58266.fb2 Мотивы русской драмы - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 7

Мотивы русской драмы - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 7

быть названо светлым или темным не потому, что оно нравится или не нравится

историку, а потому, что оно ускоряет или задерживает развитие человеческого

благосостояния. В истории нет бесплодно-светлых явлений; что бесплодно, то

не светло, - на то не стоит совсем обращать внимания; в истории есть очень

много услужливых медведей, которые очень усердно били мух на лбу спящего

человечества увесистыми булыжниками; однако смешон и жалок был бы тот

историк, который стал бы благодарить этих добросовестных медведей за чистоту

их намерений. Встречаясь с примером медвежьей нравственности, историк должен

только заметить, что лоб человечества оказался раскроенным; и должен

описать, глубока ли была рана и скоро ли зажила, и как подействовало это

убиение мухи на весь организм пациента, и как обрисовались вследствие этого

дальнейшие отношения между пустынником и медведем. Ну, а что такое медведь?

Медведь ничего; он свое дело сделал. Хватил камнем по лбу - и успокоился. С

него взятки гладки. Ругать его не следует - во-первых, потому, что это ни к

чему не ведет; а во-вторых, не за что: потому - глуп. Ну, а хвалить его за

непорочность сердца и подавно не резон; во-первых - не стоит благодарности: ведь лоб-то все-таки разбит; а во-вторых - опять-таки он глуп, так на какого

же черта годится его непорочность сердца?

Так как я случайно напал на басню Крылова, то мимоходом любопытно будет

заметить, как простой здравый смысл сходится иногда в своих суждениях с теми

выводами, которые дают основательное научное исследование и широкое

философское мышление. Три басни Крылова, о медведе, о музыкантах, которые

"немножечко дерут, зато уж в рот хмельного не берут", и о судье, который

попадет в рай за глупость, - три эти басни {9}, говорю я, написаны на ту

мысль, что сила ума важнее, чем безукоризненная нравственность. Видно, что

эта мысль была особенно мила Крылову, который, разумеется, мог замечать

верность этой мысли только в явлениях частной жизни. И эту же самую мысль

Бокль возводит в мировой исторический закон. Русский баснописец, образовавшийся на медные деньги и, наверное, считавший Карамзина величайшим

историком XIX века, говорит по-своему то же самое, что высказал передовой

мыслитель Англии, вооруженный наукою. Это я замечаю не для того, чтобы

похвастаться русскою сметливостью, а для того, чтобы показать, до какой

степени результаты разумной и положительной науки соответствуют естественным

требованиям неиспорченного и незасоренного человеческого ума. Кроме того, эта неожиданная встреча Бокля с Крыловым может служить примером того

согласия, которое может и должно существовать, во-первых, между частного

жизнью и историею, а вследствие этого, во-вторых, между историком и

критиком. Если добродушный дедушка Крылов мог сойтись с Боклем, то критикам, живущим во второй половине XIX века и обнаруживающим притязания на смелость

мысли и на широкое развитие ума, таким критикам, говорю я, и подавно следует

держаться с непоколебимою последовательностью за те приемы и идеи, которые в

наше время сближают историческое изучение с естествознанием. Наконец, если

Бокль слишком умен и головоломен для наших критиков, пусть они держатся за

дедушку Крылова, пусть проводят, в своих исследованиях о нравственных

достоинствах человека, простую мысль, выраженную такими незатейливыми

словами: "Услужливый дурак опаснее врага" {10}. Если бы только одна эта

мысль, понятная пятилетнему ребенку, была проведена в нашей критике с

надлежащею последовательностью, то во всех наших воззрениях на нравственные

достоинства произошел бы радикальный переворот, и престарелая эстетика

давным-давно отправилась бы туда же, куда отправились алхимия и метафизика.

VI

Наша частная жизнь запружена донельзя красивы и чувствами и высокими

достоинствами, которыми всякий порядочный человек старается запастись для

своего домашнего обихода и которым всякий свидетельствует свое внимание, хотя никто не может сказать, чтобы они когда-нибудь кому бы то ни было