обладает наше общество и которые рассыпают щедрою рукою книжки, продающиеся
теперь для блага младших братьев по пятаку и по гривне. Если, вместо этого
просвещения, мужик купит себе калач, то он докажет этим поступком, что он
гораздо умнее составителя книжки и сам мог бы многому научить последнего.
Дерзость наша равняется только нашей глупости и только глупостью нашею
может быть объяснена и оправдана. Мы - просветители народа?!. Что это -
невинная шутка или ядовитая насмешка? - Да сами-то мы что такое? Не правда
ли, как мы много знаем, как мы основательно мыслим, как превосходно мы
наслаждаемся жизнью, как умно мы установили наши отношения к женщине, как
глубоко мы поняли необходимость работать на пользу общую? Да можно ли
перечислить все наши достоинства? Ведь мы так бесподобны, что когда нам
покажут издали, в романе, поступки и размышления умного и развитого
человека, тогда мы сейчас в ужас придем и глаза зажмурим, потому что примем
неискаженный человеческий образ за чудовищное явление. Ведь мы так
человеколюбивы, что, великодушно забывая свою собственную неумытость, лезем
непременно умывать нашими грязными руками младших братьев, о которых болит
наша нежная душа и которые, само собою разумеется, выпачканы также до
помрачения человеческого образа. И усердно мажем мы грязными руками по
грязным лицам, и велики наши труды, и пламенна наша любовь, во-первых, к
чумазым братьям, а во-вторых, к их пятакам и гривнам, и человеколюбивые
подвиги темных просветителей могут с величайшим удобством продолжаться
вплоть до второго пришествия, не нанося ни малейшего ущерба тому надежному
слою грязи, который с полным беспристрастием украшает как хлопотливые руки
учителей, так и неподвижные лица учеников. Глядя на чудеса нашего
народолюбия, поневоле прибегнешь к языку богов и произнесешь стих г.
Полонского:
Тебе ли с рылом
Суконным да в гостиный ряд {16}.
Лучшие наши писатели очень хорошо чувствуют, что рыло у нас
действительно суконное и что в гостиный ряд нам покуда ходить незачем. Они
понимают, что им самим следует учиться и развиваться и что вместе с ними
должно учиться то русское общество, которое для красоты слога называет себя
образованным. Они видят очень ясно две вещи: первое - то, что наше общество, при теперешнем уровне своего образования, совершенно бессильно и, следовательно, не способно произвести в понятиях и нравах народа ни
малейшего изменения, ни в дурную, ни в хорошую сторону; а второе - то, что
если бы даже, по какому-нибудь необъяснимому стечению случайностей, теперешнему обществу удалось переработать народ по своему образу и подобию, то это было бы для народа истинным несчастием.
Чувствуя, понимая и видя все это, лучшие наши писатели, люди, действительно мыслящие, обращаются до сих пор исключительно к обществу, а
книжки для народа пишутся теми литературными промышленниками, которые в
другое время стали бы издавать сонники и новые собрания песен московских
цыган. Даже такое чистое и святое дело, как воскресные школы {17}, оказывается еще сомнительным. Тургенев совершенно справедливо замечает в
своем последнем романе, что мужик говорил с Базаровым как с несмыслящим
ребенком и смотрел на него как на шута горохового {18}. Пока на сто
квадратных миль будет приходиться по одному Базарову, да и то вряд ли, до
тех пор все, и сермяжники и джентльмены, будут считать Базаровых вздорными
мальчишками {19} и смешными чудаками. Пока один Базаров окружен тысячами
людей, не способных его понимать, до тех пор Базарову следует сидеть за
микроскопом и резать лягушек и печатать книги и статьи с анатомическими
рисунками. Микроскоп и лягушка - вещи невинные и занимательные, а молодежь -
народ любопытный; уж если Павел Петрович Кирсанов не утерпел, чтобы не
взглянуть на инфузорию, глотавшую зеленую пылинку {20}, то молодежь, и