Довод не произвел на адвоката впечатления.
— Вам следует подумать и о будущем.
Но я не желаю давать дополнительные материалы моим обвинителям, — привел я последний аргумент. — Ведь они-то наверняка используют их.
Хард рассмеялся:
— Какой вы чудак. Да разве кто-нибудь рассчитывает, что вы напишете правду? Газете требуется лишь ваша подпись. Все остальное они выдумают сами. Вы что, не знаете, как работает эта кухня?
В тот день мы так ни до чего и не договорились. Но Хард снова возвратился к этой теме.
Гордон! — воскликнул он с дрожью в голосе на следующей встрече. — Я принес вам великолепное предложение!
Оказалось, одна из газет готова платить 2500 фунтов за одно лишь право «первой руки», то есть за право сделать мне первое предложение в случае, если я все-таки решу написать мемуары.
— Дорогой друг, я ведь уже говорил, что не собираюсь ничего писать, — пытался отбиться я. Меня забавляла горячность Харда, искренняя забота о том, чтобы я сколотил солидный капитал.
— Но примите хотя бы этот задаток, — взывал к моему благоразумию Хард. — Газета прекрасно знает, что идет на немалый риск, но считает, что игра стоит свеч.
Я уступил. Предстояли огромные судебные издержки — по самым скромным подсчетам, только защита должна была обойтись в четыре тысячи фунтов стерлингов.
Интервью с героем книги:
— До суда остается месяц... Не так уж много. О чем были ваши мысли?
— Конечно, я не питал никаких иллюзий в исходе процесса. Я знал законы своей профессии и предвидел, что может случиться и такое. И, конечно же, был готов к этому, примерно так же, как летчик-испытатель, который, собираясь в полет, прекрасно отдает себе отчет, чем рискует. Но он также знает, насколько необходим этот риск во имя победы, совсем не малых целей, которые стоят сейчас и перед ним в том числе. Разведчик тоже рискует своей свободой, жизнью, наконец, и цели, которыми он руководствуется, тоже благородны и высоки. Скажем, не дать вспыхнуть новой войне, уберечь мир от ядерной катастрофы.
Итак, я знал, что исход процесса предрешен. Но оружия складывать не собирался. Одна из задач, которую я поставил перед собой, заключалась в том, чтобы заставить на процессе английскую контрразведку выложить как можно больше информации о себе. Это можно было сделать, если б удалось убедить защитника задавать совершенно конкретные вопросы некоторым из свидетелей... Я считал и считаю: разведчик должен оставаться разведчиком даже на скамье подсудимых. И в зале суда он продолжает работать... Я должен был создать такие ситуации, при которых английская контрразведка показала бы, что она знает действительно и чего вовсе не знает о нас. Это в значительной степени удалось.
Сошлюсь на свидетельство Джона Буллока — автора книги «МИ-5». Он писал, что в ходе расследования нашего дела «...контрразведчики вынуждены были применить буквально все, чем располагали в своем арсенале, и многое из того, что было сделано, пришлось раскрыть на суде. По-видимому, это был первый за всю историю МИ-5 случай, когда она полностью раскрывала методы своей работы».
Мне также хотелось своим поведением на суде дать понять тем друзьям на воле, что помогали мне в работе: вы можете не волноваться за свою судьбу и полностью положиться на разведчиков нашей страны. Это имело определенное нравственное, если хотите, значение.
Ну, и, наконец, надо было показать англичанам, как ведут себя в подобной ситуации коммунисты... Может быть, мои слова выглядят несколько декларативно, но, без рисовки, я действительно думал обо всем этом, хотя и не в столь четких и определенных формулировках.
Естественно, меня тревожили мысли о семье. Жена в то время ничего не знала об испытаниях, которые выпали на мою долю. Но я понимал, конечно, что Центр рано или поздно поставит ее в известность. Мысли о ней, о переживаниях матери — самых близких мне людей — угнетали. С другой стороны, я знал, что товарищи по работе сейчас жадно ловят каждое слово обо мне, меня как бы оценивают заново: «А что ты за человек на самом деле?» Это придавало силы, помогало вести себя так, чтобы они могли сказать: «Да, мы не ошиблись в тебе».
Процесс над полковником Молодым начался 13 марта 1961 года.
ГЛАВА XXIX
И снова были зловещие вопли сирен, тесная камера на колесах — «Черная Мэри», где я, сидя в крохотной кабине без окон, пытался по тому, как машина притормаживала, скрипела тормозами, делала правые или левые повороты, угадать, сколько километров мы проехали. Делал это я, скорее, по привычке — и так знал, куда едут, — но хотелось, чтобы все это поскорее закончилось и можно было выбраться из душной клетки на воздух.
Первую остановку «Черная Мэри» сделала в одном из полицейских участков в центре города — это был «этап» на пути в Центральный суд. Здесь заключенных «сбивали» в группы по судебным участкам. Наша группа уже была в сборе. Полицейские чины нервничали, без толку торопили заключенных.
Наконец и это осталось позади.
В десять утра меня доставили в «Олд Бейли» — Центральный уголовный суд называют так по имени крохотного переулка, где расположено это внушительное, старинной постройки здание, на куполе которого восседает богиня правосудия Фемида, равнодушно прислушиваясь к шуршанию шин, в том числе и «Черных Мэри». Глаза у Фемиды, как и положено, прикрыты повязкой, в одной руке — весы, в другой — меч. Нет, весы были предназначены не для меня...
Двое полицейских повели меня в камеру. Я отметил, что переходы усиленно охраняются. За несколько минут до начала процесса всем нам предложили пройти в зал суда. Мы поднялись по тихой и абсолютно пустынной лестнице — если не считать полицейских и контрразведчиков, молча торчавших на ее маршах. Каждый из нас думал, как я понимаю, о своем. Хаутон, видимо, еще надеялся, что суд примет во внимание его готовность сотрудничать с обвинением и то, что он был усерден в даче показаний. Джи еще верила, что досточтимые судьи учтут ее глубокое раскаяние. Ну, а я просто прикидывал, на сколько дней может затянуться процесс, — надо было рассчитать силы, чтобы их хватило до конца. В том, что из присяжных выжмут для меня максимальный срок, я уже не сомневался.
Потом мы поднялись по крутой лестнице в «док» — так называют небольшую платформу с ограждением, на которой находятся обвиняемые во время процесса, — и полицейский указал каждому его место.
Теперь несколько минут я мог просто разглядывать зал. Просто смотреть.
Между «доком» и возвышением для судей — оно пока что пустовало — я увидел длинный стол, на зеленой скатерти которого в строгом порядке лежали разные знакомые мне вещи — фотоаппарат, шифрблокноты, злополучная сумка Джи. Там был и китайский свиток, в ручке которого я хранил пленки, — «Этот милый серый кот...» Теперь все эти привычные для меня вещи были возведены в ранг вещественных доказательств. За столом уже торжественно восседали государственные чиновники, контрразведчики и полицейские — последние в штатском.
Слева возвышалась ложа присяжных заседателей. Дальше были места, которые традиционно занимает пресса, не всякая, конечно, а лишь представители самых влиятельных газет. И, наконец, справа от судьи — разместились защита и обвинение. Здесь же находились и почетные гости, многие попали благодаря «хорошим связям» — процесс обещал быть шумным. Среди них я заметил первого лорда Адмиралтейства. Почтенный джентльмен, видимо, хотел лично убедиться, что же происходило на одном из вверенных ему объектов. Над скамьями для почетной публики, как огромное ласточкино гнездо, навис балкон для публики попроще. Чтобы попасть туда, как я узнал потом, очередь занимали чуть ли не с ночи. И там тоже я увидел знакомые лица партнеров по бизнесу. По неофициальным правилам я мог просить пропуска для друзей. И потом, во время процесса, на балконе обязательно находился кто-нибудь из моих лондонских приятелей. А партнеры по бизнесу попали даже на скамью для особо почетных гостей. Они чувствовали себя именинниками, охотно давали интервью газетам. Суть их ответов сводилась к двум пунктам: «Гордон был хороший парень» и «Кто бы мог подумать?»
Заседание началось.
Торжественно прошествовали к своим местам трое судей. Благородными складками ниспадали с их фигур пурпурные, отделанные горностаем, мантии. Лица обрамляли старинные парики. Пышно разодеты были и защитники, и представители обвинения: длинные парики, черные мантии, широкие белые галстуки.
Сама история британского правосудия торжественно входила в зал «Олд Бейли».
Правда, это несколько напыщенное представление чуть портила фигура верховного судьи: затянутая в талии и расклешенная книзу мантия, покачивающаяся при каждом движении на сухопарых бедрах, делала лорда Паркера несколько похожим на стареющую женщину. А генеральный прокурор в своей мантии и белом парике, по едкому замечанию одного журналиста, напомнил ему тетку Чарлея...
Когда все участники театрализованного действа заняли отведенные им ритуалом места (судьи уселись под огромным «мечом правосудия», установленным на специальной подставке), в пространстве между «доком» и столом судей появился небольшого роста человечек в странном одеянии. Он развернул старинный свиток и начал выкрикивать высоким фальцетом на уже забытом всеми древне-кельтском языке какие-то длинные фразы...
Славные средние века пышно демонстрировали себя в главном суде современной Англии.
Я в свое время занимался исторической грамматикой английского языка, но не без труда разобрал: «Слушайте все! Слушайте все! Сегодня здесь будет творить правосудие Верховный судья лорд Паркер по делу «Королева против Гордона Лонсдейла, Харри Хаутона и Этель Джи», которые обвиняются в тайном сговоре с целью нарушить закон об охране государственной тайны...»
После некоторых осложнений с коллегией присяжных (один из защитников отклонил из состава коллегии присяжных заседателей всех женщин) двенадцать респектабельных джентльменов заняли свои места и приготовились творить правосудие. Каждый из них представлял именно тот класс, который правил в этом государстве, и каждый, не приступив еще к своим обязанностям, уже был твердо убежден, что человек, именуемый Гордоном Лонсдейлом, «виновен».
Клерк суда скороговоркой зачитал обвинительный акт: в такой-то период Лонсдейл, Хаутон, Джи, бубнил он, вступили в тайный сговор с целью нанести ущерб государству, передав другим лицам сведения, которые могли оказаться прямо или косвенно полезными врагу.
— Подсудимый Гордон Лонсдейл! — изрек традиционную фразу главный судья Паркер. — Признаете ли вы себя виновным в тайном сговоре нарушить закон об охране государственной тайны?
И после этого начал обвинительную речь генеральный прокурор. Для него это был большой день. Вскоре сэр Реджинальд Мэннингхем-Буллер был произведен в лорды-канцлеры — его заслуги оценили. Будущий лорд читал свою речь старательно и с выражением. Он громил, обличал, иронизировал и, воздев над головой руки так, что болтавшиеся при каждом его движении рукава черной мантии соскальзывали к плечам, взывал к патриотическим чувствам галерки. Где надо, он повышал голос почти до крика, где надо, понижал его до трагического шепота. Иногда заученным картинным жестом он поднимал со стола какое-нибудь вещественное доказательство и демонстрировал его суду. Я улыбнулся, заметив, что китайский свиток был подан прокурору уже вскрытым.
Хотя, как понимаете, в этот момент мне было не до эмоций: я старался не пропустить ни слова из речи прокурора. Именно из нее, а потом и из показаний свидетелей я мог выяснить, что же известно и что неизвестно о моей работе следствию. Естественно, я снова тут же обратил внимание, что обвинение в шпионаже было заменено обвинением в тайном сговоре. Из этого можно было сделать вывод, что английской контрразведке так и не удалось выявить каналов моей связи с Центром. Это было великолепным успехом, говорившим о высокой надежности и конспиративности нашей работы.
Потом мне стало ясно, что контрразведка «вышла» на меня сравнительно недавно и не сумела нащупать другие, значительно более ценные связи. Это тоже радовало.
Я по возможности старался слушать генерального прокурора: не обращая внимания ни на его патетические вскрики, ни на трагические ноты, когда тот обращался к патриотическим чувствам присяжных заседателей и публики. Я и не надеялся, что на судебном процессе хоть кто-нибудь скажет правду о моей работе, о том, что она служила одной цели: предотвратить новую мировую — скорее всего ядерную, бактериологическую — войну. Было бы нелепостью рассчитывать на то, что кто-нибудь из этих респектабельных джентльменов вдруг встанет и бросит в зал:
— А ведь действительно то, что происходит в адской бактериологической кухне Портона и на американских базах, расположенных на английской земле, касается не только Англии, но и всего мира.
Судей, как я отметил, было трое. Двое — весь процесс молчали. Они только изредка согласно кивали, когда Верховный судья обращался к ним за поддержкой. Тон задавал лорд Паркер. Он восседал на своем месте с холодной, высокомерной улыбкой на бескровных, плотно сжатых губах. В его репликах, которые он щедро отпускал всем, особенно нам, обвиняемым, сквозило плохо скрытое презрение. Лорд Паркер не говорил, а изрекал. Еще точнее — вещал... Я абсолютно уверен, что этот достойный представитель своего класса искренне считал всех, кто не состоит в одном с ним клане, людьми второго сорта. Не стоит обвинять меня в предвзятом отношении к досточтимому лорду. Его аристократический снобизм на процессе заметили и журналисты, и публика. И платили ему той же монетой — неприязнью...
Между тем процесс разворачивался по заведенному порядку. После «Сэра Устрашающего» наступила очередь суперинтенданта Смита из Скотленд-Ярда. Я отметил происшедшую в суперинтенданте перемену. Голос звучал несколько робко и неуверенно. Он сильно смахивал на школьника, не успевшего вызубрить урок. Смиту вскоре предстояло уйти в отставку, и он надеялся заработать на сенсационном деле Орден Британской Империи и повышение до чина главного суперинтенданта. Однако этому не суждено было сбыться: на свою беду, он завалил «экзамен» и вскоре был уволен из полиции без награды и повышения. Центральными в показаниях Смита были свидетельства, относящиеся к моему аресту.
Прокурор. Вы видели, как Лонсдейл встретился с Хаутоном и Джи?
Смит. Да, сэр, я видел, как Лонсдейл встретился с Хаутоном и Джи.