Через два месяца после прибытия генерала Чжан Цзинь-у в Лхасу вошли три тысячи солдат и офицеров китайской армии. Вскоре после этого прибыло еще одно подразделение примерно такого же размера под руководством еще двух генералов - Тан Куан-сэнь и Чжан Го-хай. Население Лхасы наблюдало их приход с очевидным безразличием, которое, я полагаю, как правило, и демонстрируется обычными людьми перед лицом такого национального унижения. Поначалу между китайскими командирами и нашим правительством не было контактов за исключением того, что китайцы требовали продовольствия и снаряжения. Но эти требования вскоре стали приводить население города в беспокойство. Китайцы реквизировали нужные им дома и дополнительно купили или взяли здания в аренду. Затем невдалеке от Норбулинки, в красивейшем месте у реки, которое всегда было излюбленным местом летних пикников, они взяли себе громадную площадь для лагеря. Потом они потребовали в долг две тысячи тонн ячменя. Такое громадное количество отсутствовало в государственных закромах, и правительство вынуждено было сделать заем у монастырей и частных владельцев. Китайцы требовали также и другие виды пищи, и скромные ресурсы города начали иссякать, а цены начали подниматься.
Вскоре появился еще один генерал в сопровождении восьми или десяти тысяч солдат. Они захватили еще большую площадь для лагеря, и под грузом дополнительных потребностей продовольствия наша нехитрая экономика была сломлена. Они ничего не принесли с собой, рассчитывая все получить из наших скромных источников снабжения.
Цены на зерно взвились в десять раз, на масло в девять, а на другого рода товары в два-три раза. Впервые, насколько люди помнили, население Лхасы было доведено до уровня голодания. Недовольство присутствием китайской армии росло, и дети стали бегать, выкрикивая лозунги и бросая камни в китайских солдат. Это было знаком того, что взрослые едва сдерживали свое негодование. Посыпались жалобы, как в наш офис, так и в Кашаг. Но мы ничего не могли сделать. Китайские армии прибыли, чтобы обосноваться здесь, и не намерены были принимать какие-либо предложения или оказывать содействие нашему правительству.
Напротив, их требования с каждым днем возрастали. Вскоре они потребовали еще две тысячи тонн ячменя, и мы были вынуждены искать его. Это называлось "заём", и генералы обещали оплатить его инвестициями в развитие промышленности Тибета. Но эти обещания никогда не были выполнены, в то время как условия для населения Лхасы все ухудшались и ухудшались.
В город постоянно прибывали высокопоставленные китайские чиновники, и генералом Чан Син-гу была проведена целая серия встреч. Члены Кашага должны были посещать их, и это выпадало большей частью на долю Лукхангвы, моего светского премьер-министра, который должен был находить баланс между существенными потребностями населения и требованиями захватчиков.
У него хватало мужества прямо объяснять китайцам, что тибетцы были скромной религиозной общиной и их производственных возможностей всегда было достаточно только для них самих. Избыток был очень небольшим. Может быть, его хватило бы, чтобы снабжать китайские армии месяц или два, но не более того. И избыток не мог создаваться постоянно. Не могло быть какихто разумных причин, указал он, для того, чтобы держать в Лхасе такие громадные силы. Если они были нужны для защиты страны, то их следовало бы послать на границы, а в городе должны были бы остаться только начальники с эскортом разумного размера.
Ответ китайцев поначалу был очень вежливым. Генерал Чжан Цзинь-у заявил, что наше правительство подписало соглашение, согласно которому китайские вооруженные силы должны быть размещены в Тибете, поэтому мы обязаны обеспечивать их продовольствием и всем необходимым. Он сказал, что они прибыли в Тибет только для того, чтобы помочь Тибету развить его ресурсы и защитить его против империалистического господства, и что они вернутся в Китай, как только Тибет сам окажется способным управлять своими делами и защищать свои границы. Как только вы встанете на ноги, сказал он, мы не будем здесь оставаться, даже если вы нас попросите.
Лукхангва пытался указать, что единственными людьми, которые когда-либо угрожали нашим границам, были сами китайцы. И что мы управляли своей страной на протяжении столетий. Но во время следующей встречи он сказал генералу, что несмотря на его уверения, что китайцы прибыли помочь Тибету, пока что они ничего не сделали, чтобы осуществить эту помощь. Наоборот, их присутствие создало серьезные трудности, и большая часть их действий только добавляла гнева и недовольства народа.
Было упомянуто одно из таких действий, которое было более важным для нас, чем могло бы показаться, - сожжение костей мертвых животных в священном городе Лхасе. Это было большим оскорблением религиозных чувств тибетцев и вызвало большое количество враждебных заявлений.
Но вместо того, чтобы обдумать причины очевидной враждебности народа, Чжан Цзинь-у ожидал, что ей положит конец наше правительство. Среди прочих жалоб он заявил, что люди выходят на улицы Лхасы и распевают песни, унижающие китайцев, и предложил, чтобы наше правительство издало декларацию, призывающую к дружеским отношениям с китайцами. Он написал проект декларации и передал его Лукхангве.
Когда Лукхангва прочел его, он обнаружил, что это был приказ запретить пение на улице, и, конечно, вместо того, чтобы издавать столь смехотворный декрет, он переписал его в несколько более приличной форме, и я думаю, что китайцы никогда ему этого не простили.
На протяжении ряда встреч жалобы китайцев все усиливались. Хотя они и пытались разъяснить народу, как они говорили, что они прибыли в Тибет только для того, чтобы помочь тибетцам, поведение народа с каждым днём ухудшалось. Китайцы жаловались, что люди собираются на митинги критиковать китайских начальников, что, без сомнения, было правдой, и потребовали, чтобы Кашаг запретил такого рода собрания.
Это было сделано, но лхасцы немедленно начали вешать плакаты и распространять в городе листовки, где говорилось, что их ждет голод, и требовалось, чтобы китайцы убирались назад в Китай. Несмотря на запрет, состоялся большой митинг, на котором был написан меморандум, где перечислялись тяготы населения и указывалось, что условия в Лхасе стали крайне серьезными. В меморандуме высказывалась просьба, чтобы китайские войска были выведены и в городе остались только официальные лица. Одна копия этого меморандума была послана китайским генералам, а одна - в наш Кашаг.
Китайцы заявили, что документ был инспирирован империалистами, и начали намекать, что в Лхасе есть какие-то люди, которые специально создают трудности, беспокойство. Однажды Чжан Цзинь-у прибыл в Кашаг и сердито обвинил обоих премьер-министров в том, что они являются тайными лидерами, стремящимися нарушить соглашение, подписанное в Пекине.
Модель, по которой развивались эти события, отчаянно знакома каждой стране, ставшей жертвой оккупации. Захватчики прибывают, полагая - насколько искренне, сказать трудно, - что они прибыли в качестве благодетелей. Они, как кажется, удивлены, что подчинённый народ, по меньшей мере, не жаждет их благодеяний. В то время, как в народе растет недовольство ими и они не пытаются уладить его своим уходом или хотя бы каким-то вниманием к пожеланиям людей, они пытаются подавить его все большим применением силы и, вместо того, чтобы винить самих себя, ищут "козлов отпущения".
В Тибете первыми "козлами отпущения" были чисто воображаемые "империалисты" и мой премьер-министр Лукхангва.
Но такой род действий не мог привести ни к чему, кроме как к катастрофе. Народное недовольство не может быть подавлено силой более, чем на короткое время, потому что репрессии всегда делают его только более сильным. Этот урок, казалось бы столь очевидный, должен был быть еще пройден китайцами.
В этот период растущего напряжения китайцы время от времени настаивали на том, чтобы не иметь дело с обычными протокольными агентствами правительства, а общаться непосредственно со мной. Вначале оба мои премьер-министра всегда присутствовали в качестве моих советников, когда я встречался с китайскими генералами, но во время одной из встреч Чжан Цзинь-у совершенно потерял самообладание из-за слов моего министра-монаха Лобзана Таши.
В том возрасте, в котором я был, меня это шокировало. Я никогда не видел, чтобы взрослый человек так себя вел. Но каким бы юным я ни был, именно я должен был вмешаться, чтобы успокоить его. И после этого случая китайцы стали требовать встреч со мной наедине.
Когда бы они ко мне ни приходили, их сопровождал эскорт охранников, которые располагались во время беседы перед моей комнатой. Это указывало на плохие манеры и не более того, но оскорбляло чувства тех тибетцев, которым об этом было известно. Окончательный кризис в отношениях между китайцами и Лукхангвой возник относительно проблемы, которая не имела ничего общего со страданиями Лхасы. Чжан Цзинь-у созвал особо большое собрание, куда были призваны и мои премьер-министры, и Кашаг, и все высшие китайские официальные лица, как гражданские, так и военные. Генерал объявил, что пришло время для того, чтобы тибетские войска вошли в народно-освободительную армию, как это предусматривалось "Соглашением из 17 пунктов". Он предложил в качестве первого шага в этом направлении, чтобы какое-то число молодых тибетских солдат было выбрано для подготовки в китайских армейских лагерях в Лхасе. Затем, сказал он, они могли бы вернуться в свои подразделения для того, чтобы тренировать других.
На этот раз Лукхангва высказался в более сильных выражениях, чем когда бы то ни было раньше. Он сказал, что это предложение ни необходимо, ни приемлемо. Абсурдно было бы следовать условиям соглашения из 17 пунктов. Наш народ не принимал соглашения, а сами китайцы многократно нарушали его условия. Их армия все еще оккупировала Восточный Тибет, и эта территория не была возвращена правительству Тибета, как следовало сделать. Агрессия против Тибета была ничем не оправдана: китайская армия силой вошла на территорию Тибета в то время, когда все еще велись мирные переговоры.
Что касается вхождения тибетских подразделений в китайскую армию, то в соглашении говорилось, что китайское правительство не будет принуждать тибетцев принимать реформы, а это было реформой, которая вызывала у тибетского народа стойкое неприятие, и как премьер-министр он не мог ее одобрить. Китайские генералы мягко ответили, что этот вопрос не так уж важен и они не вполне понимают, почему тибетское правительство так резко возражает.
Затем они несколько сменили тему. Они предложили, чтобы во всех тибетских казармах тибетский флаг спустили и вместо него подняли китайский.
Лукхангва ответил, что, если над казармами поднимут китайские флаги, то солдаты, несомненно, сразу же их спустят, что будет оскорбительно для китайцев. В ходе этого спора о флагах Лукхангва сказал, что было бы нелепо со стороны китайцев, после того как они силой нарушили целостность Тибета, просить тибетцев оставаться с ними в дружеских отношениях.
"Если вы ударите человека и пробьете ему череп, - сказал он, - вряд ли вы сможете рассчитывать на его дружелюбие". Это окончательно разгневало китайцев, и они закрыли совещание, предложив провести другое через несколько дней.
Когда все представители встретились снова, в качестве основного оратора выступил другой генерал, Фан Мин. Он спросил Лукхангву, не допустил ли он ошибки при высказываниях на предыдущей встрече, без сомнения ожидая извинений. Но Лукхангва, конечно, стоял на своем и добавил, что это была его обязанность искренне объяснить ситуацию, потому что по всему Тибету распространились слухи о бесчинствах китайцев в восточных провинциях и чувства людей обострены. Если бы китайские предложения относительно армии были приняты, насильственная реакция могла последовать незамедлительно. И не только со стороны армии, но и со стороны всего тибетского народа.
В своем ответе генерал Фан Мин потерял самообладание и обвинил Лукхангву в том, что он поддерживает тайные отношения с зарубежными империалистическими державами. Он кричал, что попросит меня сместить Лукхангву с его поста. Лукхангва ответил, что, конечно, если я, Далай Лама, подтвержу, что он совершил неправильный поступок, то он не только оставит свой пост, но также оставит и свою жизнь.
Здесь генерал Чжан Цзинь-у вмешался, сказав, что Фан Мин ошибается, и попросил наших представителей не принимать то, что он сказал, слишком серьезно.
Итак, совещание опять было сорвано без какого-либо соглашения. Несмотря на это и невзирая на смягчающее вмешательство Чжан Цзинь-у, вскоре после этой встречи я получил письменный документ, в котором китайцы настаивали, что Лукхангва не хочет способствовать улучшению отношений между Китаем и Тибетом, и предложили мне сместить его с его поста. Они сделали то же представление Кашагу, и Кашаг также выразил мне свое мнение, что было бы лучше, если бы оба премьер-министра ушли в отставку. Итак, кризис достиг апогея, и я оказался перед лицом очень трудного решения. Я восхищался мужеством Лукхангвы в его противостоянии китайцам, но сейчас я должен был решить, позволить ли ему продолжать это или вновь пойти на уступки китайским требованиям.
Здесь было два соображения: личная безопасность Лукхангвы и будущее страны в целом. Первое меня менее беспокоило. Лукхангва уже подверг свою жизнь опасности. Если бы я отказался освободить его от должности, были все основания предполагать, что китайцы могут избавиться от него своим способом.
Мои взгляды относительно вопроса в целом за время этого долгого периода напряжения заметно развились.
Конечно, я так и не получил какого-либо теоретического образования относительно сложностей международной политики. Я мог лишь приложить к решению этих вопросов мою религиозную подготовку, а также здравый смысл. Но религиозная подготовка - как я думал и продолжаю думать - является весьма надежным проводником.
Я рассуждал, что, если бы мы продолжали противостоять и гневить китайских генералов, это могло привести лишь к новым циклам репрессий и народного возмущения. В конечно счете это, несомненно, должно было кончиться физическим насилием. Однако насилие было бесполезным. Мы не могли избавиться от китайцев силой. Они в любом случае победили бы, если бы мы начали воевать, и наш невооруженный и неорганизованный народ пал бы жертвой. Единственной нашей надеждой было мирно вынудить китайцев исполнить свои обязательства, принятые ими в Соглашении.
Ненасилие было единственным путем, который, возможно, в конечном счете мог сохранить нам какую-то степень свободы, пусть и через годы терпения. Это означало, что, по мере возможности, нам необходимо сотрудничать. И проявлять пассивное сопротивление, когда сотрудничество было невозможным.
Насильственное противостояние было не только непрактичным, но и неэтичным. Ненасилие является единственным нравственным путем. Это было не только мое собственное глубокое убеждение, было ясно, что это соответствует учению Будды, и как религиозный лидер Тибета я обязан был его придерживаться. Пусть мы были бы унижены, и наше наиболее ценное наследие потеряно на какой-то период. Что ж, в таком случае нашей долей должно быть смирение. В этом я был уверен. Поэтому я с печалью принял рекомендацию Кашага и попросил премьер-министров подать прошение об отставке. Они пришли ко мне, и я подарил им шарфы и подарки, и мои фотографии. Я чувствовал, что они очень хорошо понимают мое положение.
Я не назначил никаких преемников для них, потому что было бесполезно иметь премьер-министров, если они являлись бы просто козлами отпущения для китайцев. Было лучше мне самому принять ответственность, поскольку в глазах всех тибетцев мое положение было выше всякой критики.
Впоследствии Лукхангва ушел в Индию, где стал моим премьер-министром в эмиграции и оставался на этом посту, пока возраст не заставил его уйти в отставку. И до настоящего времени он мой надежный советник.
Но, к своему глубокому сожалению, должен сказать, что в 1959 году, после того, как я сам оставил Тибет, Лобзан Таши, монах-премьер-министр, был брошен китайцами в тюрьму и так и не был освобожден.
Когда этот инцидент завершился, отношение китайцев стало более дружелюбным и гибким. Они предложили Кашагу послать делегацию тибетских официальных лиц, монахов, торговцев и других представителей, в Китай, чтобы они сами увидели и убедились, как они говорили, что народ Китая имеет абсолютную свободу в исповедании своей религии. Мы приняли это предложение и выбрали членов делегации. Они были взяты в путешествие по Китаю, и, когда вернулись, представили доклад, который, как всем было известно, был написан под китайскую диктовку.
Затем китайское правительство пригласило и меня самого посетить Китай. Хотя, несомненно, произошло некоторое улучшение в отношениях между моим правительством и китайскими чиновниками в Тибете, я все еще был в громадной степени разочарован их полным пренебрежением нашими интересами и благосостоянием нашего народа. Я думал, что должен встретиться с высшими лидерами Китая и попытаться убедить их придерживаться тех обязательств, которые они приняли в навязанном нам Соглашении. Итак, я решился поехать.
Население Лхасы ужасно не хотело, чтобы я ехал в Китай. Они опасались, что мне никогда не дадут вернуться. Но я не боялся стать заключенным и решил, что обязан поехать. Поэтому во время религиозной церемонии в Норбулинке, где собралось очень много народа, я сделал все, что мог, чтобы убедить их, и обещал вернуться домой в течение года.
В это время в Пекине готовилась сессия Национальной ассамблеи народов Китая для создания конституции. Китайцы зарезервировали десять мест в этой Ассамблее для Тибета. Как утверждалось, китайские представители были избраны, но нас просили назначить делегатов в Ассамблею. Китайское правительство предложило мне самому возглавить эту делегацию. Многие из наших считали, что достоинство Далай Ламы не позволяет быть членом такой Ассамблеи, но мне представлялось, что отказом мы ничего не приобретём. Напротив, отказавшись, мы можем потерять всякий шанс сохранить хоть какую-то автономию. В то время как если мы согласимся, может быть, это поможет вынудить китайцев придерживаться своих обещаний.
Итак, я оставил Лхасу в 1954 году.
На берегу реки была проведена религиозная церемония, на которую народ Лхасы пришел со мной прощаться. Все были заметно опечалены и подавлены моим отъездом, да и сам я не усматривал ничего приятного в моем первом путешествии за границы Тибета. Начать путешествие я имел возможность в машине. Китайцы сумели доставить в Лхасу много автомобилей, в основном военных. И с востока и с северо-запада были построены стратегические дороги.
Строительство дорог было еще одним источником недовольства и разногласий. Тибетских рабочих рекрутировали насильно, поскольку никто по своей воле не хотел идти на такую работу, а оплата их была чрезвычайно мала, и земли реквизировали большей частью без компенсации. Там, где под дороги забирались пахотные земли, предоставить другие земли для крестьян заставляли наше правительство. Но, как правило, других плодородных земель в окрестности не было. Несомненно, для развития страны дороги были необходимы. Но способ, которым китайцы строили их, был несправедлив и оскорбителен для сельского населения.
Итак, первые 90 миль из Лхасы мы проехали. Далее дорога была закончена лишь наполовину, и нам опять пришлось пересесть на лошадиные спины, как всегда и делают тибетцы. Шли проливные дожди, и в нескольких местах на строящуюся дорогу сошел сель, поэтому кое-где мы не могли ехать верхом и должны были пробираться через глину. Там, где дорога огибала горные утесы, сверху на дорогу падали камни и затем, перелетая через дорогу, летели до реки, которая была на сотню футов ниже. Полу-построенная дорога была настолько опасна, что во время нашего путешествия погибли три человека, а также много мулов и лошадей.
Следующие 10 дней мы имели возможность ехать на джипе, хотя дорога была еще очень плохой. Последние шесть дней из десяти мы проезжали через территорию, которая была преимущественно тибетской, хотя, как и мой родной район, она была занята китайцами много лет назад и управлялась китайцами. Население здесь в основном шло от тибетского корня, и, где бы я ни останавливался на ночь, я должен был давать публичные приемы. Все настаивали, чтобы при моем возвращении из Китая я, хотя бы на несколько дней, у них остановился.
В месте, которое называлось Тачинлу, мы пересекли холм, знаменитый в тибетской истории. Он обозначал древнюю исходную границу между Тибетом и Китаем. Перейдя на другую сторону, мы сразу увидели, что действительно находимся в иностранном государстве. Люди и по внешности были китайцы, и их дома, платья, манеры и обычаи были совершенно другими. Кроме того, мы начали замечать по краям дороги чайные, верный знак того, что мы уже в самом Китае.
Всю дорогу до китайского города Чэнду мы ехали на машине. Затем оттуда мы полетели в Синин и, наконец, особым поездом отправились в Пекин. Только несколько лет назад, когда меня так интересовала механика, полет на самолете или путешествие на поезде были бы для меня как восхитительная мечта, но теперь, хотя и то и другое я совершал впервые в жизни, мой ум был настолько полон наших политических проблем и ответственности, что наслаждаться этими новыми переживаниями я совершенно не мог.