В общем, надо разобраться в обстановке. Командование батальона совещается, как быть дальше: или занимать оборону, или наступать.
Первый раненый - Нургалиев. Минный осколок перебил ему правую руку. Вахонин делает Мусе перевязку и отправляет в тыл одного. Крепкий солдат, дойдет без провожатого. Народу в лыжбате осталось мало, отрывать бойцов без крайней необходимости нельзя.
А куда идти? Где медпункт пехотной части, которой мы сейчас помогаем? Возможно, придется добираться до ПМП 8-го гвардейского? До него четыре километра с лишним. Но Муса боец толковый, найдет...
Еще кого-то ранило, отчаянные крики о помощи...
Подбегаю к раненому и вижу: лежа на боку, корчится и кричит от боли Кронид Кунгурцев. Отхватило стопу ноги, торчит обнаженная кость. Ватные штаны и шинель изорваны в клочья и покрыты копотью. Даже лицо черное, как у трубочиста.
У меня прямо похолодело в груди. Дело не только в том, что непоправимо искалечен Кунгурцев. Я сразу сообразил: ранение не осколочное, как у Мусы. Не от мины с воздуха. И вид раны, и копоть говорят о том, что Кронид подорвался на противопехотной мине - или свеженькой, только что поставленной, или, скорее всего, на мине-"подснежнике".
Но ведь одну мину не устанавливают. Где-то рядом, вокруг, должны быть и другие. Выходит, мы опять напоролись на минное поле!
У ручья Нечаянного мне повезло: по воле случая я оказался только рядом с минным полем. Чуть было не пошел вместе с Авениром за снегом, да по какому-то поводу замешкался. А здесь... Здесь пока что ничего не ясно. Где оно, это минное поле? Куда оно тянется и где его края? Логично предположить, что заминирована полоса вдоль просеки. А может быть, и сама просека...
Сознание того, что находишься на минном поле, - особое испытание для психики. До сих пор для меня самым страшным было попасть под бомбежку. Сейчас я понял, что бывает нечто и пострашнее бомбежки. Не говоря уже о страхе, на минном поле чувствуешь себя в ужасно дурацком положении. С одной стороны, своей судьбой как будто распоряжаешься сам. Ступишь сюда - останешься цел, ступишь туда - тебе отхватит ногу. С другой стороны, эта свобода выбора часто оказывается иллюзорной. Где она, спасительная пядь земли, и где - роковая? На "земляничной поляне" можно было кое-что рассмотреть под ногами. А здесь снег, мох, брусничник... Поди угадай, "где таится погибель моя!".
Разумеется, в своем самочувствии на минном поле я разбирался после, в спокойной обстановке. А в то время мне было не до психологического анализа и не до философских размышлений. В частности, когда увидел раненого Кронида, надо было немедленно действовать.
Передав Кронида двоим санитарам, я побежал разыскивать комроты и комбата. Надо, думаю, немедленно доложить им о грозной опасности. Пробежал немного, метров двадцать, и вдруг - тах! Из-под ног вырвалось тугое облако дыма, в нос резко шибануло тошнотворными запахами тола и селитры. Мгновением позже почувствовал острую боль в ноге.
Взглянула смерть дырявыми глазами
На землю в сумерках пороховых.
И вдруг заметила в могильной яме
Два тела, возмутительно живых.
Эдуардас Межелайтис
Двое в воронке
Первый этап
Последующие за взрывом мины события сохранились в моей памяти изолированными сценками, отделенными одна от другой промежутками небытия. Так взрослому человеку вспоминается раннее детство.
Фактически ребенок воспринимает окружающий мир непрерывным потоком. И только наша память в течение десятиий теряет многие и многие детали, сохраняет лишь самое яркое, впечатляющее...
Здесь, у Ольховских Хуторов, получилось иначе. Оглушенный взрывом, я все то, что происходило вокруг меня, уже тогда воспринимал дискретно. Отдельная сценка - провал в памяти, еще сценка - и опять провал... И в таком состоянии я пробыл несколько дней.
...Слышу рядом знакомые голоса.
Вахонин. Бери, Вася, под мышки, а я под колени подхвачу. Оттащим в безопасное место.
Воскобойников (ворчливо). А где тут безопасные места? Таблички на них приколочены, что ли? Того и гляди - сейчас и меня с тобой подкует...
Приподымают меня. Острая боль в ногах - и я проваливаюсь в небытие.
...Прихожу в себя от ощущения сильного холода на лице.
Вахонин. Ничего, ничего, старшина! Это я тебя снегом от копоти очищаю.
...Вверху, у вершины ели, звеняще-звонко разорвалась мина - и на меня посыпались срубленные осколками лапки, сбитые воздушной волной шишки. Неподалеку еще один разрыв и еще... Понимаю, что вражеские минометы бьют по нашему квадрату, но почему-то никакой тревоги за свою судьбу не испытываю. Будто это меня уже не касается.
...Надо мной уже не ель, а сосна. Слышу голос комбата:
- Вахонин, потащите Геродника, Воскобойников - Кунгурцева. Точно выясните, куда направлять раненых. Если ближе не найдете, везите до нашего пе-эм-пе. Спросите, дошел ли Нургалиев. И - немедленно назад! Ищите нас в районе этой просеки. Мы сделаем в заминированной полосе проходы и отметим их вешками. Так что глядите в оба!
Странное состояние пока не проходит. Хотя я через какие-то промежутки времени выплываю из глубин небытия, мое сознание воспринимает окружающее суженно, неполно. Нарушилось чувство сориентированиости тела в пространстве. Такое бывает в момент пробуждения после крепкого сна. Как говорил Философ, "пока прочухаюсь, никак не пойму, куда комлем лежу". А у меня сейчас еще большая неясность. Не отдаю себе отчета: то ли лежу, то ли сижу, то ли стою, то ли, как дух бесплотный, растворен в окружающем пространстве. Кажется, сообразить проще простого: над собой вижу ветви сосны - значит, лежу на спине. Но мою "сообразиловку" крепко тряхануло взрывом. Шарики-ролики сдвинулись в ней с места, и она пока не срабатывает.
...Слышу знакомые голоса рядом с собой... Стоит повернуть голову - и увижу комбата, Воскобойникова, Вахонина. Но не поворачиваю. То ли отсутствует желание увидеть их, то ли не соображаю, что могу проделать такую простую операцию.
...И поразительное безразличие. Рвутся рядом мины - и пусть рвутся. Будто ней порой стрекочут в траве кузнечики. Вообще-то понимаю, что ранен. Но как именно ранен, есть ли у меня руки-ноги - .на этот счет не испытываю ни тревоги, ни хотя бы элементарного любопытства.
...Надо мной уже не сосна, а небо, просвет между высокими елями. Бой по-прежнему гремит вовсю, но уже не вокруг, не рядом, а на некотором удалении. Неподалеку слышен негромкий разговор. Поворачиваю голову и вижу: на бугорке под елью сидят рядом Воскобойников и Вахонин. Курят.
Как я после разобрался, этот инстинктивный поворот головы свидетельствовал о важном сдвиге в моем организме - о частичном выходе из шокового состояния. Сердце тревожно забилось от нахлынувших на меня вопросов и опасений. Где мы? Сколько времени прошло после ранения? Какое у меня ранение? Быть может, полностью оторвало ногу, как Кунгурцеву? Или, еще хуже, "распластало", как Авенира?
Чувство тревоги приправлено ощущением досады. Дескать, все эти вопросы уже давно надо было выяснить, а я только сейчас спохватился.
С большой опаской шевелю руками... Шевелятся! И совсем не больно! Приподымаю руки вверх... Подымаются! И повязок на них нет. Пробую пошевелить ногами... Больно! Обеим ногам очень больно!
Опять поворачиваю голову, спрашиваю:
- Вахонин! Что у меня с ногами?
Саша и Философ бросают окурки и подбегают ко мне.
Саша. Удачно отделался, товарищ старшина! На правой ноге только пальцы и четвертушку стопы отхватило, а левая - и совсем целая. Только взрывной волной по ней крепко вдарило: разбухла и посинела. В общем, без костылей будешь ходить, старшина!
Философ. У моего Кронида дело похуже. Он мину прикаблучил, а ты самым-самым носком тисканул ее.
Саша. Погляди на свои ляльки. Не обманываем, обе при тебе.
Саша приподнял меня за плечи, и я увидел свои "ляльки". Левая нога закутана в плащ-палатку, а на правой - столько всякой всячины намотано поверх бинтов, что она похожа на банник крупнокалиберной гаубицы. Обе ноги покоятся на небольшом возвышении: поперек кормы волокуши положено несколько коротких палок и поверх их настелены еловые лапки.
В пяти-шести метрах за моей волокушей - еще одна. На ней лежит Кунгурцев. Он тихо стонет...
Да, волокуши... Пригодились-таки! А ведь были сомнения, в том числе у меня, - стоит ли брать. Санитары вступились. Говорят, там, куда идем, густой бор, снег еще должен быть. А если местами и сошел - не беда, одолеем. Ведь, бывает, положишь раненого на плащ-палатку и тащишь по земле. А на волокуше и нам легче и раненому удобнее. Последнее слово сказал комиссар Емельянов. "Берите, - говорит. - У нас слишком мало людей осталось, чтобы при дальней транспортировке на одного раненого по четыре носильщика отрывать..."
И вот сам на волокуше лежу. На одной из трех трофейных. Как и Кунгурцева, меня покрывает слой черной, с сероватым оттенком, копоти. Да и весь я какой-то опаленный. Ватные брюки в полуистлевших клочьях, подпалинах и пропалинах. Низ шинели начисто отсутствует, только из-под поясного ремня зубцами торчат траурные кружева.
- А почему я такой... - спрашиваю у Вахонина, - будто на вертеле побывал?
- Эти мины иного сорта, чем были у Нечаянного. При взрыве дают поменьше дыму и побольше пламени.