дороге много видоизменений, одинокая личность русского прогрессиста
разрослась в целый тип, который нашел уже себе свое выражение в литературе и
который называется или Базаровым, или Лопуховым. Дальнейшее развитие
умственного переворота должно идти так же, как шло его начало; оно может
идти скорее или медленнее, смотря по обстоятельствам, но оно должно идти все
одною и тою же дорогою.
XI
Не ждите и не требуйте от меня, читатель, чтобы я теперь стал
продолжать начатый анализ характера Катерины. Я так откровенно и так
подробно высказал вам свое мнение о целом порядке явлений "темного царства", или, говоря проще, семейного курятника, - что мне теперь осталось бы только
прикладывать общие мысли к отдельным лицам и положениям; мне пришлось бы
повторять то, что я уже высказал, а это была бы работа очень неголоволомная
и вследствие этого очень скучная и совершенно бесполезная. Если читатель
находит идеи этой статьи справедливыми, то он, вероятно, согласится с тем, что все новые характеры, выводимые в наших романах и драмах, могут
относиться или к базаровскому типу, или к разряду карликов и вечных детей.
От карликов и от вечных детей ждать нечего; нового они ничего не произведут; если вам покажется, что в их мире появился новый характер, то вы смело
можете утверждать, что это оптический обман. То, что вы в первую минуту
примете за новое, скоро окажется очень старым; это просто - новая помесь
карлика с вечным ребенком, а как ни смешивайте эти два элемента, как ни
разбавляйте один вид тупоумия другим видом тупоумия, в результате все-таки
получите новый вид старого тупоумия.
Эта мысль совершенно подтверждается двумя последними драмами
Островского: "Гроза" и "Грех да беда на кого не живет". В первой - русская
Офелия, Катерина, совершив множество глупостей, бросается в воду и делает, таким образом, последнюю и величайшую нелепость. Во второй - русский Отелло, Краснов, во все время драмы ведет себя довольно сносно, а потом сдуру
зарезывает свою жену, очень ничтожную бабенку, на которую и сердиться не
стоило. Может быть, русская Офелия ничем не хуже настоящей, и, может быть, Краснов ни в чем не уступит венецианскому мавру, но это ничего не
доказывает: глупости могли так же удобно совершаться в Дании и в Италии, как
и в России; а что в средние века они совершались гораздо чаще и были гораздо
крупнее, чем в наше время, это уже не подлежит никакому сомнению; но
средневековым людям, и даже Шекспиру, было еще извинительно принимать
большие человеческие глупости за великие явления природы, а нам, людям XIX
столетия, пора уже называть вещи их настоящими именами. Есть, правда, и у
нас средневековые люди, которые увидят в подобном требовании оскорбление
искусства и человеческой природы, но ведь на все вкусы мудрено угодить; так
пускай уж эти люди гневаются на меня, если это необходимо для их здоровья.
В заключение скажу несколько слов о двух других произведениях г.
Островского, о драматической хронике "Козьма Минин" и о сценах "Тяжелые
дни". По правде сказать, я хорошенько не вижу, чем "Козьма Минин" отличается
от драмы Кукольника "Рука всевышнего отечество спасла" {21}. И Кукольник и
г. Островский рисуют исторические события так, как наши доморощенные
живописцы и граверы рисуют доблестных генералов; на первом плане огромный
генерал сидит на лошади и машет каким-нибудь дрекольем; потом - клубы пыли
или дыма - что именно, не разберешь; потом за клубами крошечные солдатики, поставленные на картину только для того, чтобы показать наглядно, как велик
полковой командир и как малы в сравнении с ним нижние чины. Так у г.
Островского на первом плане колоссальный Минин, за ним его страдания наяву и
видения во сне, а совсем назади два-три карапузика изображают русский народ, спасающий отечество. По-настоящему, следовало бы всю картину перевернуть, потому что в нашей истории Минин, а во французской - Иоанна д'Арк понятны
только как продукты сильнейшего народного воодушевления. Но наши художники
рассуждают по-своему, и урезонить их мудрено. - Что касается до "Тяжелых
дней", то это уж и бог знает что за произведение. Остается пожалеть, что г.