С полчаса простояли. Ждали, пока саперы чинили мост через реку Глушицу. За этим мостом и начинается печально знаменитая "долина смерти". Она тянется несколько километров, вплоть до реки Полисти... Наш квадрат обстреляли из тяжелых минометов.
Едем дальше. В "долине смерти" отнюдь не кладбищенская тишина. Наоборот, здесь даже слишком шумно. Мы фактически пересекаем поле боя. Наши пехотинцы и артиллеристы с трудом сдерживают врага, наседающего с севера и с юга. Стоят насмерть, понимают, что мясноборская горловина - единственная артерия, питающая 2-ю ударную.
Вдруг небо заметно посветлело: немцы впереди навесили "фонари" и бомбят дорогу. Скоро мы добрались до участка лежневки, только что разбитой прямым попаданием бомбы. Саперов пока не видно, и когда они появятся, неизвестно. Для ускорения дела Костя и Прохнич собирают уцелевшие разметанные бревна, жерди и наскоро сооружают настил в обход воронки. Им в меру своих возможностей подсобляют некоторые раненые. Однако выигрыша во времени не получилось. Наоборот - застряли еще основательнее. Бревна и жерди расползлись под колесами, грузовик по оси погряз в торфяном месиве. У попавшей в беду машины собралась группа солдат. Не из попутных или встречных, а из местных, которые держат оборону на этом участке горловины. Следом за ними подошел лейтенант и с ходу напустился на шофера и военфельдшера. За неумелую "самодеятельность". Дескать, коли уж взялись починять дорогу своими силами, то надо было это делать не тяп-ляп, а надежно. Однако, сменив гнев на милость, пообещал помочь. Только поставил условие: машина так глубоко вбахалась в болото, что придется на время полностью освободить кузов.
Солдаты помогли Косте и Прохничу выгрузить раненых. По обе стороны дороги тянулось изрытое минами, истоптанное солдатскими сапогами болото. Тут негде было приткнуться. Нас положили рядами на лежневке за пределами разбитого участка. И у порожнего грузовика сразу же началась фронтовая толока.
Жерди и бревна, перебитые бомбой, солдаты подкладывают под колеса, целые служат вагами. Натужно взвывает мотор. Колеса с треском перемалывают и вминают в торфяную кашу недостаточно прочные подкладки. В эту шумовую симфонию гармонично впается забористый мат. Злые, как черти, но уже охваченные спортивным азартом солдаты хриплыми, простуженными голосами кроют волховские болота и весеннюю распутицу, Гитлера и Геббельса, угодившего в лежневку фашистского чика, сидящего за рулем шофера и повисшего на ваге военфельдшера... Клянут суковатую ель и ломкую ольху, поминают печенки и селезенки, поминают черта и бога. Только нас, раненых, очень близко причастных к этому делу, оставляют в покое. Надо полагать, мы святее самого господа бога.
Вздымая высокие черные фонтаны, поблизости разорвалось несколько мин. Одни солдаты залегли вдоль бортов грузовика, другие поползли в стороны. А как быть нам, лежащим на совершенно незащищенном и немного возвышенном месте? Здесь оставаться опасно! Еще залп... Смотрю, один раненый сполз с лежневки, за ним другой, третий... Не выдержал и я, перемещаюсь уже испытанным способом: сидя, спиной вперед. Берется заморозок, подо мной хрустит ледяная корка. Насквозь промокли ватные брюки и рукавицы...
Третий залп, четвертый... Добрался я до траншеи. Она здесь особой конструкции. В болото в два ряда загнаны сваи, концы их торчат над землей на метр, на полтора. К сваям прикручены проволокой или лозинами жерди-поперечины. Промежуток между двумя стенками набит землей, торфом. Там, где надо, проделаны амбразуры.
Бывает, ограничиваются одним таким барьером. Намного надежнее, если их два, на расстоянии около метра друг от друга. Получается "болотная траншея". Дно ее выстилают лапником, хворостом, фашинами. Здесь "болотные солдаты" несут свою трудную службу, здесь и отдыхают.
Девятый залп, десятый... И на нем обстрел прекратился. На лежневке кто-то зовет на помощь. У грузовика возобновляется деловая возня. Матерщинники обновили свой репертуар: теперь они полностью переключились на фашистских минометчиков. Военфельдшер собирает расползшихся по болоту раненых и, кому срочно надо, делает перевязки.
Жертвы минометного обстрела. Лейтенанта с ампутированной ногой заново ранило в плечо. Перебило руку солдату, помогавшему вытаскивать машину. Одному из наших лежачих осколком размозжило голову. И погиб как раз не из тех, которые оставались на месте, а из уползших в сторону. На войне и такое случается...
Наконец дружными усилиями грузовик вытащили из болота и поставили на лежневку. Возвращаемся в кузов. Военфельдшер и лейтенант договариваются: наш убитый остается здесь, его похоронят на братском кладбище в "долине смерти". На освободившееся место положат только что раненного солдата.
Муса опять рядом со мной. Обстрел застал его у грузовика. Не обнаружив меня среди раненых, оставшихся на лежневке, он очень волновался за мою судьбу. Поехали. Нажимай, Костя! Скорей бы убраться подальше от этого распроклятого места!
На рассвете перебрались через реку Полисть. "Долина смерти" - позади, впереди - Большая земля.
В селищенские казармы попали две бомбы,
в перевязочной убито 15 человек, 12 - тяжело
ранено, контужен врач.
Из дневника хирурга А. А. Вишневского
В селищенской суперпалате
После чрезвычайно нервного напряжения на меня снизошло душевное успокоение. Дескать, если уж одолели "долину смерти", то, можно считать, главные трудности позади. Да и физически дьявольски устал. Так что до самого Селищенского Поселка больше спал, чем бодрствовал, и участок пути после Мясного Бора запомнился очень смутно.
В Селищенском нас, действительно, хотели было без пересадки сплавить в Малую Вишеру. Но Костя и Прохнич не поддались нажиму дежурного врача. А мы из кузова дружными воплями поддерживали их: не можем, мол, ехать дальше, окончательно выбились из сил! И это была истинная правда. При разгрузке машины обнаружилось, что двое раненых в дороге умерло. Не выдержали тряски по "фронтовому асфальту".
Опять знакомая гигантская палата - бывший манеж Аракчеевской казармы. Два месяца назад, высовываясь сквозь бомбовой пролом из погреба, я с острым любопытством и состраданием глядел на раненых. А теперь и сам здесь лежу. Рядом со мной Муса и Кунгурцев. Это заслуга Мусы, что мы, лыжбатовцы, пока вместе. Он следит, чтобы санитары не разъединили нас.
Лежу и думаю, думаю, думаю... Спохватился, что с момента ранения и до сих пор был слишком занят собственной персоной. Только теперь, когда немного отошел, меня охватила тревога за своих однополчан.
Благополучно ли вернулись к своим Вахонин и Философ? Я выбыл из лыжбата в такой трудный для него момент! Удалось ли задержать и отбросить прорвавшихся немцев? Неужели пришлось оставить Ольховские Хутора и Ольховку? Ведь они отвоеваны такой дорогой ценой!
Теперь, когда я прошел через "долину смерти" и добрался до желанной Большой земли, могу более объективно и правильно оценивать ситуацию в "Любанской бутыли". Только сейчас начинаю постигать: как далеко от главной линии фронта увязли в болотах 2-я ударная, 4-я гвардейская и наш ОЛБ! В каких нечеловечески трудных условиях приходится воевать! Как мрачно выглядят тучи, сгустившиеся над армией!
И меня начинает неотступно преследовать острое беспокойство за судьбу моих фронтовых товарищей.
Впрочем, Лев Толстой в "Севастопольских рассказах" говорит, что солдат, раненный в бою, обычно считает его проигранным и ужасно кровопролитным. Возможно, и я преувеличиваю в худшую сторону? Хорошо, если ситуация у Ольховки и вообще в районе всего прорыва в действительности выглядит не такой уж безнадежной, как она мне сейчас кажется.
И еще думается вот о чем. Как будут в дальнейшем переправлять раненых на Большую землю? Ведь наш грузовик прорвался чудом. Да и горючее, говорили, на исходе. А раненые в полевой госпиталь у Новой Керести, скорее всего, прибывают и прибывают. Что будет с ними? Что будет с медперсоналом и "брезентовыми хоромами", если кольцо окружения сожмется еще туже? А ведь дело к этому идет...
Вспомнились солдаты, самоотверженно тащившие наш грузовик из болота. Из какой они части? Как фамилия лейтенанта? Как звать солдата, который, выручая нас из беды, остался без руки?
Но вот мое внимание опять переключилось на необъятную палату. Наше лыжбатовское трио лежит, говоря языком математики, в одном из фокусов огромного эллипса, на котором когда-то занимался вольтижировкой корнет Михаил Лермонтов.
Между койками, топчанами и нарами снуют сестры и санитарки. Приносят и уносят судна и "утки", поят микстурами, безруких кормят с ложечки, делают на месте легкие перевязки...
Сравниваю нашу палату с палатой полевого госпиталя, описанного в "Севастопольских рассказах". (Вполне понятно, что в сорок втором, лежа в Аракчеевской казарме, я не мог воспроизвести толстовский текст в точности. Сделал это десятиия спустя, когда взялся за обработку своих отрывочных фронтовых записей.) "Большая, высокая темная зала - освещенная только четырьмя или пятью свечами, с которыми доктора подходили осматривать раненых, - была буквально полна. Носильщики беспрестанно вносили раненых, складывали их один подле другого на пол, на котором уже было так тесно, что несчастные толкались и мокли в крови друг друга, и шли за новыми. Лужи крови, видные в местах незанятых, горячечное дыхание нескольких сотен человек и испарения рабочих с носилками производили какой-то особенный, тяжелый, густой, вонючий смрад, в котором пасмурно горели четыре свечи в различных концах залы. Говор разнообразных стонов, вздохов, хрипений, прерываемый иногда пронзительным криком, носился по всей комнате".
У нас обстановка не такая уж беспросветно мрачная. Толстой описал госпиталь первой линии, куда раненые попадали непосредственно с поля боя. А мы, прежде чем оказаться в Селищенском Поселке, прошли через два фильтра - в Ольховке и Новой Керести.
Смрадному севастопольскому госпиталю по своему месту и назначению в системе фронтовой санслужбы скорее соответствовал бы ольховский ПМП, куда меня сдал Вахонин. Но и там, в колхозном сенном сарае, условия для раненых не показались мне столь ужасными.
А вот как, по описанию Толстого, действовали в те времена полевые хирурги.
"Доктора, с мрачными лицами и засученными рукавами, стоя на коленах перед ранеными, около которых фельдшера держали свечи, всовывали пальцы в пульные раны, ощупывая их, и переворачивали отбитые висевшие члены, несмотря на ужасные стоны и мольбы страдальцев".
Да, и ныне первичный осмотр тяжелораненого, а также последующая операция зрелища не для слабонервных. Но все же теперь хирургия стала несравненно более гуманной, щадящей. На помощь врачам пришли совершенные способы асептики и обезболивания. Хирурги стараются работать не на виду у раненых в палате, а в перевязочной, операционной.
Изменились со времени Пирогова и условия работы среднего медперсонала. Однако стиль поведения сестер милосердия Крымской войны в главных, притом в наиболее благородных своих чертах унаследован медсестрами Великой Отечественной.
"Сестры, с спокойными лицами и с выражением не того пустого женского болезненно-слезного сострадания, а деятельного практического участия, то там, то сям, шагая через раненых, с лекарством, с водой, бинтами, корпией, мелькали между окровавленными шинелями и рубахами".
Вот такие "сестры милосердия" ухаживают и за нами. В данную минуту одна из них подходит ко мне, держа наготове градусник...
Наше лыжбатовское трио пробыло в селищенской суперпалате четверо суток. За это время нас по одному разу перевязали и трижды бомбили. Правда, зенитчики были начеку, действовали слаженно и не дали выкормышам Геринга бомбить нашу огромную броскую мишень прицельно. В эти дни прямых попаданий в Аракчеевские казармы не было.
На Малую Вишеру сегодня было 8 налётов.
Из дневника хирурга А. А. Вишневского
Трое суток у Ирины Михайловны
Следующая пересадка - в Малой Вишере. Не знаю как других, а меня привезли сюда в крытой санитарной машине. Эвакогоспиталь размещен в одноэтажных деревянных домиках маловишерцев, по пятнадцати - двадцати раненых в каждом. На одного начальника отделения приходится по десяти и больше таких .домиков, а весь госпиталь занимает целый городской квартал.
В моей обители такая обстановка. В самой комнате, горнице, вдоль стены устроены одноэтажные нары. Невысокие, на уровне кровати. В красном углу висят иконы Николы Угодника и Георгия Победоносца. За санитарку у нас сама домохозяйка - старушка Ирина Михайловна. Она и прибирает за нами, и кормит нас. Еду готовит из госпитальных продуктов в большой русской печи.
Лежим вповалку на соломе. На нас пока фронтовое обмундирование вываленное в болоте, изрезанное ножами санитаров и хирургов, пропитанное засохшей кровью.
В домике тепло и по сравнению с условиями, в которых мы были до сих пор, можно даже считать, вполне уютно. После голодного окруженческого пайка госпитальное питание нам кажется прямо-таки санаторным. Тем более что Ирина Михайловна готовит вкусно, по-домашнему.
И только одно ужасно не нравится: частые визиты "юнкерсов". На за наом. Правда, в основном они бомбят станцию. Но это где-то рядом. Кроме того, встреченные сильным зенитным огнем, фашистские чики частенько не дотягивают до цели и сбрасывают свой смертоносный груз на мирные маловишерские улочки и переулки.
В пути от Гажьих Сопок до Малой Вишеры я приметил некоторые особенности психологии раненых: обстрелы и бомбежки они переносят куда более болезненно, чем здоровые солдаты. Во-первых, - я об этом уже упоминал, - удручающе действует собственная беззащитность, беспомощность. Во-вторых, кроме обычного страха испытываешь незнакомые ранее раздражение и возмущение. Пока не ранен, к своему противнику относишься как-то иначе, более терпимо, что ли... На то, мол, и минометчики, артиллеристы, чтобы обстреливать, для того и существует вражеская авиация, чтобы бомбить. А у раненого уже другая логика: "Добился своего, попал в меня - и хватит. А что же ты, гад, бьешь лежачего!"