видимые явления и чем меньше он предается фантазиям, тем удобнее он
устроивает свою жизнь и тем быстрее одно усовершенствование быта сменяется
другим. - Ясно, смело и просто! - Таким образом, дельные историки путем
терпеливого изучения идут к той же цели, которую должны иметь в виду все
люди, решающиеся заявлять в литературе свои суждения о различных явлениях
нравственной и умственной жизни человечества.
Каждый критик, разбирающий какой-нибудь литературный тип, должен, в
своей ограниченной сфере деятельности, прикладывать к делу те самые приемы, которыми пользуется мыслящий историк, рассматривая мировые события и
расставляя по местам великих и сильных людей. - Историк не восхищается, не
умиляется, не негодует, не фразерствует, и все эти патологические
отправления так же неприличны в критике, как и в историке. Историк разлагает
каждое явление на его составные части и изучает каждую часть отдельно, и
потом, когда известны все составные элементы, тогда и общий результат
оказывается понятным и неизбежным; что казалось, раньше анализа, ужасным
преступлением или непостижимым подвигом, то оказывается, после анализа, простым и необходимым следствием данных условий. Точно так же следует
поступать критику: вместо того чтобы плакать над несчастиями героев и
героинь, вместо того чтобы сочувствовать одному, негодовать против другого, восхищаться третьим, лезть на стены по поводу четвертого, критик должен
сначала проплакаться и пробесноваться про себя, а потом, вступая в разговор
с публикою, должен обстоятельно и рассудительно сообщить ей свои размышления
о причинах тех явлений, которые вызывают в жизни слезы, сочувствие, негодование или восторги. Он должен объяснять явления, а не воспевать их; он
должен анализировать, а не лицедействовать. Это будет более полезно и менее
раздирательно.
Если историк и критик пойдут оба по одному пути, если оба они будут не
болтать, а размышлять, то оба придут к одним и тем же результатам. Между
частною жизнью человека и историческою жизнью человечества есть только
количественная разница. Одни и те же законы управляют обоими порядками
явлений, точно так же как одни и те же химические и физические законы
управляют и развитием простой клеточки и развитием человеческого организма.
Прежде господствовало мнение, будто общественный деятель должен вести себя
совсем не так, как частный человек. Что в частном человеке считалось
мошенничеством, то в общественном деятеле называлось политическою мудростью.
С другой стороны, то, что в общественном деятеле считалось предосудительною
слабостью, то в частном человеке называлось трогательною мягкостью души.
Существовало, таким образом, для одних и тех же людей два рода
справедливости, два рода благоразумия, - всего по два. Теперь дуализм, вытесняемый из всех своих убежищ, не может удержаться и в этом месте, в
котором нелепость его особенно очевидна и в котором он наделал очень много
практических гадостей. Теперь умные люди начинают понимать, что простая
справедливость составляет всегда самую мудрую и самую выгодную политику; с
другой стороны, они понимают, что и частная жизнь не требует ничего, кроме
простой справедливости; потоки слез и конвульсии самоистязания так же
безобразны в самой скромной частной жизни, как и на сцене всемирной истории; и безобразны они в том и в другом случае единственно потому, что вредны, то
есть доставляют одному человеку или многим людям боль, не выкупаемую никаким
наслаждением.
Искусственная грань, поставленная человеческим невежеством между
историею и частною жизнью, разрушается по мере того, как исчезает невежество
со всеми своими предрассудками и нелепыми убеждениями. В сознании мыслящих
людей эта грань уже разрушена, и на этом основании критик и историк могут и
должны приходить к одним и тем же результатам. Исторические личности и
простые люди должны быть измеряемы одною меркою. В истории явление может