- Так-ак, очень плохо, прямо-таки безобразно! Хаотичный рассказ, что за жаргон, что за словечки, откуда вы набрались этой дряни!? Кто вас гонит в шею, вы что, пулемет?
- Ну, все, - мрачно подумал я, - сейчас влепит коляру!
А Изюмский между тем начал анализ моего рассказа: как нужно было его излагать, на что обратить особое внимание, какие детали в рассказе лишние. Голос его был четкий, в словах железная логика, которую не опровергнешь.
И вдруг, я не поверил своим ушам, когда Боря, расчихвостив меня, произнес: "И все же, несмотря на скверное изложение рассказа, ставлю этому молодому человеку оценку "четыре", за смелость!" Я стоял ошарашенный и моргал глазами, а Боря уже выводил своим четким, крупным почерком цифру "4". В классе царило оживление, все шушукались, тихо разговаривали ... Так я в роте получил от грозного Изюмского свою первую хорошую оценку.
К урокам Бориса Васильевича мы тщательно готовились. Ждали мы его и с тревогой и с нетерпением, ибо каждый его урок был захватывающе интересным, как откровение. К тому же его уроки были настоящим экзаменом не только знания его предмета, но и нас, его учеников, нашего "Я", нашей памяти, эрудиции. Он не терпел верхоглядства, уважал смелость мысли, неординарность суждений. С ним можно было поспорить, поразмышлять, "А что, если бы...?" Можно было вызубрить весь раздел и получить "кол", а можно только за одну дату (не из учебника, конечно, а вычитанную из другого источника), за какой-нибудь, на первый взгляд маленький, но очень значительный факт в истории, особенно, если этот факт решал судьбу войны и мира, судьбу народа, да еще был подкреплен четким, логичным выводом, то высший балл. И при этом Изюмский, довольный, потирал руки, серые глаза его из-под стекол пенсне блестели, он улыбался.
Не буду врать, что я был любимым учеником Бориса Васильевича, это было бы кощунством к памяти любимого учителя. Я так и не знаю, были ли у него любимые ученики, мне кажется, что все мы были у него на равных правах. У нас были круглые отличники, хорошо и даже отлично знавшие его предмет, но и отличникам он безжалостно ставил колы. Именно с отличников он больше всего требовал, спрашивая дотошно, как бы сомневаясь в их знаниях. К интересным людям он питал слабость. С ними он разговаривал по-другому, интонация его голоса менялась от резкого металлического тембра до теплых, уважительных тонов. Не знаю чем, но мне кажется, что я ему чем-то нравился. На уроках он иногда даже спрашивал: "А как вы думаете, суворовец Теренченко? Может быть, что-то добавите?" Наверное мой все возрастающий интерес и любовь к истории ему импонировали.
И я, конечно же, старался изо всех сил! Читал по той или иной теме все, что можно было прочитать в нашей библиотеке, все, что рекомендовал нам Борис Васильевич (а рекомендовал он нам очень многое!), и старался не зубрить, а внимательно читать текст учебника, любой книги или труда по истории, выискивая в- тексте самое главное, докапываясь до основного. И уж "бил" его на уроках точно, в яблочко, за что получал свои трудовые "5". Случались и у меня промашки. Иногда неправильно поняв тот или иной раздел, событие из прочитанной книги или мудреного исторического труда, я поднимал руку, но встав, порол такую ерунду, что наш Боря кривился, как от зубной боли, прерывал меня и, чеканя каждое слово, внушал: "Нельзя так поспешно толковать этот факт, сядьте, возьмите книгу, откуда вы черпали свои скоропалительные выводы, прочитайте еще раз! И хорошенько подумайте, пораскиньте мозгами!". Но почему-то кола не ставил (очевидно, щадил мое самолюбие), а ставил маленькую точку против моей фамилии. А это значило, что я у него "на крючке", что я его должник, он не забудет этого и непременно спросит.
И не таким уж "кровожадным" был наш Боря, как мы его поначалу представляли. Против многих наших фамилий в журнале стояли только ему понятные значки, многие из нас были его "должниками". И все же Борис Васильевич вкатил мне единицу. В свой самый последний урок в нашем училище, в своем последнем классе и мне, не самому худшему его ученику! Мы уже учились в шестом классе. Я заболел малярией, страшной и противной болезнью. День тебя трясет, зуб на зуб не попадает, температура поднимается до 39 - 40 градусов, сутки в изнеможении "отдыхаешь", а потом все повторяется. Так я провалялся в госпитале дней двадцать и вышел оттуда похудевший (наверное, потерял до десяти килограммов), желтый от принятия хинина. Пока оформляли выписку, пока то да се, пришел я во взвод уже вечером на самоподготовку. Узнав от ребят расписание занятий на завтрашний день, сделал самые необходимые уроки. По истории, которую должен был проводить Изюмский, были заданы большие цитаты из трудов Сталина о войнах справедливых и несправедливых, захватнических и освободительных и т. д. Бегло прочитал цитаты и этим ограничился, не стал учить их наизусть, как было задано. Не помню, может быть я неправильно понял задание и думал, что их нужно было просто знать. А скорее всего понадеялся на русское "авось!" - авось Боря не вызовет. К тому же сказались слабость и усталость после перенесенной болезни.
На следующий день Борис Васильевич сообщил нам, что проводит у нас свое последнее занятие и что уходит с преподавательской работы и будет заниматься другим делом. Мы молча слушали его, уже зная, что за дело у него в будущем и чем он будет заниматься на гражданке.
В училище давно ходили слухи: Изюмский пишет книгу о жизни нашего училища. Мы ждали его книгу с интересом. Что напишет наш Боря про нас? Какими мы будем в его книге? Кто будет главным героем, кого он выберет за образец, за эталон? Все это нас очень интересовало.
- Прежде, чем начать тему своего последнего урока, - продолжал свою речь Борис Васильевич, - я хочу проверить, как вы выполнили предыдущее задание. Кто хочет мне ответить о войнах? Есть желающие? Нет! Тогда я сам вызову к доске последнего ученика на моем педагогическим поприще.
В классе тишина, все ожидали, кого же Боря удостоит своим вниманием, кому поставит последнюю оценку?
С противным холодком в груди, в смятении я подумал: "Наверное меня. Какой ужас! Я же не знаю этих проклятых цитат! Какой позор, какой стыд, сейчас влепит мне последнему кол!" И мои ожидания оправдались. Изюмский между тем продолжал: "К доске пойдет ..." - долгая пауза. Чем она была заполнена? Может быть, в этот момент перед учителем прошли те несколько лет, когда он учил нас своему предмету, учил нас внимательно рассматривать время, спрессованное в истории нашего Отечества, мира, сквозь призму современности. А может быть, он вспомнил, как несколько лет назад, вот здесь же в этом классе, перед ним стоял пацан и, захлебываясь словами, торопился рассказать о мальчике из каменного века ...
- ... Пойдет суворовец Теренченко! - со значением, отчеканивая фамилию, произнес Изюмский.
Я едва встал на ставшие вдруг ватными ноги и тихо произнес: "Товарищ майор, я только что из госпиталя и этих цитат наизусть не знаю". И в ответ услышал гневное: "Ваша болезнь не дает вам права не учить заданного урока! Ставлю вам единицу, садитесь!" Мешком плюхнувшись на стул, я закрыл лицо руками. Уже ничего не слышал, ни о чем не думал, словно окаменел в своем отчаянии. "Надо же мне, как самому последнему, ... кол! Какая вопиющая несправедливость!". Не слышал, о чем говорил Борис Васильевич, не слышал, как прозвенел электрический звонок на перемену, как все вышли из класса. Очнулся от прикосновения чьей-то руки к моему плечу и поднял голову. Передо мной стоял наш Боря и с едва заметной улыбкой смотрел на меня. Потом произнес: "Ничего, Коля, не огорчайся, я не мог поступить иначе. Верю, что историю ты всю жизнь будешь любить и будешь знать ее хорошо!" Это были последние слова, которые я услышал от него и запомнил на всю жизнь.
Суровое, но справедливое наказание и в то же время - благословение на многолетний, пожизненный штурм знаний
У Изюмского было много классов, где он преподавал. Он был нарасхват. Он вел и большую общественную работу. На нем был наш прекрасный кабинет истории. Он вел исторические кружки в разных классах. К тому же он, не афишируя, писал повесть, названную "Алые погоны", которая впоследствии стала хорошо известной советскому читателю.
Мы едва упросили его создать и у нас исторический кружок, и он согласился. Этот кружок был филиалом кружка старшего класса. Это был задиристый филиал, знающий себе цену, старавшийся не ударить лицом в грязь перед старшими ребятами. В первый день посещения этого кружка "старики" глядели на нас свысока и со снисхождением. Но когда мы, поощряемые Борей, утерли нос своим коллективным рефератом "старикам", те стали смотреть на нас с уважением. А потом были мы с ними на равных.
Как мы готовились к проводившемуся Борисом Васильевичем раз в месяц заседанию нашего кружка! Академик Греков, знаменитые Ключевский и Соловьев, историк-революционер Покровский, Ленин, Сталин. Весь рекомендованный нам Борисом Васильевичем материал (а был он очень большим, не меньшим, чем дается студентам исторических факультетов, Боря не делал скидки на наш юный возраст, он нам так и говорил: "Хотите знать больше, изучайте, вникайте в материал, как студенты!") нужно было перелопатить, взять самое главное, ибо на выступление отводилось не более пятнадцати-двадцати минут. И мы залезали в такие дебри исторических наук, что без помощи опытного, знающего педагога вылезти из них не могли и бежали за помощью к нашему Боре. Мы коллективно работали, спорили до хрипоты, отстаивая каждый свою точку зрения, ссылаясь на нужные места толстенных томов. Каждому казалось, что он прав, что он нашел самый интересный и главный материал к теме. И все же мы приходили к единственно правильному выводу. Наши коллеги по кружку, они же оппоненты и грозные критики, внимательно слушали нашего докладчика. Они ведь прекрасно знали данную нам тему и тоже готовились к ней. Потом был рой ехидных вопросов, беспощадная критика нашего реферата. Но мы тоже были не лыком шиты, отчаянно огрызались, нас трудно было поймать на чем-либо по данной теме. А если докладчик затруднялся ответить на какой-нибудь вопрос, на выручку коллеге приходила вся наша группа.
А Борис Васильевич умело вел свой семинар, вовремя утихомиривал страсти, иногда сам подбрасывал в разгоревшийся костер спора охапку вопросов. И мы хором наскакивали на нашего руководителя, смело атакуя его. Он и сам порою так увлекался, что не замечал этого, вступая с нами в шумные дебаты. А какой это был замечательный рассказчик! Он нам рассказывал такое, что ни в одном учебнике не прочтешь. Однажды Борис Васильевич прочитал нам отрывок из своей работы, которую он начал писать еще до войны, - "Ханский ярлык", про Ивана Калиту. И мы, затаив дыхание, слушали, как вызванный в Орду московский князь Иван Данилович по прозвищу Калита, перешагнув порог ханского шатра, бухнулся на колени и ползет, ползет к ханскому трону, на котором грозный раскосый владыка мира пьет кумыс. Калита наконец добрался до ног хана и подобострастно стер с его парчевого халата капельки оброненного кумыса. Это татарину понравилось ...
В своих рассказах кружковцам или в изложении материала на уроках Изюмский давал нам такие знания, приводил такие факты, что мы поражались, откуда он берет все это, откуда черпает свои знания? Лишь многие годы спустя я понял, что знания, как крупицы алмазов, рассыпаны во многих трудах ученых, в сотнях, тысячах книг литераторов. И эти знания нужно добывать самому. Добывать настойчиво, старательно и скрупулезно, не жалея ни сил, ни времени. Только тогда, на мой взгляд, эти знания, добытые твоим трудом, переработанные твоим мозгом, будут прочно сидеть в памяти и верно служить и тебе и другим.
...- А как нас увлекал Борис Васильевич! - вспоминает Коля Шапошников. Помню, на кружке он попросил нас написать рассказ о Спартаке. И чтобы не было предвзятости при оценке наших рассказов, мы подписались псевдонимами. И какова была моя радость, когда лучшим при общем мнении оказался рассказ под псевдонимом "Буратино". Это был я! А выиграл мой рассказ тем, что я его вел от участника спартаковского восстания.
7. Тонкий географ Зимовейский
Одним из интереснейших педагогов был преподаватель географии капитан Зимовейский Ермолай Степанович, внешность которого отнюдь не внушала нам любви к нему. Длинное лошадиное лицо, немигающие, как у совы, глаза, на пре
красном сократовском лбу темно-синий желвак, на тонком носу бородавка. Но какой это был тонкий, прекрасный рассказчик! Его рассказы - это красивые повести о диких племенах Африки, о ее прекрасной природе, животных. Будто бы он сам побывал там и видел всю эту красоту своими глазами. Рассказы доктора Гржимека о Серенгетском заповеднике в Кении, которые я прочитал многие годы спустя, бледнеют в сравнении с рассказами об Африке нашего Зимовейского! А какие прекрасные сравнения, сопоставления, какими эпитетами награждал наш географ героев своих рассказов, будь они животными или людьми. Это был человек, наделенный богатым воображением, талантливой фантазией.
Но в отличие от Изюмского Ермолай Степанович был добр и деликатен до щепетильности. У него даже лентяи краснели и испытывали неловкость, когда он вызывал их к доске. Они давали слово вызубрить всю тему и ответить ему в следующий раз. В ответ слышали: "Нет, голубчик, вы сегодня же, э-э-э, выучите-то, чего не знаете, а я вечерком, э-э, приду и мы с вами побеседуем на эту тему, хорошо? Вы не возражаете? Ну и прекрасно!". И "голубчик" должен был сидеть в свое свободное время, читая сухую, лишенную всякой романтики описательную географию, чтобы сегодня же ответить урок нашему деликатному. Зимовейскому. Точно в назначенное время дверь класса бесшумно открывалась, в нее робко просовывалась лошадиная голова географа и, отыскав глазами должника, останавливала на нем свой колючий, немигающий взгляд. Затем безмолвно подымалась рука и перстом манила к себе, мол, идите сюда, голубчик. Тот понуро поднимался и выходил из класса отдавать должок.
Через некоторое время должник, возвращался словно нашел червонец! Вы думаете, он отвечал вызубренный урок? Э, нет! Глубоко ошибаетесь, вы не знаете нашего Зимовейского! Задав несколько точных вопросов нашему лентяю и убедившись, что тему тот знает, Ермолай Степанович начинал вдохновенно рассказывать. Он не повторял того, что говорил на уроке, он рассказывал новое! Вот мы пробиваемся через дремучие, непроходимые пампасы Амазонки, умираем от жажды в песках Сахары, боремся с леденящим душу холодом вместе с экспедицией Пири к Северному полюсу. А потом открываем райские острова в Тихом океане вместе с Джеймсом Куком ...
Я не оговорился, написав "мы". Именно мы, в том числе и я. Быстро смекнув, что лучше один раз услышать захватывающий рассказ Зимовейского, чем десять раз прочитать 2 - 3 листа из учебника, я прикинулся дурачком и ... попался на удочку к географу. За мной 3 - 4 моих товарища, такие же хитрецы, если не больше. И вечерком того же дня несколько "лентяев", картинно повесив головы, виновато шмыгали из вечернего класса..., чтобы, разинув рты и развесив уши, слушать рассказы нашего преподавателя географии.
8. Энциклопедический Костак
Ребята старших классов в превосходных степенях отзывались о старшем преподавателе истории Костаке Евгении Николаевиче. Его эрудиция, энциклопедические знания не только по истории, но и по литературе, подробности жизни великих людей и событий прошлого просто удивляли старших ребят, а среди них были неплохие эрудиты. Мы с интересом и любопытством глядели на этого скуластого, небрежно одетого человека, когда он рассеянно пробирался сквозь нашу ребячью толпу в классы старших рот. А мы ему вслед шептали: "Костак пошел, Костак! Вот бы его послушать!"
Как-то раз, сидя в читальном зале и увлекшись очередной интересной книгой, я не заметил, как читальный зал заполнили "старики" и офицеры старших рот. Это начинался семинар литературного кружка, который вел Костак. Бесцеремонно попросили и меня удалиться, я же стал просить разрешений присутствовать на этом семинаре. Евгений Николаевич снисходительно улыбнулся и сказал: "Пусть малец поприсутствует, пусть послушает наши дебаты".
Я забился в дальний угол и приготовился слушать, о чем будут говорить мои старшие товарищи. А они разбирали какую-то современную пьесу, я не помню ее названия, но по выступлениям ребят понял, что она им не понравилась. Но до чего же старшие ребята хорошо, со знанием дела и материала раздраконили ее! Причем, не было ни горячки, ни выкриков, свойственных нашим дебатам, когда дело доходило чуть ли не до рукопашной. Нет, здесь была вежливая, но хлесткая критика. Капитан Костак никого не перебивал, молча кивал головой. Но по его глазам, по вежливой полуулыбке было видно, что не по душе ему это критиканство.
Затем он попросил слово у председательствующего, встал и начал говорить. Да-а! Это была речь знатока литературы, мастера слова. Я многого тогда не понял, слишком мал был и не дорос до понимания того, о чем говорили ребята и взрослые. Но речь Костака просто очаровала. Именно речь. Не помню смысла сказанного, но чем-то меня речь взволновала, и после семинара я долго был под впечатлением от Евгения Николаевича. Это был человек, умевший "глаголом жечь сердца людей".
9. Климентьевич, учитель и автор учебников
А вот нашего математика Василия Климентьевича Совайленко мы почему-то не боялись. Может быть, оттого, что он пришел к нам тогда, когда мы перешли в седьмой класс и были почти взрослыми. А, может быть, нам импонировало то уважение трех выпусков старшеклассников, учеников Василия Климентьевича, с каким они относились к своему строгому математику. В нашей суворовской среде ничего нельзя было скрыть: ни хорошее, ни плохое. К тому же весомость сказанного старшими ребятами, их оценки тех или иных педагогов или офицеров были для нас значительны и авторитетны.
-Учтите, хлопцы, - говорили старшие ребята, - если у вас математику будет Преподавать Совайленко, на его колы и двойки не обижайтесь. Он вас научит математике, он из вас дурь выбьет и сделает человеками.
Два из трех выпусков сделали ему своеобразный сувенир в виде единицы, великолепно вырезанной из дерева. Один из колов даже с ножками и физиономией, очень похожий на лицо Василия Климентьевича. А нос гордого патриция, принадлежавший нашему математику, был на сувенире точь-в-точь скопирован с оригинала.
Мы видели, как провожал своих питомцев-выпускников капитан Совайленко! Не скрывая своих слез от окружающих, обнимал их на прощанье и напутствовал в дальний жизненный путь...
А как он отзывался о своих бывших учениках! Они все у него были чуть ли не Ломоносовы, а худшие из них, по крайней мере, Лобачевские.
Это о молодом математике, старшем лейтенанте Совайленко упоминает в одной из глав книги "Суворовцы" Иван Дмитриевич Василенко еще в 1944 году: "... Суворовец Т. отказался за систематические подсказки стать у двери в наказание. Молодой педагог привел провинившемуся слова Суворова: "Научись повиноваться, прежде, чем будешь повелевать другими!" и сказал в заключение: "Вы отказываетесь признать это правило нашего великого полководца, этим самым вы самовольно освобождаете меня от обязанностей в отношении вас. Раз это так - я не могу считать вас своим учеником".
С этого времени преподаватель Совайленко перестал вызывать Т. к доске, не проверял его тетрадей, не спрашивал его, когда тот поднимал руку ... Это смущало мальчика, да и товарищи укоряли его в неправоте. Однажды Т. сказал во время урока: "Товарищ старший лейтенант, не сердитесь на меня!". "Я не сержусь, - ласково ответил преподаватель, - я очень хочу, чтобы у меня с вами были такие же отношения, как и со всеми остальными воспитанниками!". Тогда Т. сказал: "Товарищ старший лейтенант, разрешите выполнить ваше приказание". И, выйдя из-за стола, стал у двери...".
Особенно трудно пришлось мне, грешному, когда у нас стал преподавать Совайленко. За год до его прихода к нам я часто болел малярией, потом гриппом, давшим осложнение на уши, долго лежал в госпитале. Это сказалось на моей успеваемости, я отстал в учебе, особенно по математике, с трудом перешел в седьмой класс. А тут к нам пожаловал Совайленко, как показало время, на мое счастье. Это он, в основном, сделал меня тружеником, научил настойчивости, логическому мышлению, приучил меня систематически работать над материалом.
Как же трудно приходилось мне в первое время! Сплошные двойки, поставленные твердой рукой нашего железного Совайленко против моей фамилии. За первую четверть по алгебре - "2", по геометрии - "3", по тригонометрии - "4". За вторую четверть - то же самое! Я просто не успевал "переваривать" новый материал, слабо зная старый.
"Вот что, парень, - сказал мне после первого полугодия Василий Климентьевич, - не возьмешься, как следует, за алгебру, в восьмой класс не перейдешь! Нужна моя помощь - непременно помогу тебе, справишься со своей "немощью" сам - тем лучше для тебя".
"Сам справлюсь! " - ответил я, закусив губу.
Я отлично знал, что осенние переэкзаменовки мало кто выдерживал, а на второй год в те времена уже больше никого не оставляли и отсев из училища был большой. Обратиться за помощью к товарищам было стыдно, еще скажут: "Да ты что, таких простых вещей не знаешь!?" Пришлось брать в руки учебник математики и начинать все сначала, с "азов", позабыв о любимых книгах, о музыке, спорте.
Все-таки в третьей четверти мне удалось ликвидировать свое отставание в математике. Но вот интересно, геометрия у меня шла хорошо, тригонометрия еще лучше. Ради собственного интереса я решал тригонометрических примеров вдвое, втрое больше, чем было задано. Увлекшись решением этих примеров, я не заметил, как перешел на раздел, который мы еще не проходили, освоил его самостоятельно и стал решать примеры "про запас". Один пример попался очень заковыристый, и я долго над ним бился, так и не решив. Тогда я со своими сомнениями обратился к Совайленко. Он отчитал меня за то, что я "лез поперек батьки в пекло", т. е. в новый материально все-таки милостливо согласился проверить этот пример, заставив решать его на доске, а сам наблюдал за моими действиями. Полностью решив пример, я вывел ответ и вопросительно посмотрел на Василия Климентьевича.
- "Что и требовалось доказать, - сказал тот будничным, скучным голосом, все правильно, а в ответе ошибка. Математики, даже самые великие, тоже могут ошибаться!".
Так Совайленко преподал мне урок уверенности в своих действиях и поступках, если они основаны на прочных знаниях. Не знаю, может этот случай, а может то, что по другим предметам у меня были почти все хорошие и отличные оценки, но Совайленко заметно изменил свое отношение ко мне и перестал глядеть на меня, как на одноклеточную амебу. Я заметил это отношение сразу! Как-то, проанализировав несколько своих контрольных работ по алгебре, обнаружил, что все оценки по ним, на мой взгляд, завышены. Я просто не успевал до конца сделать контрольную, особенно задачи. Все как будто шло правильно, но времени завершить решение задач не хватало. Поняв, что Василий Климентьевич щадит меня, и мои шансы не так уж ничтожны, я воспрял духом и с еще большим усердием приналег на математику.