58248.fb2
Булгаков приводит многочисленные примеры несправедливой критики, говорит, что борьба с цензурой, какой бы она ни была и при какой бы власти ни существовала, его писательский долг, так же как и призывы к свободе печати.
«… Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что если бы кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода. Вот одна из черт моего творчества. Но с первой чертой связаны все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я — МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта. Яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшее страдание моего учителя М.Е. Салтыкова-Щедрина….»
— Наговорил — на три вышки… — С содроганием прочла Люба огромный текст. — Неужели не понимаешь, что сам себе обвинительное заключение строчишь?
— Если честно, я только Сталину верю. Окружен он гадами, кровососами. Подумай сама, мог бы человек, не чувствующий сердцем человеческое благородство и чужую боль, 15 раз «Турбиных» смотреть? Мне больше не на кого надеяться.
Наивность Булгакова ставит в тупик. Он — прозорливый, непримиримый враг советской государственности — доверился вождю! А может, это уже задним числом, зная «список благодеяний» беспримерного кровопийцы, мы поражаемся доверчивости Булгакова? Сталину в те годы верили многие, верили и тому, что зажимает его добрую волю злостное окружение. Булгаков видит в Сталине человека, не способного на злодеяния и репрессии. С мучительной откровенностью он объясняет Иосифу Виссарионовичу свою гражданскую позицию сатирика, благотворную для будущего очищающейся от язв страны.
И жалуется — открыто и доверительно, как другу.
«…Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие, и будущие. И лично я своими руками бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа о театре.
Все мои вещи безнадежны…
Я прошу Советское Правительство принять во внимание, что я не политический деятель, а литератор, и что всю мою продукцию я отдавал советской сцене.
Я прошу принять во внимание, что невозможность писать равна для меня погребению заживо.
Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР…
Далее, ежели это невозможно, я прошу предоставить мне любую работу в театре — режиссера, актера, работника сцены…
Ежели и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня В ДАННЫЙ МОМЕНТ — нищета, улица и гибель».
Он не обдумывал фраз. Обращение к Сталину — сплошной крик боли и отчаяния. Послание было отправлено в 7 разных адресов, а экземпляр, предназначенный Сталину, передан лично через заместителя директора Большого театра.
Прошло 20 дней напряженного ожидания. Именно того рискованного междувременья, когда шансы «пан» или «пропал» с равной возможностью могли оборвать или продлить жизнь.
Михаил напряженно ждет ответа. Безрезультатно. В доме траурный мрак, изрядно надоевший Любе.
Муж постоянно задавал один и тот же вопрос:
— Почему Сталин раздумал встречаться со мной?
— Сотый раз объясняю: а о чем он мог говорить с тобой? Ведь он прекрасно понимал после твоего письма, что разговор будет не о квартире, не о деньгах, — разговор пойдет о. свободе слова, о цензуре, о возможности художника писать о том, что его интересует. А что он будет отвечать на это?
— Тебе совершенно безразлично мое состояние! Ни капельки не волнуют мои проблемы!
— Все «мое», «мое»! А я где? Кто спрашивает, какие заботы у меня? Если б я не нашла свои собственные «проблемы», то сошла бы с ума! — Люба ушла, хлопнув дверью.
Она продолжает вести светский образ жизни. Держала в манеже свою лошадь, училась водить авто.
В доме появились незнакомые, раздражавшие Булгакова люди, — жокеи, инструкторы манежа, будущие шоферы. «Смычка интеллигенции с рабочим классом состоялась», — горько шутил Михаил и уходил из дома.
— Кажется, мне пора вообще отсюда вытряхиваться. Неужели ты думаешь, что я могу писать, когда в соседней комнате постоянный гвалт?
— Ничего, ты же не Достоевский! — беспечно бросила Люба. И тут же пожалела: Михаил мгновенно стал чужим. Непроницаемое лицо камикадзе. Не слыша, как она что-то бормотала о прощении, он ушел. Не закрыл за собой дверь и не оглянулся, пересекая двор, как делал всегда. «Ушел навсегда» — камнем легло на плечи. Скорчившись в кресле, она зарыдала.
Михаил физически задыхался в тупике, в который его загнали. «Статьи не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше их появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией была стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон. Мне все казалось — и я не мог от этого отделаться, — что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать и что их ярость вызывается именно этим, а затем, представьте себе, наступила третья стадия — страха… Так, например, я стал бояться темноты… Словом, наступила стадия психического заболевания. Стоило мне перед сном потушить лампу, как мне казалось, что через оконце, хотя оно и было закрыто, влезает какой-то спруг с очень длинными и холодными щупальцами».
Мастер в романе Булгакова и он сам порою сливаются в одну личность. И то, что случилось с автором в самый страшный день его жизни, описано Булгаковым в катастрофе его героя. Больше он никому не доверил свою тайну.
Уйдя из дома, Михаил забился в подвал, служивший местом свиданий с Еленой. Впервые не сумел побороть страх темноты и наваливающегося ужаса. Как же хотелось позвать ее, хотя бы услышать ее голос! Прижаться, спрятаться, умолять спасти… Уходить из жизни одному, зная, что она совсем рядом и мучается, думает о нем, — очень страшно. А он решил уйти. Именно так — одиноким, не топя и ее. Он достал спрятанный под тахтой револьвер и стал перебирать принесенные сюда рукописи. Мелькали слова, фразы, звучали голоса, всплывали события, предметы, звучала музыка — созданные им миры, обреченные на уничтожение, молили о жизни. Мощным рывком он разорвал рукопись «Консультанта с копытом»… В мозг вонзилась игла, почернело в глазах…
Он лег на тахту и заснул, не зажигая лампы. Проснулся от ощущения, что спрут здесь… Ему вдруг показалось, что осенняя тьма выдавит стекла, вольется в комнату, и он захлебнется в ней, как в чернилах… У него хватило сил добраться до печки и разжечь в ней дрова. Он открыл дверцу так, что жар начал обжигать лицо и руки, и шептал:
— Догадайся, что со мной случилась беда. Приди, приди, приди!
Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь. Тогда случилось последнее. Он вынул, собрал тяжелые стопки пьес и романов и начал сжигать их.
В это время кто-то стал тихо царапаться в окно. Кирпичные ступени вели из подвала на двор. Спотыкаясь, он подбежал к двери и тихо спросил:
— Кто там?
И голос ее ответил ему:
— Это я.
Она пришла к нему вся мокрая, с мокрыми щеками и развившимися волосами, дрожащая… Она освободилась в передней от пальто и быстро вошла в комнату. Тихо вскрикнув, она стала голыми руками выбрасывать из печки на пол обгоревшие рукописи. Потом увидела приготовленный револьвер.
— Ты… ты задумал… — Она схватила оружие. — Я выброшу его в пруд! Не смей! Не смей никогда! Я не останусь без тебя. Я…
О, слезы любимой на прильнувшей щеке, соленые и теплые… Жить.
Сталин позвонил через 18 дней после того, как ему передали письмо Булгакова. Ровно на следующий день после похорон Маяковского. Словно почувствовал, что совсем некстати сейчас и второго писателя хоронить.
Люба с перевернутым лицом позвала мужа к телефону, шепнув:
— Из ЦК звонят!
— Михаил Афанасьевич Булгаков?
— Да, да!
— Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.
— Что? Сталин? Сталин? — Не верил своим ушам Булгаков.
И тут же услышал голос с явно грузинским акцентом:
— Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков.
— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович!
— Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благополучный ответ иметь… Правда, вы проситесь за границу. Что, мы вам очень надоели?