести скотный двор в другое место, однако он сдаваться не желал. Сколько труда вложено, а коли переносить, все надобно переделывать заново. К тому же он хотел, чтобы скотный двор располагался именно там, где он наметил. Не сыскать другого места, где он и в глаза не бросится и будет рядом.
Все лето возили камень, сыпали в голубую глину, а когда пришла осень, все еще не было уверенности, что фундамент выдержит, вот и порешили повременить с самим строительством до будущего года, поглядеть сперва, как глина поведет себя весной, когда земля оттает.
Следующей весной, едва сошел снег, поручик Лагерлёф отправился посмотреть на фундамент. Покамест фундамент стоял крепко, трещин не видно, но ведь и весна по-настоящему еще не началась, и земля не оттаяла.
Ежедневно, и не один раз на дню, поручик спускался на то место. Каменная кладка держалась. Вроде бы земля оттаяла без последствий. Грунт не расползался, был прочен, и поручик рискнул послать за каменщиком и его подмастерьями: дескать, можно приступать к работе.
Каменщики пришли, стали класть стены — восточную и северную, пусть сомнительный грунт на западной стороне тем временем как следует успокоится.
Примерно к летнему солнцестоянию они взялись за опасную сторону, и все вроде как шло благополучно. В середине июля стену сложили почти доверху, ведь каменщики народ шустрый, и вот тут-то заметили в кладке трещины. А потом все разом поплыло-поехало. Пришлось спешно снести несколько рядов кирпича, тогда только стена перестала проседать.
Для поручика Лагерлёфа дело и впрямь принимало тревожный оборот. Он не знал, как быть.
В ту пору, когда пришлось прервать строительство, как раз закончились деньги, полученные от тестя. Однако ж фабрикант Вальрот был человек щедрый и понимающий. Если бы поручик несколькими днями раньше написал ему, объяснил, почему стройка обошлась дороже, чем он рассчитывал, и попросил помочь с завершением строительства, то наверняка бы получил помощь. Но сейчас, после нового провала, поручик писать ему не хотел. Ведь придется признать, что ни крыши, ни пола по-прежнему нету, да и стен тоже, и вообще надобно сызнова начинать закладку фундамента.
Тесть определенно подумает, что он с делом не справился. Потеряет к нему доверие.
У поручика даже мелькала мысль прекратить всю затею со строительством. Хотя и это было ему не по душе. Все его планы идут насмарку. Вдобавок старый скотный двор, того гляди, совершенно развалится.
Перенести строительство на другое место следовало, конечно, давным-давно, но делать это теперь, когда стены наполовину готовы? Большой вопрос, что обойдется дороже: начинать сызнова в другом месте или продолжать на старом.
Есть в Эстра-Эмтервике небольшая фабричка Гордшё, всего в полумиле от Морбакки. В ту пору там проживал брат г-жи Лагерлёф, фабрикант Карл Вальрот, человек умный и осмотрительный, которому поручик доверял, как никому другому. К нему-то он и отправился со своей бедой, спросить совета.
Фабрикант Вальрот решительно посоветовал бросить всю эту затею:
— Без толку просить у папеньки еще денег на это строительство. Он охотно помогает, но хочет, чтобы деньги использовали с умом. Брать ссуду, чтобы закончить скотный двор, опять-таки нецелесообразно. Неизвестно ведь, сколько раз еще придется перекладывать стену. Этак и разориться недолго в довершение всего.
После этого разговора поручик остался в Гордшё и целый вечер проговорил с шурином и невесткой. Никак ведь нельзя отпустить его домой без ужина. Он старался держаться как обычно, развлекал их смешными замечаниями, но в душе был совершенно парализован. Понимал, что шурин прав, и не обижался на него, но невозможность продолжать строительство нанесла сокрушительный удар по его собственному достоинству.
На обратном пути его одолевали мрачные и странные мысли: уж не из тех ли он людей, что терпят неудачу во всех своих начинаниях?
А ведь было время, когда он считал себя поистине баловнем судьбы. Женился по любви и получил Морбакку, но с тех пор случилось множество неудач.
В отставку с военной службы он подал лишь потому, что получил нагоняй от начальника за пропущенный смотр. Поступок скоропалительный, но это его не печалило. Возмущало его другое — что не стал он после папеньки полковым писарем. Эти обязанности успели разделить между четырьмя письмоводителями. Одна из этих должностей досталась ему, но была незначительной, с незначительным жалованьем.
И попытка углубить Эмтан опять же закончилась неудачей.
На полпути между Морбаккой и Гордшё лежал Ос-Брунн, старинное водолечебное заведение, которое он намеревался модернизировать. Построил там новую купальню, нанял прислугу обоего пола и надеялся, что хворые люди валом туда повалят, но опять просчитался. Иные бедолаги, конечно, приезжали. Но фактически заведение себя не оправдывало.
А теперь вот и с этим строительством потерпел фиаско. Наверно, в нем самом есть какой-то изъян. Наверно, не такой он дельный, как другие. Лучше ему сидеть тихонько, отказаться от своих планов, качаться в качалке, читать газету — и пусть все идет привычным чередом.
Когда он наконец воротился домой, жена сидела на ступеньке крыльца, ждала его.
До чего ж она похожа на своего брата из Гордшё. И умным лицом, и здравомыслием, и серьезностью натуры, и трудолюбием, и безразличием к развлечениям, и отвращением к ненадежности и авантюризму.
Поручик любил ее, а вдобавок глубоко уважал, как и шурина. Но нынешним вечером предпочел бы, чтоб она ждала его в комнатах. Ведь в этом деле она была ему противницей, как и ее брат.
— Ну, что сказал Калле? — спросила г‑жа Лагерлёф, когда они вошли в спальню.
— Он согласен с тобою и всеми остальными, считает, что мне надобно отказаться от строительства, — отвечал поручик.
Г‑жа Лагерлёф промолчала. Села на привычное свое место у швейного столика и устремила взгляд в светлую летнюю ночь, даже не думая раздеваться.
Поручик меж тем уже скинул сюртук.
— А ты ложиться не будешь? — спросил он, и по нервозному тону было слышно, что он очень печален и сердит.
— Мне кажется, — негромко и спокойно сказала жена, глядя в окно, — ты должен закончить постройку.
— Что ты сказала? — нетерпеливо переспросил поручик.
Он, разумеется, слышал, что она сказала, но не мог поверить собственным ушам.
— Мне кажется, — повторила она, — ты должен закончить постройку.
— Ты о скотном дворе? — Поручик подошел к жене. Ее слова пробудили в нем слабую надежду, но он не знал, правильно ли ее понял.
Однако г‑жа Лагерлёф размышляла об этом весь вечер. Говорила себе, что мужу никак нельзя сызнова потерпеть неудачу. Не пойдет это ему на пользу. Возможно, лучше бы и отказаться от строительства, но он примет это слишком близко к сердцу. Ни брат ее, ни отец не могли этого понять, а она, жена, понимала, и очень хорошо.
В сердцах тех, кого любила, г‑жа Лагерлёф читала с такою же легкостью, как в книге, а вот изложить свои мысли словами было для нее в минуты волнения столь же невозможной задачей, как переводить с древнееврейского.
— Я думаю иначе, нежели Калле, — сказала она и замолчала.
— Но к чему же ты клонишь, о чем толкуешь? — спросил поручик, чуть ли не дрожа от нетерпения. Он еще не смел поверить, что она переменила свое мнение и стала на его сторону.
Слыша, как он взволнован, она изо всех сил старалась объяснить получше:
— Я думаю иначе, нежели Калле. Я думаю, ты должен достроить скотный двор, причем на том месте, какое выбрал. И еще: по-моему, нам нужно взять ссуду под заклад усадьбы, тогда не придется просить денег у папеньки.
Тут поручик наконец-то понял. И воспрянул духом. Ведь коли жена с ним заодно, никаких трудностей более не существует. Под ногами прочная опора, можно возводить стены.
— Благослови тебя Господь за это, Луиза! — воскликнул он.
Приняв такое решение, они словно бы прониклись друг к другу новой нежностью. И с тех пор во всем, что касалось строительства, поручик советовался с женой.
Когда же в конце концов двери нового скотного двора распахнулись, когда коров торжественно, одну за другой, завели в стойла и привязали, когда кур, гусей, индюшек и уток разместили в клетках, а телят в закутах, когда свет потоком вливался в высокие окна, а сами они шли по чистым просторным проходам, оба почувствовали, что проделана хорошая работа, и порадовались, что приняли в ней участие.
Право слово, мамзель Ловиса Лагерлёф любила брата-поручика и восхищалась им, но никак она не могла понять, зачем ему нужно в усадьбе столько перемен и новомодностей. Ей казалось, Морбакка вполне может остаться такою, какою была при отце с матерью.
И более всего ей не нравилось, что он хотел насадить сад вокруг жилого дома.
Она сильно огорчилась, когда он надумал углубить Эмтан, и обрадовалась, когда эта затея закончилась неудачей. Ведь так красиво, когда речка выходит из берегов и в лугах возникает множество блестящих озерков.
Очень горевала она и когда брат разделался с давними лугами, где росло столько полевых цветов. Сущая отрада для глаз: один луг сплошь белый от поповника, другой — лиловый от анютиных глазок, третий — желтый от лютиков.
И уж вовсе беда, что коровам запретили пастись в лесу. Ведь любому известно, что, если коровы пасутся в лесу, сливки от их молока особенно густые, а масло особенно желтое, не то что когда их пасут в лугах.
При папеньке и наверняка многие сотни лет до него лесную молодь обычно вырубали и оставляли на месте, а как подсохнет, сжигали. Первый год на пожоге сеяли рожь, а после там вырастала уйма земляничника и малины.
Само собой, мамзель Ловиса не одобряла, что брат перестал выжигать молодой лес.
— Помяни мое слово! — сказала она ему. — Скоро все ягоды в лесу переведутся. Где им расти, коли лес не выжигают? Что будет, ежели все возьмут с тебя пример! — добавила она. — Не сидеть нам тогда летними вечерами, не любоваться красивыми огнями в окрестных лесах.
И новый скотный двор тоже не пришелся ей по душе. Дескать, она не больно разбирается в таких вещах, но слыхала, что в кирпичном хлеву никогда не будет благоденствия. А вдобавок ужасно боялась, что брат разорится на этом строительстве.
Когда же поручик отстроил-таки новый скотный двор, снес старый и завел речь о том, что пора сажать новый сад, мамзель Ловиса совершенно вышла из себя.
— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — сказала она. — Большой сад требует большого ухода, так что придется тебе нанимать садовника. Лично я считаю так: коли сад не вычищен и не ухожен, лучше его вообще не заводить.
Поручик пропустил ее предостережения мимо ушей. Когда настала осень, он перво-наперво убрал все белые штакетники, что стояли с времен пастора Веннервика, — и те, что окружали огород и розарий, и те, что тянулись вокруг переднего двора и задворков усадьбы.
— Ну все, конец здешнему благополучию, — сказала мамзель Ловиса. — За белым-то штакетником каждый чувствовал себя в безопасности! А дети-то как веселились, когда бегом бежали открывать калитки гостям!
— Тому, кто следил за исправностью всех этих калиток и штакетников, было не до веселья, — заметил поручик Лагерлёф.
Он продолжил начатое. Убрав штакетники, распахал и старый огород, и маленький розарий, и старый вытоптанный двор, и то место, где был старый скотный двор, и загон для телят, расположенный дальше к югу, — чтоб земля отдохнула до следующей весны, когда приступят к закладке сада.
— Ты вправду решил перенести огород? — спросила мамзель Ловиса. — Я, конечно, не слишком разбираюсь, но люди говорят, яблони плодоносят, покуда стоят в огороде, а устроишь вокруг них лужайки, яблочного урожая не жди.
— Ловиса, голубушка, я-то думал, ты будешь рада настоящему саду.
— Рада? По-твоему, я должна радоваться, что ты разрушаешь все давнее? Скоро тут, в Морбакке, вовсе ничего знакомого не останется.
Поручик подумал, что сестра на сей раз необычайно брюзглива, и весьма удивился, тем паче что она всегда любила цветы и ухаживала за всеми комнатными растениями. Но ему не хотелось тогда обидеть ее недобрым словом, ведь немногим раньше она как раз расторгла свою помолвку и еще не совладала с печалью. Целыми днями расхаживала взад-вперед по своей комнате возле кухни, и эти беспокойные шаги долетали до залы, где он читал. Понятно, этакая непримиримость у нее оттого, что она сама не своя. Может, оно и к лучшему, что она заинтересовалась чем-то еще, кроме собственных невзгод. Пусть ей не по нраву его план посадить сад, но лучше уж пускай сердится, чем упорно размышляет о том, не поспешила ли она расторгнуть помолвку, или о том, не наскучила ли она жениху оттого, что вплела брусничник в брачный венец Кайсы Нильсдоттер.
Был тогда в озерной Фрюкенской долине старик-садовник, который в свое время насадил сады во многих больших поместьях. Теперь, на старости лет, он, собственно, перестал работать на других, но слыл подлинным оракулом по части садового искусства, и когда речь заходила о закладке нового сада, обыкновенно обращались к нему за помощью.
Поручик пригласил его в Морбакку, и по весне, когда снег полностью стаял и земля прогрелась, старик приехал в усадьбу, с планами и чертежами. Под начало ему отдали большое количество работников. Уже доставили множество кустов и деревьев, выписанных из гётеборгского общества садоводов, — можно всерьез браться за дело.
Землю заранее разровняли, и садовник с поручиком целый день ходили вокруг, размечая колышками песчаные дорожки и лужайки.
Садовник объяснил поручику, что теперь не принято следовать строгому французскому стилю, теперь все дорожки должны быть извилисты, а клумбы и лужайки скруглены в свободных и приятных для глаза формах. В Морбакке сад, как он говорил, будет в английском стиле. Впрочем, поручик подозревал, что стиль этот вовсе не заграничное новшество, а изобретение самого старикана.
Посередине двора они разбили большую круглую лужайку, в верхней ее части посадили с одной стороны большую овальную купу кустов, а с другой стороны — вторую, только в форме рога изобилия. В самом центре лужайки поместили плакучий ясень, ближе к веранде разметили цветник в виде звезды, а вокруг, словно стражей, расположили четыре куста французских роз, каждый на отдельной круглой площадочке.
На давнем песчаном участке прямо под окнами кухни разметили большой треугольник, который засадили розами из прежнего розария. Н-да, роз никогда не бывает слишком много. Вдоль фасада жилого дома устроили живую изгородь из низких роз сорта букет, а почетные места — под окном спальни и под окном гостиной — заняли два куста белого шиповника.
Эта работа доставила поручику столько удовольствия, что он весь день ходил за садовником, и г‑жа Лагерлёф тоже надолго покидала швейный столик, чтобы посмотреть, как там у них получается. Но мамзель Ловиса сидела у себя в комнате. Радостная весенняя суета только усиливала ее недовольство. Она бы предпочла сохранить старый вытоптанный двор с единственной купой белой американской жимолости возле картофельного погреба. А новшества никому не нужны.
Конечно, она понимала, что ее мнение ничего не изменит, однако ведь и раньше в Морбакке жили себе и жили. А от этих новшеств одни только расходы да большие тяготы.
Тем не менее, работы продолжались, невзирая на ее сопротивление. Возле конюшни садовник устроил живую изгородь из сирени, вдоль пристройки — из таволги, а с западной, северной и восточной стороны жилого дома — опять из сирени. Затем поручик с садовником взялись за старый веннервиковский сад. Хорошие яблони трогать не стали, только разбили среди них по садовникову английскому образцу извилистые песчаные дорожки и лужайки разной формы. И с большим искусством и расчетом украсили каждую лужайку круглыми, продолговатыми или треугольными клумбами, где высадили декоративные многолетники. Фиолетовые ирисы стояли в обрамлении желтых златоцветов, оранжевые царские кудри — в кайме темно-синего иссопа, а вокруг красных тагетесов красовался венок розовых маргариток.
Цветущие растения вообще сосредоточили возле жилого дома. Поглубже в саду, как с северной стороны, так и с южной, нашлось место для крыжовника и смородины, для грядок с земляникой, для слив, груш и огромного количества вишен. Но дальше всего к югу запрятали огород.
В северной же части усадьбы располагалась густая рощица тонких березок, по краю которой росли черемуха и рябина. Эту рощицу садовник включил в свой план, чтобы таким образом создать хотя бы намек на парк. Среди деревьев проложили множество узких, искусно петляющих щебенчатых дорожек, а в трех местах деревья вырубили, поставили там лавочки и столы. Первую вырубку, продолговатую по форме, лавочки окаймляли со всех сторон. Здесь хозяйка будет принимать своих гостей, и потому это место назвали чайною конторой. Вторая вырубка представляла собой квадрат с четырьмя скамейками возле круглого стола. Она предназначалась для хозяина и его гостей, и садовник в шутку именовал ее пуншевой конторой. Третья, оборудованная кое-как, с одной-единственной узкой скамейкой, была отведена детям, и назвали ее детской конторой.
Но все эти садовые труды не произвели на мамзель Ловису ни малейшего впечатления, она, можно сказать, прямо-таки ненавидела и презирала братову затею. И пока что ни разу не наведалась в новый сад.
В скором времени лужайки зазеленели свежей травкою, новые кусты робко выпустили нежные листочки, на клумбах проклюнулись из-под земли многолетники, дубы, каштаны и пирамидальные тополя, высаженные на месте старого скотного двора, набрали почки, показывая, что живы.
Но в самый разгар работ случилось неожиданное затруднение. Старому садовнику понадобилось на несколько дней съездить домой и заняться собственным садом. Все бы ничего, да только он заложил в Морбакке парник, чтобы вырастить рассаду астр и левкоев для дворовых клумб.
— Кто присмотрит за парником в мое отсутствие? — спросил садовник. — Ты ведь знаешь, поручик, за парником постоянно нужен глаз да глаз.
— Я сам и присмотрю, — отвечал поручик, поскольку к тому времени чувствовал себя почти что настоящим садовником, и старик показал ему, как надобно проветривать да поливать.
Однако в тот день, когда садовник уехал, небо прояснилось, ярко засияло солнце, и еще до полудня поручик, изрядно встревоженный, пришел в дом и спросил г-жу Лагерлёф.
Та, как нарочно, куда-то ушла, и он прямо-таки ворвался в комнатку мамзель Ловисы:
— Ты должна помочь мне с парником, Ловиса!
Сказал — и в тот же миг сообразил, что мамзель Ловиса ни посмотреть на его сад не желала, ни тамошними работами не интересовалась. Ну да сказанного не воротишь, а на нет и суда нет.
Однако же мамзель Ловиса бодро встала и пошла за ним. Едва бросив взгляд на парник с поникшими и привядшими растеньицами, она воскликнула:
— Солнце для них чересчур яркое. Надобно их затенить.
И она немедля укрыла растеньица от солнца и на сей раз спасла их.
На другой день поручику пришлось ехать на какой-то школьный экзамен, и только на полпути туда он вспомнил про парник. Солнце палило, как и накануне. Ох, сгорит рассада, наверняка сгорит.
Воротившись домой, он сразу поспешил к парнику. Все было в полном порядке. Растеньица стояли свежие, крепкие.
Поручик удивился и призадумался. Выходит, сестра позаботилась о бедняжках, о которых он запамятовал. И незамедлительно решил, что “забудет” полить парник и закрыть его на ночь.
Спустя много времени после ужина поручик вдруг всполошился:
— Господи, опять я про парник запамятовал! Его же давно пора закрыть!
Мамзель Ловиса ничего не сказала, и он поспешил к парнику. Но оказалось, что и окна закрыты, и циновки поверх наброшены.
Наутро поручик даже и не смотрел на парник. Совершенно о нем забыл. Хотя растеньица от этого ничуть не пострадали. Мамзель Ловиса и за чистотой следила, и полола, и поливала, и вообще всячески их обихаживала.
Все, кроме нее, странным образом забыли про парник. Никто о нем не говорил, никто за ним не приглядывал. Если бы не она, вся рассада давно бы погибла.
Конечно, она с нетерпением ждала возвращения старого садовника, чтобы избавиться от этой работы, но пока его не было, хочешь не хочешь, присматривала за парником.
Между тем садовник задерживался, и растения начали перерастать. Делать нечего, мамзель Ловиса сама высадила их на клумбы.
А уж после ей не оставалось ничего другого, кроме как продолжать все лето прополку и полив, пока левкои, и петуньи, и астры, и львиный зев не распустились пышным цветом.
Когда же звездчатая клумба у крыльца Морбакки расцвела, радуя глаз роскошными красками, острая боль в израненном сердце мамзель Ловисы странным образом утихла. Так маленькие растеньица вознаградили ее за заботу. Подарили новый интерес, новое поле деятельности.
Поручику Лагерлёфу не понадобилось нанимать в Морбакку садовника. Мамзель Ловиса унаследовала даровитость предков, Веннервиков, и взяла заботы о саде на себя. Цветы были ее задушевными друзьями. Они любили ее, а она любила их. Народ диву давался, как она умудряется вырастить их такими яркими да пышными, ведь ничего подобного нигде больше не увидишь. Люди-то не догадывались, что свои краски и пышность цветы черпали в ее былых мечтах о счастье.
Когда поручик Лагерлёф и его маленькие дочки гуляли по саду или в полях, они частенько рассуждали о том, как бы все было, если бы в Морбакку приехал король.
Ведь как раз в ту пору король несколько раз в году проезжал через Вермланд, направляясь в Норвегию или из Норвегии, и ему надобно было где-то останавливаться, чтобы поесть и отдохнуть. Чаще всего он останавливался в Карлстаде у губернатора, но, бывало, оказывал честь и большим господским имениям, которые располагались по пути и могли принять его с визитом.
Само собой, не было ни малейшей надежды, что король заедет в столь маленькое, никому не ведомое место, как Морбакка, вдобавок расположенное в стороне от большого тракта. Но ни поручика, ни девчушек это ничуть не смущало. Существуй хоть какая-то вероятность, что подобные фантазии сбудутся, то, пожалуй, обсуждать их было бы не так весело.
Они просто получали удовольствие, представляя себе, как воздвигнут в честь короля триумфальную арку, а когда он подъедет, станут разбрасывать цветы перед его экипажем.
Девчушки рассуждали о том, что короля, должно быть, надобно встречать в белых платьях, и поручик великодушно сулил, что Майя Род, лучшая портниха в Эстра-Эмтервике, сошьет им ради такого торжественного случая новые белые наряды.
Поручик и дети воображали себе, что король, подъезжая к Морбакке, быстро приставит руку козырьком к глазам, как бы затем, чтоб лучше видеть.
“Что это там? — скажет король. — Что за большой белый дом на лужайке? Неужто в этом приходе целых две церкви?”
“Никак нет, Ваше величество, — ответит поручик Лагерлёф, ведь он будет сидеть в королевском экипаже, спиною к вознице, — белая постройка это не церковь, это мой скотный двор”.
Тут король с удивлением посмотрит на поручика, а потом скажет:
“Черт побери, Эрик Густав, какой же ты молодец, что выстроил себе этакий скотный двор”.
Разместить короля со всею свитой в маленьком одноэтажном морбаккском доме — вообще-то задача неразрешимая. Однако поручик неоднократно заводил речь о том, что возведет еще один этаж, поэтому они уговорились, что, как только этаж построят, принять короля будет легче легкого.
Хотя все равно станет тесновато. Поручику и г‑же Лагерлёф придется, глядишь, ночевать на сеновале, а детям — в кроличьих клетках.
Ужас до чего забавно — в кроличьих клетках. Девчушки были в полном восторге.
Потом они придумывали, что король скажет о саде.
Ну, он наверняка будет удивлен, что так далеко от столицы, в сельской глуши, имеется самый настоящий английский сад.
Коли он скажет что-нибудь по этому поводу, поручик немедля пошлет нарочного к старику-садовнику с радостной вестью, что король похвалил его садовые дорожки и цветочные клумбы.
Ну а перед отъездом из Морбакки король преподнесет г‑же Лагерлёф золотую брошь, мамзель Ловисе — золотой браслет, а старой экономке — большую серебряную булавку для шали.
Но прежде чем сесть в экипаж и продолжить путь, король пожмет поручику руку и скажет: “Честь тебе и хвала, Эрик Густав Лагерлёф! Ты владеешь лишь малою частицей моей державы, но, как я вижу, хозяйничаешь с умом”.
Этим словам поручик будет радоваться до конца своих дней.
И поручик, и дети получали от этаких мечтаний искреннее удовольствие.
Все-таки, наверное, жаль, что королевский визит не мог состояться, ведь, что ни говори, сперва надо было надстроить этаж.
И представьте себе, в самом конце 1860-х поручик впрямь решил, что все прочее уже сделано, пора обновить жилой дом. Приедет король, нет ли, а в старом одноэтажном доме времен пастора Веннервика жилось весьма тесновато, так что не грех и второй этаж соорудить.
Нельзя сказать, что старый дом не претерпел совершенно никаких перемен. Еще лет восемь — десять назад поручик пробил окна побольше, вместо прежних, низеньких, с мелкими переплетами. Еще он сложил новые изразцовые печи, оклеил обоями гостиную и залу и заменил старое крыльцо большой просторной верандой.
Но теперь предстояли куда большие перемены. Всю крышу разберут, поставят более прочные стропильные фермы, а дощатые стены нарастят вверх.
За год до снятия крыши поручик нанял сведущих в строительстве заезжих мастеровых, и они изготовили новые стропильные фермы, чтобы затем как можно быстрее осуществить кровельные работы.
Едва только все было готово, пришла весть о кончине тестя.
Большое горе и тяжелый удар. Поручик сразу почувствовал, что лишился лучшей своей опоры. Впредь ему придется рассчитывать только на себя. И все долги, какие набрал, платить из собственного наследства. Сыновья подрастали, скоро придет время отправить их в Упсалу. Поэтому он почел за благо отложить перестройку в Морбакке на год-другой.
Но обычно до отложенного руки так и не доходят. Строительству все время что-нибудь да мешало. То поручик чуть не целый год хворал, то пришлось помогать одному из шурьев, прежде богатому, а теперь нуждавшемуся в ежегодном вспомоществовании. Пока поручик трудился в своей усадьбе, наводил там порядок, минули годы, а он толком и не заметил. Ему уже сравнялось пятьдесят, и былая дерзкая предприимчивость, пожалуй, поостыла.
Но от перестройки морбаккского дома он отказался не с легким сердцем. Ведь именно это стало бы венцом его трудов. Всю жизнь он мечтал возвести в своей любимой родной усадьбе настоящий господский дом.
Большие штабеля готовых стропил много лет так и лежали на заднем дворе. Но поручик не любил на них смотреть. Отворачивался, проходя мимо.
Дочки-то ужас как радовались, когда плотники начали рубить эти стропила, причем радовались не только по причине королевского визита. Ведь куда важнее было, что появится салон для танцев и что дом будет двухэтажный, такой же внушительный и красивый, как Гордшё фабриканта Вальрота и Херрестад инженера Нурена.
Они огорчались, что работы из года в год откладываются, и как-то раз одна из них, собравшись с духом, спросила у отца, когда же начнут ставить новые стропила.
— Теперь уж, наверно, никогда, дитя мое, — сказал он, и лицо его дернулось, а голос дрогнул, будто от слез. Однако он поспешил взять себя в руки и шутливо добавил: — Но это не имеет значения. В Норвегию строят железную дорогу. И скоро королю не понадобится просить ночлега ни в Морбакке, ни в другом каком вермландском имении.