— Ох, — Антипия вздохнула, припоминая. — Сначала один велел другому не шуметь. А тот говорит: это не я! Потом что-то про камень, про то, что все прибыли. Этот ещё говорит: двери закрой! А тот ему: я закрыл.
— Так, — сказал Меркурьев. Он слышал примерно то же самое. — А где именно они разговаривали?
— По-моему, где-то близко, — ответила Антипия. — Во всяком случае, не далеко.
— Да ну тебя, — рассердился Василий Васильевич.
Он поставил перед ней кружку, а сам сел напротив.
— По-разному бывает, — возразила Антипия, принюхиваясь к пару, который источала кружка. — Бывает, разговаривают совсе-ем далеко, а слышно отлично. А бывает, под боком, но ничего не разобрать. Или помехи кто-нибудь наводит, или специально так разговаривают.
— Какие помехи? — вновь раздражаясь, спросил Василий Васильевич. — Кто наводит?
Она сделала глоток, зажмурилась и посидела молча.
— Я правда не видела, — вымолвила она в конце концов. — Я бы сказала, но не знаю. Ты выброси всё это из головы. Это… не наше дело.
— Какое именно дело — не наше? — осведомился он.
— Видишь, как мне нужен грим? — спросила она. — Пока я была в сари, саронге и с третьим глазом, тебе и в голову не приходило задавать мне все эти вопросы. И никому не приходит! А когда я — как я, всё сразу по-другому. Мне нельзя быть собой.
— Оставайся собой всегда, — пропел Василий Васильевич, — даже если придёт беда или станет камнем вода-а!..
Антипия сосредоточенно дула на чай, делала глоток и опять принималась дуть.
— Ты никому не расскажешь?
— О чём?
— Что я… не такая?
— Я не такая, — не удержался Василий Васильевич и выбрался из-за стола, — я жду трамвая!
И прочёл ей небольшое наставление. Она уже взрослая девушка, нужно найти себе более уважаемое занятие, чем дурить обывателей по провинциальным гостиницам. Нельзя так беззастенчиво пользоваться людским невежеством. Впрочем, невежество — полбеды!.. Наверняка есть люди, задавленные страданиями или трудными жизненными обстоятельствами, и им она тоже морочит голову, обещая ответить на трудные вопросы или помочь там, где никто не в силах помочь, а это гнусно. Человечество склонно к мистике, людям хочется чудес, это понятно, так было на протяжении всей истории человечества, но беззастенчиво этим пользуются только шарлатаны и жулики. Даже инквизиция, сотни лет сжигавшая на кострах тысячи женщин, честнее, потому что отцы-инквизиторы свято верили, что сжигают ведьм, то есть очищают род людской от скверны и ереси, а то, что делает она, Антипия или как её там зовут по правде, не поддаётся вообще никакой оценке. С этим нужно покончить.
— Я покончу, — сморкаясь, пообещала Антипия или как её там по правде, когда Василий Васильевич выдохся и замолчал. — Только пока никому не рассказывай, что ты меня… разоблачил.
Меркурьев великодушно пообещал не рассказывать, но дал ей три дня срока на осознание.
— Я оставляю за собой полную свободу действий, — сказал он. — Через три дня ты должна перед всеми извиниться за обман. Или я сделаю это за тебя.
— Спасибо за ужин, — уныло протянула Антипия. Как видно, уже начала осознавать. — Я бы полежала немного.
Он пожелал ей спокойной ночи и удалился к себе.
У него в комнате было намного холоднее — ночной влажный ветер шевелил и отдувал шторы, — и море шумело гораздо ближе: шу-уф, шу-уф.
Не раздеваясь, Меркурьев бухнулся на кровать и заложил руки за голову, собираясь как следует подумать.
Через минуту он спал, сладостно посвистывая носом.
А в коридоре неспешно разговаривали двое. Если бы Василий Васильевич слышал их разговор, он бы многое понял. Он понял бы всё, до конца!..
Но он не слышал.
Утро выдалось серенькое и тёплое. Море, укутанное одеялом тумана, едва слышно вздыхало и тихонько плескало в песок. Меркурьев бежал сквозь влажную серость, обливаясь потом.
Сегодня бежать было гораздо тяжелее, чем вчера. Мышцы отказывались служить. Василий Васильевич приказывал ногам двигаться, пружинить, вздыматься — чтобы бег был красивый, атлетический! — а выходило стариковское шарканье. Ноги не пружинили и не вздымались, протестовали против насилия. С грехом пополам Меркурьев доволок себя до лестницы, поглядел вверх, ужаснулся при мысли, что туда можно забежать, и пустился в обратный путь.
Напротив маяка он попытался заставить себя ускориться, чтобы скорее миновать страшное место, наддал, и это привело к тому, что на полпути к дому он изнемог окончательно.
К каменной террасе он поднимался в несколько приёмов, а когда поднялся, вынужден был опрометью кинуться в кусты — его сильно тошнило, и он боялся, что вырвет прямо на брусчатку.
Посидев в кустах, он кое-как заполз обратно на террасу и повалился в холодное плетёное кресло. Дышал он коротко и часто.
Ничего-ничего!.. Просто так, для удовольствия, бегают исключительно пенсионеры и худеющие барышни, он же бегает как настоящий спортсмен, до полного изнеможения, до обморока. Только такой бег имеет смысл. Главное — победа над собой, а всё остальное неважно.
Василий Васильевич пошевелился — движение вызвало у него новый приступ тошноты, — и попытался сплюнуть сухую колкую слюну. Ничего не вышло.
— Ты, дядя, помереть, что ль, решил? — раздался рядом хриплый голос. — Плохо тебе?
Меркурьев с трудом повернул себя в кресле и посмотрел.
По соседству, боком к нему сидел друг покойного. Кажется, его зовут Александр Фёдорович.
Друг покойного был несвеж, небрит, облачён в спортивный костюм и шлёпанцы, надетые на носки. Наброшенное на плечи одеяло довершало картину.
— Может, «Скорую» тебе вызвать, дядь?
— Спасибо, не надо, — выдавил атлет Меркурьев.
— Да это верно, чего её вызывать-то, всё равно они ничего не могут. Э-эх!.. Вон друг мой Ванюшка во цвете лет погиб, и никто ничего сделать не смог!.. Выпей со мной, дядь. Тебе хуже не станет, а мне бы друга помянуть!..
Василий Васильевич, которого при мысли о выпивке опять неудержимо потянуло в кусты, сказал, что пить сейчас никак не может.
— А ты чего, зашитый, что ли?
— Я бегал, — сказал Василий Васильевич.
— Зачем?
Это был сложный вопрос. Как ответить на него другу покойного, Меркурьев толком не знал, поэтому сказал, что бегал он для здоровья.
— Ты и так еле ноги несёшь, — удивился друг покойного. — И ещё бегаешь?
Василий Васильевич объяснил, что обычно на ногах он держится твёрдо, а нынешнее его состояние от того, что он уморился на кроссе.