Несомненно, что Чернышевский избежал бы многих ошибок, если бы принял в соображение существенное различие составных частей капитала. Однако он поступил как раз наоборот. В своих примерных расчетах он совершенно забыл о постоянном капитале. В этом случае его ввел в ошибку Д. С. Милль. По мнению Милля, во всем процессе производства "все затраты состоят исключительно из рабочей платы". Понятно, что, при таком взгляде на "издержки производства", стоимость всякого товара сводится к формуле: рабочая плата (издержки производства, как сказал бы Милль, переменный капитал, — скажем мы) + прибыль (т. е. прибавочная стоимость). В этой формуле не отводится определенного места для постоянного капитала, или, вернее, для переносимой на данный продукт части его стоимости. Чернышевский принял эту формулу без всяких поправок и оговорок, а она очень нуждалась в них. Когда Милль говорил, что в стоимость товара входят только два элемента: рабочая плата и прибыль, то под рабочей платой он, по крайней мере иногда, понимал не только плату рабочих, трудившихся в данном году над производством этого товара. Он имел в виду также и плату рабочих, приготовивших сырой материал и другие средства производства. А все эти средства производства могут представлять собою продукт труда предыдущего года или даже предыдущих лет. То же по отношению к прибыли. В формуле: рабочая плата + прибыль должна быть принимаема в соображение прибыль всех тех предпринимателей, через руки которых прошли средства производства в процессе своего изготовления. Понятая таким образом, формула эта выражает очень плохое понимание факта перенесения стоимости производительных средств на стоимость данного товара; но она все-таки считается с этим фактом. Чернышевский же при составлении своей таблицы придал другой смысл этой формуле. Пользуясь ею, он под прибылью и под рабочей платой понимал плату и прибыль, получаемые участником производства только в том году, к которому относится его расчет. Это уже большая ошибка, хотя надо признаться, что не легко было избежать ее при ошибочном виде разбираемой формулы стоимости. Посмотрим же, к чему привела Чернышевского его ошибка.
Национальное богатство состоит из стоимостей. Общая сумма этих стоимостей может быть выражена в общей формуле стоимости. В этой общей формуле мы имеем только два "элемента": рабочую плату и прибыль, под которыми понимается плата и прибыль каждого данного года. Выходит, что национальное богатство каждой данной страны в каждом данном году равняется рабочей плате, полученной в этом году работниками, в соединении с прибавочной стоимостью, присвоенной эксплуататорами. При составлении своей таблицы Чернышевский везде принимает это равенство. Вся она построена на том соображении, что "сумма богатств нации" не может расти так же быстро, как растет "прибыль"; "сумма богатств нации" постоянно принимается равной "сумме продукта" данного года. Всякому известно, что "сумма продукта" данного года далеко не то же, что "сумма богатств нации". И тем не менее, эта ошибка Чернышевского не привела бы его к новым ошибкам, если бы он "сумму национального продукта" данного года не приравнивал к сумме "рабочих плат" и "прибылей" (прибавочной стоимости) этого года. Но из его формулы стоимости необходимо вытекало это новое равенство. Формула оставляет без внимания постоянный капитал. Следовательно, в стоимости национального продукта остается место лишь для "прибыли" и для рабочей платы. Вот почему и мы не принимаем в соображение постоянного капитала, делая те или другие выводы из посылок Чернышевского.
Но что такое рабочая плата? Это переменный капитал. Воспроизводится ли он в стоимости продукта? Без сомнения, воспроизводится. Если весь капитал страны сводится к оборотному капиталу, то может ли стоимость суммы продукта быть меньше суммы затраченного на ее производство капитала? Ни в каком случае. Стоимость "суммы продукта" будет равняться сумме капитала + сумма прибыли. Капитал всегда будет составлять лишь часть стоимости продукта. Может ли часть перерасти целое? Не может. Значит не может быть и несоответствия между ростом капитала и ростом продукта или ростом "суммы богатства нации".
Нам могут заметить еще, что Чернышевский говорит собственно о росте "суммы прибыли", а не о росте капитала. Это так. Но ведь прибыль постоянно прилагается у него к капиталу, т. е. постоянно превращается в капитал. Прибыль одного года становится капиталом следующего года. Только при этом условии она и может в свою очередь становиться источником прибыли. А так как, кроме того, Чернышевский предполагает неизменный уровень прибыли, то ясно, что рост ее "суммы" тождественен с ростом капитала.
Принимаемая Чернышевским формула стоимости по прямому смыслу своему вовсе не доказывает противоположности интересов труда и капитала. Стоимость товара равняется рабочей плате + прибыль. Если рабочая плата низка, то у защитников капитала оказывается наготове очень хорошая уловка: чем выше прибыль, тем скорее растет или, по крайней мере, может расти капитал. А капитал целиком затрачивается на рабочую плату. Следовательно, чем выше прибыль, тем больше данных для возрастания фонда рабочей платы, т. е. для повышения заработной платы. Таким образом капитал оказывается чем-то вроде того копья, которое само исцеляло наносимые им раны: если рабочим трудно приходится теперь под ярмом капитала, то именно трудность-то современного их положения и несет в себе залог лучшего будущего. Излишне напоминать, что задача Чернышевского заключается именно в опровержении этих апологетических выводов. Но он мог опровергать их только при одном условии: именно, рассматривая принятую им формулу стоимости с самой отвлеченной и односторонней точки зрения. Формула грешит тем, что в ней отведено место только переменному капиталу. Это уже само по себе достаточно односторонне, и только благодаря такому одностороннему взгляду на капитал и можно утверждать, что весь прирост капитала идет на увеличение "фонда рабочей платы". Но, говоря, что весь прирост капитала идет на увеличение фонда рабочей платы, мы предполагаем воспроизведение капитала. Наши посылки абстрактны и односторонни. Представьте же себе, что мы делаем еще несколько шагов в смысле отвлеченности. Прежде мы оставляли без внимания постоянный капитал, т. е. одно из необходимых условии производства. А теперь мы оставляем без внимания весь вообще процесс производства и воспроизведения капитала. Во что обращается наша формула стоимости? От нее отлетает последнее дыхание жизни; она становится мертвой абстракцией, которая не только не напоминает нам о движении действительного экономического процесса, но как бы приглашает совершенно позабыть о нем, ведя нас к новым и новым ошибкам. Стоимость товара, а следовательно, и национальное богатство, а следовательно, и "сумма продукта" = рабочая плата + прибыль, вот все, что говорит нам эта формула. Как создается национальный продукт? Этого не видно из нее, и мы, не углубляясь в вопрос, "предполагаем", что "сумма продукта" ежегодно растет на 6,15 %. Какие превращения переживает прибыль, прилагаемая к капиталу и в свою очередь становящаяся источником прибыли? Иначе сказать, при каких условиях прибыль становится капиталом? Этого опять не видно из нашем формулы, и мы, не углубляясь в вопрос, опять разрешаем его простым предположением о том, что "сумма прибыли" увеличивается быстрее суммы продукта, ежегодно возрастая на 10,5 %. Что такое "фонд рабочей платы"? Как относится он к капиталу? Представляет ли он собою часть капитала, весь капитал, или, может быть, его нужно рассматривать, как особую экономическую категорию? Наша формула основана на том предположении, что "все затраты состоят из рабочих плат", т. е., иначе сказать, что капитал и фонд рабочей платы — одно и то же. Но если рассматривать ее независимо от процесса воспроизведения, то она не напоминает даже и об этой, на самом деле, неверно выраженной связи между капиталом и "фондом рабочей платы". В этом случае наша формула говорит нам только то, что по мере увеличения "суммы прибыли" уменьшается "фонд рабочей платы". Это кажется очевидным уже без всяких предположений: для каждого данного года "сумма продукта" есть величина определенная, и потому, чем больше вычитаемое, прибыль, тем меньше разность, доля рабочего класса. Но мы уже предположили, что сумма продукта, уменьшаемое, растет медленнее вычитаемого. Ясно, что рано или поздно фонд рабочей платы должен сойти на нет, т. е. что возрастание прибыли ведет нас к "невозможному состоянию общества". Теперь нам остается только пояснить наши выводы примерными арифметическими выкладками, — и наше дело сделано: мы доказали то, чего не заметил ни один экономист Смитовской школы. Само собою разумеется, что наши пояснительные выкладки будут отличаться такою же отвлеченностью, как и весь наш анализ формулы стоимости: арифметика не может напомнить нам о конкретных условиях экономического процесса производства. И вот мы пишем один ряд цифр, показывающих рост продукта; возле него располагается другой ряд цифр, изображающих рост "суммы прибыли". В основе каждого из этих рядов лежат только наши предположения; ряды эти не связаны один с другим никакою внутренней зависимостью; их взаимное отношение есть чисто внешнее отношение вычитаемого к уменьшаемому. В результате вычитания получится новый ряд цифр, изображающих разность, — "фонд рабочей платы", который опять-таки связан с другими рядами цифр одною арифметическою зависимостью, без всякого внимания к действительному ходу производства и воспроизведения. Но как бы то ни было, наша цель, по-видимому, достигнута, противоположность интересов труда и капитала доказана "математически"; буржуазные сикофанты опровергнуты. Однако какой прием употребили мы для их опровержения? В нашем распоряжении были известные посылки, очень односторонние и потому ошибочные. Мы признали справедливость этих ошибочных посылок, но для избежания вытекающих из них апологетических выводов мы сделали новую ошибку, мы представили ошибочный анализ ошибочной формулы стоимости. Мы боролись против абстракции посредством новой и еще большей абстракции. Неудивительно, что наши рассуждения оказываются неправильными; что составленная нами таблица поминутно разбивается о логику то одного, то другого из своих собственных рядов.
Что все рассуждение Чернышевского о росте прибыли основано на ошибочном анализе формулы стоимости, видно, между прочим, из следующего. По его словам, действительность расходится с "математическим законом"; "сумма прибыли" растет на самом деле не так скоро, как того можно ожидать на основании таблицы. И происходит это по причинам, лежащим "в натуре человека". Чем больше растет капитал любого "коммерческого предприятия", чем обширнее становится дело, тем больше выходят его подробности из-под прямого контроля хозяина. Все бóльшая и бóльшая часть надзора за ведением дела переходит в руки наемных распорядителей. "Кто же не знает, как ведется дело наемным распорядителем? Почти всегда небрежно и едва ли не в большинстве случаев недобросовестно… Но и в самом хозяине большей частью развивается небрежность соразмерно увеличению его капитала. По нашей поговорке, копейка рубль бережет; но скучно следить за копейками тому, у кого прежние рубли разрослись в тысячи… Процент прибыли уменьшается с увеличением имущества, на которое идет прибыль. Это — факт, до такой степени всеобщий, что в Англии уже никто не станет спорить, если вы скажете: процент прибыли, получаемой коммерческим человеком с его капитала, обратно пропорционален размеру его капитала… Но это еще не все. Пока благосостояние человека растет до степени, сообразной с его разумными нуждами, человек становится все рассудительнее и рассудительнее. Но есть размер средств, превышающий силу обыкновенного человеческого благоразумия. Каждый знает, верна ли поговорка: с жиру бесится… Очень не редки примеры людей, глупеющих по мере своего обогащения… Но если часто встречаются и примеры противоположного, если остаются до конца бережливы и благоразумны люди, разбогатевшие собственными усилиями, то редко уже бывают таковыми их дети: то, что накоплено отцом, проматывается сыном, — это обыкновенная история" [149].
Можно было бы сделать немало возражений на все эти доводы. Но мы не спорим с Чернышевским, а стараемся выяснить его взгляды. Поэтому мы просим читателя обратить внимание лишь на общую мысль нашего автора. Она сводится, если мы не ошибаемся, к тому, что "сумма прибыли" не растет со всею возможною для нее быстротою единственно по вине самих предпринимателей, или, если вам угодно, по вине человеческой природы, которая не может быть иною при данных обстоятельствах. Рост "суммы прибыли" замедляется вследствие того, что по мере обогащения буржуазии растут всякого рода непроизводительные затраты. Это верно. Но припомним нашу таблицу. Она показывает, что чем больше "сумма прибыли", тем меньше фонд рабочей платы. Непроизводительные затраты замедляют рост "суммы прибыли", следовательно, они замедляют и уменьшение фонда рабочей платы. Следовательно, непроизводительные траты, роскошь и мотовство буржуазии полезны для рабочего класса: чем больше мотовства, тем больше шансов для роста или, по крайней мере, для менее быстрого уменьшения фонда рабочей платы. Это ли хотел сказать Чернышевский? Склонен ли он был оправдывать роскошь высших классов соображениями о благе рабочих? Решительно нет. В его сочинениях можно найти немало хороших страниц, которые посвящены доказательству прямо противоположного взгляда. Но ведь, — не правда ли? — говоря, что мотовство высших классов полезно рабочим, мы делаем совершенно верный вывод из таблицы Чернышевского? Стало быть, он опять впадает в противоречие с самим собой? И да, и нет. Ему просто не пришла в голову мысль о возможности сделанного нами вывода, а не пришла по той простой причине, что он при составлении своей таблицы забыл обо всех действительных отношениях производства, помня только то, что, раз дана сумма продукта, доля рабочего класса будет тем больше, чем меньше прибыль, и наоборот. Попробуйте забыть о воспроизведении капитала при анализе формулы: сумма продукта = рабочая плата + прибыль. Вы и сами скажете, что от каких бы причин ни уменьшалась сумма прибыли, рабочему классу выгодно ее уменьшение. Ведь вопрос о мотовстве высших классов есть именно вопрос о воспроизведении капитала в более ими менее широких размерах. Упустив из виду воспроизведение, вы естественно упускаете из виду и вопрос об экономическом значении мотовства. А когда вы вспомните о воспроизведении капитала, то вспомните и о вредном значении мотовства, буржуазного и барского "прожигания жизни". Тогда вы не скажете, что от каких бы причин ни происходило уменьшение "суммы прибыли", оно во всяком случае выгодно рабочим. Вы будете помнить, что если "сумма прибыли" уменьшается вследствие уменьшения размеров национального капитала, то ее уменьшение при прочих равных условиях означает уменьшение суммы продукта. Рост этой суммы продукта перестанет представляться вам в том абстрактном виде, в каком его изображает таблица Чернышевского. Вы сейчас же увидите, что между ростом продукта и ростом капитала существует тесная связь, нимало не выражаемая внешним отношением уменьшаемого к вычитаемому
Но какая же именно связь? Что касается этого вопроса, то ваш ответ на него определится опять-таки вашими понятиями о производственных отношениях и об условиях воспроизведения капитала. Если на эти отношения и на эти условия вы смотрите глазами, например, Милля, то вы и скажете об этой связи то же, что говорил Милль. А если вы смотрите на них как-нибудь иначе, то вы по необходимости разойдетесь с Миллем. Но и в том и в другом случае для вас будут совершенно бесполезны здесь те выводы, к которым вы пришли, позабыв о воспроизведении капитала. Обязанные своим происхождением неуместной абстракции, они, вероятно, будут позабыты вами тотчас же, как только вы покинете область односторонних отвлеченностей и хоть одной ногой станете на реальную экономическую почву.
По крайней мере, так случилось с Чернышевским. В главе "Прибыль" он противопоставляет капитал "фонду рабочей платы" и утверждает, что чем быстрее растет капитал, тем более прибыль стремится поглотить рабочую плату, и что это происходит одинаково как при размножающемся, так и при неразмножающемся населении. То же говорит он в главе "Рента". Но перейдя к вопросу о "влиянии экономического прогресса на рабочую плату", он высказывается уже совсем в другом духе. "Если бы при возрастании капитала население не возрастало, — пишет он, — то стала бы возвышаться рабочая плата; следовательно, прибыль стала бы составлять все меньший и меньший процент на затраченный капитал, потому что прибыль — остаток из продукта за вычетом рабочей платы… Эта тенденция прибыли к понижению задерживается или непроизводительною растратою капитала, или перенесением капитала в другие страны, или улучшениями производительных процессов. Непроизводительною растратою капитала (напр., от праздной роскошной жизни или от коммерческих кризисов) уменьшается размер капитала, значит, уменьшается и рабочая плата; а если рабочая плата уменьшается, то, конечно, увеличивается остаток продукта, составляющий прибыль. Перенесением капитала за границу точно так же уменьшается сумма его, остающаяся в стране. Наконец, улучшениями производительных процессов понижается стоимость производства, а ее понижение при нынешнем быте обыкновенно влечет за собою понижение рабочей платы, если же рабочая плата уменьшается, то возрастает остаток продукта, получаемый капиталистом за вычетом рабочей платы" [150].
Итак, чем более растет капитал, тем более увеличивается, при прочих равных условиях, и фонд рабочей платы. Если бы вы, припомнив вышеприведенную таблицу, возразили на это, что быстрый рост капитала означает также и быстрый рост "суммы прибыли", а следовательно, и уменьшение "фонда рабочей платы", то Чернышевский указал бы вам на понижение уровня прибыли, вследствие которого сумма ее может остаться неизменной, несмотря на увеличение размеров национального капитала. Необходимость понижения уровня прибыли доказывается ссылкой на то обстоятельство, что прибыль есть "остаток из продукта за вычетом рабочей платы", подобно тому, как необходимость уменьшения размеров фонда рабочей платы доказывалась тем соображением, что рабочая плата есть остаток из продукта за вычетом прибыли. Все это очень затрудняет понимание мыслей Чернышевского. Вы спрашиваете себя, каков же окончательный вывод его: стремится, или же не стремится "сумма прибыли" поглотить рабочую плату при быстром росте капитала и при неразмножающемся населении? Это затруднение, которое испытал, вероятно, всякий, кто внимательно читал "Очерки из политической экономии", разрешается очень просто. В главе, посвященной вопросу о прибыли, он позабывает о воспроизведении капитала, а в главе, посвященной вопросу о влиянии экономического процесса на рабочую плату, он вспоминает о нем и, вводя этот новый элемент в свои рассуждения, он, естественно, приходит к новым выводам. Но, вспомнив о воспроизведении капитала, он вовсе не отказывается от своей формулы стоимости. Он только рассматривает ее в движении, между тем как прежде рассматривал ее в абстрактном, неподвижном виде. Он покидает область абстракций и потому приближается к правильному взгляду на дело. Но он не совсем покидает ее: его формула стоимости сама представляет собою не более, как ошибочную абстракцию. Поэтому, хотя он и анализирует ее теперь с более правильной точки зрения, он все-таки приходит к совершенно ошибочному выводу. В действительности рост национального капитала далеко не всегда сопровождается увеличением спроса на рабочую силу. Спрос этот зависит не от общей "суммы" капитала, а от величины переменного капитала, т. е., именно того капитала, который идет на покупку рабочей силы. Если с увеличением общей суммы капитала уменьшается переменная часть его, то спрос на рабочую силу падает. Статистика западноевропейских стран, в особенности в Англии, неоспоримо доказывает, что на известной ступени развития капитализма рост капитала совершается параллельно с ростом относительно излишнего рабочего населения. Собственно говоря, Чернышевский вполне допускал возможность такого явления, да и не мог не допускать ее, так как она была доказана еще Рикардо. Чернышевский придерживается подразделения капитала "на оборотный, потребляемый и воспроизводимый одною операциею производства, и основной капитал, служащий целому длинному ряду производственных операций". По смыслу этого подразделения выходит, что капитал, называемый теперь переменным, или, как говорил Чернышевский, "продовольствие работников", составляет значительную или даже "главную часть оборотного капитала". С развитием машинного производства часть оборотного капитала переходит в — основной, а "это значит, что та сумма продовольствия, которая ежедневно потреблялась и воспроизводилась работниками, берется из их потребления, чтобы впоследствии воспроизводиться лишь гораздо меньшими частями" [151]. Отсюда уже совершенно ясно, что рост капитала может, смотря по обстоятельствам, вести как к увеличению, так и к уменьшению "фонда рабочей платы". Но Чернышевский не делает никаких выводов из этого чрезвычайно важного соображения. По поводу его он ограничивается замечанием: "Без вреда для работников может поступить в основной капитал только тот излишек ежегодных новых сбережений, какой остается за полным воспроизведением прежнего оборотного капитала, с прибавкою процента, соответствующего приращению населения страны" [152]. Это сказано им при разборе взглядов Милля на "труд и капитал, как элементы производства". В учении же о распределении, которое рассматривается им совершенно независимо от производства, он, как мы видели, забывает не только об отношении основного капитала к оборотному, но и о самом существовании как основного капитала, так и той части оборотного, которая не идет на покупку рабочей силы. Там весь капитал сводится у него к "продовольствию рабочих". Поэтому там не может быть и речи об изменении относительной величины составных частей и капитала. Но даже и там, в учении о распределении, он не сводит в одно целое своих взглядов на прибавочную стоимость. В главе о прибыли он делает к буржуазному учению о ней известное уже нам пополнение, которое считает очень важным. А в главе о влиянии экономического прогресса на рабочую плату он совершенно забывает об этом пополнении и повторяет те самые взгляды экономистов на движение прибавочной стоимости, которые, казалось, были окончательно опровергнуты "пополнением".
Иначе и быть не могло. Теория стоимости недаром считается краеугольным камнем науки о хозяйстве буржуазного общества. Не имея ясного понятия о стоимости вообще, Чернышевский не мог подвергнуть основательной критике учение вульгарных экономистов о прибавочной стоимости. Возможность такой критики исключалась уже просто отношением его к буржуазной экономии. Возражая вульгарным экономистам, он в то же время целиком и без всякой проверки принимал многие основные "теоремы" буржуазной экономии, при чем и теоремы эти он брал не у классиков буржуазной экономии, а у исполненного противоречий Милля. К теориям Милля он и делал свои пополнения. В основе пополнений часто лежали очень важные и остроумные мысли, свидетельствующие как о замечательном, редком уме Чернышевского, так и о горячих симпатиях его к рабочему классу. Но, развивая эти мысли, Чернышевский не переставал, — и не мог перестать, — быть утопистом. Сделанные им пополнения имеют совершенно утопический характер. В дальнейшем изложении, сталкиваясь с основными теоремами, они скоро утрачивают всякое влияние на рассуждения Чернышевского, так что в последующих главах ему поневоле приходится повторять выводы буржуазных экономистов, по-видимому так блистательно, с такою горячностью, иронией и остроумием опровергнутые в предыдущих. Как много вредил ему при всем этом его абстрактный гипотетический метод, позволяющий рассматривать экономические явления вне их взаимной жизненной связи, одно после другого и одно независимо от другого, мы уже говорили не раз. Трудно открыть что-либо при помощи такого метода, заметили мы в первой главе. Теперь прибавим, — и читатель, надеемся, согласится с нами, — что, употребляя этот метод, легко наделать множество самых неожиданных ошибок. Пополняя Милля, Чернышевский, в своем пристрастии к "математическому" методу, дошел до самых бестелесных абстракций, устранив из своих соображений все реальные отношения производства. Он опирался на одну арифметику и вдался, можно сказать, в какой-то экономический пифагореизм, ища в "математических законах" причин экономических явлений. Но математика не может указать, да и не претендует на указание причин общественной жизни или природы. Она только помогает нам определить количественную сторону действия этих причин. Сила света обратно пропорциональна квадратам расстояний. Объясняет ли математика причину этот явления? Нет, она только помогает формулировать его закон, предоставляя физике отвечать на те "почему?", которые могут возникнуть в голове любознательного человека. Когда физика пытается сказать свое "потому", математика опять очень услужливо является ей на помощь, но опять-таки и здесь предоставляет последнее слово физике. Так же поступает она и с политической экономией, если речь идет о каком-нибудь экономическом явлении. Математика — очень почтенная, очень полезная и очень услужливая наука. Но не надо злоупотреблять ее услужливостью, не надо задавать ей такие задачи, которых решить она не может. Если вы вздумаете предъявлять ей неосновательные требования, она жестоко отомстит за это, заведя вас в такие дебри абстракции, из которых трудно и выбраться без своевременной помощи той науки, к области которой относится заинтересовавшее вас явление. Да и не одна математика отличается подобной мстительностью. Она глубоко коренится в характере всех прочих наук. Вот, например, людям, занимавшимся философией истории, приходила иногда мысль сводить к законам физиологии, — частью физиологии растительных процессов, а больше всего физиологии нервной системы, — решение вопроса о влиянии природы на развитие общественных отношений. И что же вышло? Умные люди, вроде Монтескье, наговорили массу страшного, чисто ребяческого вздора, который, правда, и до сих пор повторяется по временам тоже весьма толковыми людьми, но на самом деле только мешает решению в высшей степени важного научного вопроса. И нельзя удивляться появлению этого вздора. Стали задавать физиологии исторические задачи, к которым она не имеет и не может иметь никакого прямого отношения; стали применять ее "потому" к совершенно неподходящим случаям, ну и получились нелепости, от которых дай бог поскорее отделаться общественной науке. Это в порядке вещей.
Математическая возможность данного явления вовсе еще не ручается за то, что оно возможно в природе или в общественной жизни. Чернышевский прекрасно знал и очень остроумно доказывал это. Вот что говорит он по поводу книги немецкого писателя Зюсмильха, на которую ссылался Мальтус. "Зюсмильх, между прочим, просил Эйлера составить таблицы возрастания числа людей при разных пропорциях рождений и смертностей. Эйлер брал разные цифры и при одних — период удвоения выходил очень длинный, при других, разумеется, очень короткий, от 600 слишком лет до 7 с небольшим лет. Разумеется, можно было бы вычислить периоды еще более короткие. Иное дело, если спросить, какой процент возрастания допускается самим устройством человеческого организма. Можно ли положить, чтобы в действительности люди, при каких бы то ни было условиях, могли размножаться по ежегодной профессии приращения в 10 % или в 8 %, или хоть в 5 %? Но Зюсмильх не спрашивал об этом Эйлера; он только просил его составить таблицы удвоения по сложным процентам, при разных величинах процента, в том роде, как мог бы просить его рассчитать, сколько пищи в день понадобится человеку при различных величинах его роста, от 1 фута до 20 сажен. Эйлер сказал бы, сколько пищи понадобится человеку, имеющему рост в 10 сажен, имеющему рост в 11 сажен и т. д. Словом сказать, Эйлер решал тут задачу в том роде, какие очень часто попадаются в руководствах к математике или к физике. Например: во сколько времени достигнет до солнца ядро, летящее с быстротою, какую имеет в первую секунду полета; или: что будет с куском железа, постепенно опускаемым в колодезь, прорытый до центра земли? Математик очень правильно отвечает, что ядро долетит до солнца во столько-то времени, кусок железа дойдет до степени красного каления во стольких-то верстах ниже поверхности земли, до белого — во стольких-то, наконец, расплавится в стольких-то верстах. При этом математику нет никакого дела разбирать, существует ли предполагаемый колодезь, существует ли пушка, брошенное которою ядро могло бы полететь дальше немногих верст: подразумевается само собою, что математика только группирует цифры, вовсе не ручаясь за их действительность. Но вообразим себе, что прочитал решение таких задач человек, забывший или не знавший, что надобно подразумевать это. Вообразим себе, что ему показалось, будто бы автор алгебраического руководства не просто сгруппировал цифры, а прямо говорит, будто все эти выводы могут осуществиться на самом деле. Какие поразительные теории могут родиться в голове такого человека! Он предложит, например, раскалять железо не кузнечными печами, а просто опусканием на 20 верст под поверхность земли, или отбить ядром кусок луны, чтобы этот кусок упал на землю, и тогда мы знали бы, из чего состоит луна. Вот нечто в этом самом роде случилось с Мальтусом. Увидев цифры Эйлеровых таблиц, он прямо так и подумал, что население может удваиваться в 25, в 20, в 15, в 10 лет и даже еще быстрее, как написано в таблицах Эйлера у Зюсмильха. Если бы у него голова не была вся занята мыслью отыскать аргумент против теории Годвина [153], он, конечно, не сделал бы такой опрометчивой ошибки; но в таблицах Зюсмильха (Эйлера) он увидел нужный ему аргумент, имя Эйлера ручалось за верность вычислений, чего же больше?" [154]. Это все очень хорошо, но, оставляя пока в стороне вопрос о том, что и как случилось с Мальтусом, мы заметим, что именно нечто в этом роде случилось и с Чернышевским. Пополняя учение Милля о прибавочной стоимости, он именно только "группировал цифры", совершенно забывая об экономической действительности. И случилось это в значительной степени по той же причине, которою вызвана была, по его словам, опрометчивая ошибка Мальтуса: Чернышевский имел в виду исключительно только полемическую цель, руководствовался одним только желанием оттенить невыгодные стороны существующего порядка. Математика ручалась, по-видимому, за справедливость всех его расчетов. Он и удовольствовался этим ручательством. А как и отчего совершается действительное движение прибавочной стоимости, об этом справиться он и не подумал.
Разбор учения Мальтуса предшествует у Чернышевского исследованию о прибыли. Таким образом он повторяет ту ошибку, в которой упрекает Мальтуса, и повторяет уже после того, как она была им самим указана. И мы увидим, что он не только в исследовании о прибыли повторяет эту ошибку. Главное возражение его Мальтусу было построено на подобной же математической абстракции.
Чернышевский не хочет забавлять читателя "курьезными расчетами", доказывающими, что "если бы Адам положил в банк одну копейку, то ныне каждому из нас пришлось бы получить из банка массу золота, гораздо большую, чем какая могла бы поместиться в шарообразном мешке, диаметром своим равняющемся всему поперечнику солнечной системы до орбиты Нептуна" [155]. Почему же нет? Потому, что слишком бросается в глаза экономическая нелепость этого расчета. Но в применении к фактам новейшей экономической жизни совершенно подобный же расчет не кажется Чернышевскому нелепым и принимается, как нечто совершенно основательное. А между тем, вся разница заключается здесь просто во времени. "Чтобы соображение наше могло справиться с цифрами, какие будут получаться у нас, — говорит Чернышевский, приступая к составлению своей таблицы, — мы должны ограничить расчет времени, соответствующим деятельности одного поколения, тридцатью годами" [156]. Но неосновательный расчет остается одинаково неосновательным, как бы ни был короток тот промежуток времени, к которому он относится. При длинном промежутке сами цифры, своею ни с чем не сообразною величиною, напоминают нам о действительности. При коротком промежутке они не делают этого, оставляя нас в заблуждении относительно правильности наших рассуждений. В этом вся выгода (или невыгода) коротких промежутков.
Во всем расчете Чернышевского единственная ссылка на экономическую действительность заключается в указании того обстоятельства, что некоторые отдельные капиталы чрезвычайно быстро растут "по геометрической прогрессии". "Начав свои обороты с какою-нибудь сотнею рублей, человек становится в 50 лет миллионером". Но современному читателю едва ли нужно напоминать, что рост отдельных и в особенности торговых капиталов может быть причинен изменениями в распределении национального дохода и вообще национального богатства, не сопровождаясь при этом возрастанием общей суммы национального капитала, а следовательно, и общей суммы прибыли. Рост же национального богатства буржуазных стран нельзя объяснить иначе, как условиями воспроизведения капитала.
Чернышевский предполагает в своей таблице, что "сумма продукта" равняется первоначально десяти тысячам, а через шестьдесят лет разрастается до 360.000. И такой рост ее предполагается одинаково возможным как при размножающемся, так и при неразмножающемся населении, т. е. при неизменяющемся числе работников. Что же изображают собою различные цифры, относящиеся к рубрике: сумма продукта? Они не могут выражать ничего, кроме стоимости этой суммы. Но ведь стоимость создается трудом. Если стоимость товара А в 36 раз больше стоимости товара В, то это значит, что на производстве товара В нужно в 36 раз меньше труда, чем на производство товара А. Если при неизменяющемся числе работников стоимость продукта их труда становится в 36 раз больше, чем была прежде, то это значит, что каждый работник вкладывает теперь в продукт в 36 раз больше труда, чем вкладывал первоначально [157]. А это ни в каком случае невозможно без увеличения интенсивности труда и продолжительности рабочего дня. Чернышевский ничего не говорит ни о том, ни о другом. Даже более. Как и у Милля, как и у Рикардо, как и у множества других экономистов, продолжительность рабочего дня и интенсивность труда всюду безмолвно принимаются у него за величины постоянные [158]. Но при неизменной интенсивности труда и при неизменной продолжительности рабочего дня стоимость продукта данного числа работников остается неизменною. Как же не заметил этого Чернышевский? Дело в том, что он и сам едва ли ясно сознавал, что такое имеет он в виду, говоря о росте "суммы продукта": стоимость продукта, или же представляемое им вещественное богатство? Да с той отвлеченной точки зрения, на которую он стал при составлении своей таблицы, не видно было и надобности в строгом различении этих существенно различных понятий.
Еще одно, — последнее, — замечание. Когда Чернышевский упрекает экономистов Смитовской школы в том, что они не заметили свойства прибыли расти по сложным процентам, он неверно выражает свою собственную мысль. В его таблице "сумма продукта" растет тоже по сложным процентам. Если, тем не менее, прибыль поедает в ней весь продукт, то это происходит единственно потому, что процент ее возрастания больше процента возрастания продукта. Значит, дело не в прогрессии, а в знаменателе прогрессии. Можно бы и не говорить о таких мелочах. Но мы еще увидим, что неточность выражений нашего автора нередко вела за собою вовсе уже не мелочные последствия, причиняя ошибки в его рассуждениях.
Однако, повторяем, совершенно справедлива та основная мысль, которую хотел доказать Чернышевский. С развитием капитализма рабочая плата действительно составляет все меньшую и меньшую часть национального продукта. Теперь это доказано самым убедительным образом, но доказано, разумеется, не арифметикой, а статистикой. К статистике и должны обратиться те, которые захотели бы убедиться в справедливости наших слов [159]. А кто, не сомневаясь в сущности этого явления, захотел бы найти удовлетворительное объяснение его, тот должен был бы взглянуть на вопрос об относительном росте прибавочной стоимости с точки зрения изменяющихся условий воспроизведения капитала, с точки зрения отношений рабочих к капиталистам. "Прибыль" (прибавочная стоимость) стремится "поглотить рабочую плату" потому, что с развитием капитализма отношения эти все более и более изменяются в пользу предпринимателей. "Быстрый рост капитала является, по отношению к наемному труду, наивыгоднейшим из всех условий" [160]. Рабочий прежде и чувствительнее всех платится за всякий застой в историческом развитии капитализма. А между тем "рост капитала вызывает несравненно более быстрое возрастание конкуренции, т. е. ведет к несравненно более быстрому относительному уменьшению источников заработка и средств существования для рабочего класса" [161]. Рост общей суммы капитала сопровождается уменьшением переменной его части, и это происходит в то время, когда, даже независимо от роста народонаселения, увеличивается предложение рабочей силы: рядом со взрослыми рабочими на "рынке труда" являются дети, рядом с мужчинами — женщины. Соперничество между продавцами рабочей силы страшно понижает ее цену, которая падает теперь ниже ее стоимости. Капиталисты блаженствуют. Руки и дешевы, и сговорчивы. Эксплуатация рабочих увеличивается в неслыханной степени. А на ней основывается обогащение капиталистов. Вместе с ростом эксплуатации растет и уровень прибавочной стоимости, которая составляет все бóльшую и бóльшую долю национального продукта. И это еще не все. Мы сказали, что цена рабочей силы падает ниже ее стоимости. Но если бы этого и не было, если бы капиталист покупал рабочую силу по ее действительной стоимости, то и тогда было бы неизбежно относительное уменьшение доли рабочего класса в национальном продукте. Развитие капитализма сопровождается увеличением производительности труда. С увеличением производительности труда удешевляется содержание работника, а так как стоимость рабочей силы определяется стоимостью этого содержания, то вполне ясно, что с увеличением производительности труда должна увеличиваться та доля национального продукта, которая остается у капиталиста за вычетом стоимости рабочей силы. Таким образом по мере развития капитализма отношения производства все более и более изменяются к выгоде капиталистов и к невыгоде работников. Следовательно, если "прибыль поглощает рабочую плату", то причина этого лежит в отношениях людей, а не в качествах вещей и не в отвлеченных свойствах той или другой экономической категории. Говоря, что прибыль имеет свойство увеличиваться в той или другой прогрессии, мы только выражаем известным образом экономический факт, который не перестает требовать от нас своего объяснения. Некоторые буржуазные экономисты ограничивали свои рассуждения о меновой стоимости указаниями на то, что предметы имеют способность обмениваться друг на друга в известной пропорции. Таким образом меновая стоимость оказалась одним из свойств вещей. Чернышевский ищет причины относительного уменьшения рабочей платы в свойствах прибыли, т. е. в свойствах одной из экономических категорий. Но экономические категории сами выражают собою не что иное, как взаимные отношения людей, или целых классов людей, в общественном процессе производства. Экономиче-ская наука только тогда и стала на правильную точку зрения, когда поняла это и занялась исследованием тех взаимных отношений, которые скрываются за мнимыми качествами вещей и за таинственными свойствами экономических категорий. Но необходимость этого, в высшей степени важного, шага в развитии экономической науки еще не подозревали ни Д. С. Милль, ни его переводчик и критик Н. Г. Чернышевский.
Вернемся к вопросу о прибавочной стоимости. Мы сказали, что по мере развития капитализма увеличивается ее уровень. Чернышевский, пытавшийся доказать ту же самую мысль в главе о прибыли, в последующих главах утверждает, что следствием промышленного прогресса бывает понижение прибыли. "В передовых странах прибыль вообще довольно близка к minimum'у, а по достижении этого minimuma'а перестает возрастать капитал и наступает так называемое неподвижное состояние" [162]. Таков окончательный вывод нашего автора. Мы уже говорили, что вывод этот противоречит действительности. Но для того, чтобы со всех сторон выяснить себе взгляд Чернышевского, мы должны сопоставить учение его о прибыли с его же учением о поземельной ренте.
В учении о поземельной ренте Чернышевский, по-видимому, строго держится взглядов Рикардо. Он зло смеется над Кэри, пытавшимся опровергнуть теорию знаменитого английского экономиста [163]. Ho излагая и защищая учение Рикардо, Чернышевский не забывает и главной своей цели: оттенения невыгодных сторон существующего экономического порядка. Он замечает, что в виде ренты землевладелец присваивает себе продукт неоплаченного труда. "Если угодно, вы можете доказывать, — говорит он, — что рента не входит в издержки производства, что она не составляет лишнего расхода, а выражает собою только экономию труда в лучших условиях сравнительно с трудом в менее хороших условиях. Положим, что все это так; но как бы то ни было, рента составляет долю продукта; если она отделяется от рабочей платы, это значит, что у человека, занимающегося производством, остается ровно настолько меньше продукта, насколько выделяется из продукта рента" [164]. Это, разумеется, совершенно справедливо. Но когда, почти непосредственно вслед за этим, Чернышевский говорит, что "рента подобно прибыли имеет тенденцию захватывать все бóльшую и бóльшую долю из продукта", и что таким образом "рента играет относительно прибыли и рабочей платы точно такую же роль, какую прибыль играет относительно рабочей платы", — то он опять обнаруживает значительную неясность своих экономических понятий. В самом деле, в своем исследовании о прибыли Чернышевский имел в виду не собственно предпринимательскую прибыль, а всю вообще прибавочную стоимость. Он сам оговаривается, "что рента тут в счет не идет, потому что она сама только излишек прибыли, остающийся в некоторых случаях по некоторым отраслям производства". И действительно, поземельная рента составляет лишь часть прибавочной стоимости. Но если это так, то замечание Чернышевского о росте ренты приходится выразить следующим образом: достающаяся землевладельцу часть прибавочной стоимости играет относительно всей вообще прибавочной стоимости и рабочей платы точно такую же роль, какую прибавочная стоимость играет относительно рабочей платы: рост одной части прибавочной стоимости, поземельной ренты, приводит к уменьшению той доли продукта, которая, за вычетом ренты, остается на всю вообще прибавочную стоимость и на рабочую плату. Это явная несообразность, происхождение которой может быть объяснено только тем, что в главе о поземельной ренте Чернышевский словом "прибыль" обозначает уже не всю вообще прибавочную стоимость, а собственно так называемую предпринимательскую прибыль, т. е. опять-таки лишь одну часть прибавочной стоимости. В таком случае мысль его становится, по-видимому, совершенно понятной. Однако и это не совсем так. Если в главе о ренте Чернышевский под прибылью понимал только прибыль предпринимателя, а не прибавочную стоимость вообще, то он не имел права уподоблять тенденцию ренты тенденции предпринимательской прибыли, так как к этой последней ведь не имеют прямого отношения рассуждения его о росте прибавочной стоимости. Ясно, что Чернышевский, связывая со словом "прибыль" совершенно различные понятия, незаметно для себя, — а потому и без всяких оговорок, — переходит от одного из них к другому, чем вносит запутанность как в изложение, так и в самое исследование предмета. Ввиду подобной неточности его выражений невольно является мысль, что, может быть, он вовсе не противоречит сам себе, когда, рассуждая "о влиянии экономического прогресса на рабочую плату", приписывает прибыли "тенденцию к понижению": может быть, он разумеет там не всю вообще прибавочную стоимость, а лишь доход предпринимателей. Чтобы устранить это сомнение, напоминаем подлинные слова нашего автора. "Если бы при возрастании капитала население не возрастало, то стала бы возвышаться рабочая плата; следовательно, прибыль стала бы составлять все меньший и меньший процент на затраченный капитал, потому что прибыль — остаток продукта за вычетом рабочей платы. А если бы население размножилось, надобно было бы увеличиваться количеству пищи, то есть надобно было бы земледелию спускаться на земли менее плодородные, земледельческий труд становился бы менее успешным и опять-таки стала бы уменьшаться доля, остающаяся у предпринимателя за вычетом расхода на содержание работника" [165]. Если мы не ошибаемся, в этих строках под словом "прибыль" принимается прибавочная стоимость вообще, т. е. та доля продукта, которой Чернышевский приписывал свойство расти в геометрической прогрессии. Но если бы, против ожидания, нужно было понимать здесь слово "прибыль" в смысле дохода предпринимателя, то и тогда наш автор все-таки противоречил бы сам себе. Понижение прибыли оказывается здесь неизбежным даже в том случае, когда население не размножается, запрос на пищу не увеличивается, земледелие не переходит на менее плодородные участки и потому поземельная рента не возрастает. Причиной понижения прибыли является здесь единственно только увеличение спроса на труд и возвышение заработной платы, которое признается неизбежным следствием роста капитала, между тем как раньше Чернышевский доказывал, что даже при неразмножающемся населении рост капитала означает не падение уровня прибыли, а уменьшение фонда рабочей платы.
Но что понимает Чернышевский под выражением уровень прибыли? Ввиду того, что со словом прибыль у него соединяются два различных понятия, само выражение уровень прибыли имеет у него двойственный смысл: иногда оно означает отношение к капиталу всей суммы прибавочной стоимости, а иногда только отношение к нему собственно предпринимательской прибыли. Это понятно само собою. Но спрашивается, о каком именно капитале говорит Чернышевский? Если в каждом данном процессе производства все издержки предпринимателя "сводятся к рабочим платам", то весь капитал превращается в то, что называется теперь переменным капиталом. Значит, под выражением уровень прибыли наш автор, по крайней мере, иногда, понимал совершенно то же самое, что и теперь понимается под ним: отношение прибавочной стоимости к стоимости рабочей силы. О таком "уровне прибыли" можно категорически сказать, что он не только не понижается, но постоянно возвышается с ходом экономического прогресса. Если же, говоря об "уровне прибыли", Чернышевский припоминал, что в действительности далеко не все издержки предпринимателя сводятся к рабочим платам, если он принимал в соображение постоянный капитал, то в таком случае приходится заметить, что понижение "уровня прибыли" может прекрасно уживаться с возрастанием степени эксплуатации работника. Чтобы пояснить это, прибегнем и мы к "гипотезе". Положим, что и постоянный, и переменный капитал равняются у нас каждый десяти единицам; прибавочная стоимость тоже равняется десяти. Общая сумма капитала относится к прибавочной стоимости как 20 к 10. Следовательно, "уровень прибыли" равняется (10:20) 50 %. Положим далее, что наш капитал растет, при чем рост его сопровождается изменением относительной величины его частей; постоянный капитал равняется теперь 35 един.; переменный по-прежнему — 10, а прибавочная стоимость возросла до 15. "Уровень прибыли" равен теперь (15: 45) 331/3 %. Он, как видите, понизился, но степень эксплуатации труда испытала огромное увеличение: прежде рабочие, получая в виде платы 10 единиц стоимости, создавали своим неоплаченным трудом тоже 10 единиц для предпринимателей. Степень эксплуатации труда равнялась (10: 10) 100 %. Теперь же она равняется (15: 10) 150 %. Капиталисты получают теперь относительно гораздо бóльшую долю годового продукта. Но так как процентное отношение этой доли к общей сумме капитала значительно уменьшалось, то можно подумать, что не "прибыль стремится поглотить" теперь рабочую плату, а, наоборот, рабочая плата поглотила часть прибавочной стоимости. Чернышевский упустил из виду возможность такого сочетания обстоятельств.
Что касается поземельной ренты, то, по смыслу теории Рикардо, она растет единственно вследствие перехода земледелия на менее и менее плодородные участки. Но переход земледелия на менее плодородные участки при прочих равных условиях означает возрастание стоимости содержания работника, т. е., иначе сказать, возрастание стоимости рабочей силы. Возрастание же стоимости рабочей силы равносильно уменьшению доли эксплуататоров в национальном продукте, а следовательно, уменьшению степени эксплуатации труда и уровня "прибыли" (прибавочной стоимости). Чернышевский был бы совершенно прав, если бы сказал, что рост поземельной ренты, причиняемой переходом земледелия на менее плодородные участки, сопровождается относительным уменьшением прибавочной стоимости. Но он говорит совсем не то. Из его слов выходит, что рента растет одновременно с относительным увеличением прибавочной стоимости, но растет скорее, чем эта последняя, вследствие чего очень быстро уменьшается доля продукта, достающаяся предпринимателям и работникам вместе взятым; Но такой ход дела противоречит его собственным посылкам, т. е. той самой теории Рикардо, которая лежит в основе его рассуждений о влиянии роста поземельной ренты на распределение национального продукта.
Впрочем, здесь надо оговориться. Многие буржуазные экономисты считали постепенное уменьшение производительности земледельческого труда, сопровождающее рост народонаселения и капитала, совершенно бесспорным явлением. Чернышевский только условно допускает такое уменьшение. Он думает, что оно непременно имело бы место, если бы не происходило улучшений в земледелии. Но такие улучшения постоянно совершаются, а этим задерживается рост поземельной ренты. "Общая формула всякого прогресса, — говорит нам автор, — состоит в том, что он уменьшает силу неравенств [166]. В применении к земледельческому производству каждое усовершенствование, возвышая успех дела в лучших обстоятельствах, обыкновенно еще значительнее возвышает его в обстоятельствах, менее хороших, а во всяком случае устраняет надобность вести дело в обстоятельствах, бывших самыми худшими. Например, если от замены сохи хорошим плугом на земле первого сорта будет родиться 12 четвертей вместо прежних 10, то на земле пятого сорта будет в большей части случаев родиться вместо прежних 6 четвертей но 8, а 9; а во всяком случае от значительного увеличения продукта с этих первых пяти сортов земли отстранится надобность возделывать землю шестого сорта, которая возделывалась прежде, давая только 5 четвертей. Таким образом низшая норма успешности дола, норма, определяющая ренту, значительно облегчается" [167].
Есть еще другая сила, задерживающая, по мнению Чернышевского, возрастание поземельной ренты. Сила эта заключается "в самой чрезмерности стремления ренты возрастать: рента идет к поглощению прибыли и рабочей платы, т. е. к низвержению трехчленного деления продукта, к замене его формою устройства еще менее удовлетворительною, — формою, при которой и предприниматель и работник потеряли бы самостоятельность, сделались бы принадлежностью землевладельца, частью его собственности. Прибыль идет при этой системе к подчинению работника капиталисту, а рента идет к подчинению работника и капиталиста вместе землевладельцу. Само собою разумеется, что такая ретроградная тенденция отражается на производстве уменьшением его успешности, т. е., рента при трехчленном делении ведет не только к уменьшению доли продукта, остающейся на рабочую плату и прибыль, но и к уменьшению самой суммы продукта, т. е., ведет к уменьшению населения; а при уменьшении населения, конечно, прекращается надобность возделывать последний из возделывавшихся прежде сортов земли, а от этого рента подрывает сама себя. Эта тенденция ренты уменьшать сумму продукта, конечно, борется с силою прогресса, стремящеюся увеличить его, и в новые времена сила прогресса стала уже настолько велика, что одерживает постоянный перевес, и действие ренты в новой истории является не уменьшающим продукт, а только уменьшающим его увеличение" [168].
В главе о ренте Чернышевский только мимоходом касается вопроса о мнимом уменьшении производительности земледельческого труда. Подробнее рассматривает он его при разборе учения Мальтуса о народонаселении, а также в главе о влиянии экономического прогресса на рабочую плату. Главный довод его против Мальтуса сводится к тому, что уменьшение производительности земледельческого труда, причиняемое переходом земледелия на худшие участки, в сущности очень ничтожно, и что даже во времена самого мрачного средневекового застоя земледельческие усовершенствования легко могли пересилить действие этой причины. Мы еще вернемся к этому доводу Чернышевского, а пока остановимся лишь на следующих соображениях его. Количество труда, нужное на производство продуктов, уменьшается как в мануфактурной промышленности, так и в земледелии. Но в земледелии оно уменьшается не так быстро, как в мануфактурной промышленности. Поэтому стоимость земледельческих продуктов увеличивается сравнительно со стоимостью мануфактурных товаров. Спрашивается, почему же земледелие отстает от мануфактурной промышленности? "Земледельческое искусство и знание растут медленно, а распространяются еще медленнее", — говорит Милль, Чернышевский справедливо замечает, что "этот очень справедливый ответ вовсе еще не ответ, а только новый вопрос". "Отчего же земледельческое искусство и знание растут медленно, а распространяются еще медленнее?" — спрашивает он. Известно, что "земледельческое производство составляет процесс гораздо более многосложный, чем какая-нибудь фабрикация; натурально, что задача об усовершенствовании простейшего дела требует меньших соображений, чем усовершенствование дела более запутанного. Но ведь и это еще не ответ. Если одна задача труднее другой, то следовало бы ожидать, что гениальнейшие умы займутся первою, предоставив вторую умам второстепенным". Но гениальные умы, как бы сговорившись, обходят вопросы земледелия. "Всем готовы заниматься гениальные люди: живописью и математикой, историей и медициной, а земледелием теперь занимается только один из них — Либих, и то занимается так себе, почти что только в свободное время от других трудов; а до Либиха не укажете вы ни одного великого ученого по теории земледелия. Это явление Чернышевский старается объяснить указанием на тесную связь, существующую между развитием науки и интересами господствующих классов. "Те классы, интересами которых направлялась до сих пор наука, не нуждаются в хлебе, — говорит он. — Любознательность, общая им со всеми людьми, направляла человеческую мысль к отвлеченным наукам; в практических знаниях направляла она ее к усовершенствованию всех дел, по которым недостает чего-нибудь нужного высшему или среднему классу. Мы выучились как строить корабли, дома, ткать материю; удивительных успехов достигли эти искусства, потому что без очень высокого развития их чувствует неудобство в жизни человек богатый или зажиточный. Но и при самом младенческом состоянии земледелия дурна ли, или недостаточна его пища? — слава богу, он ест вкусно и сытно. Разумеется, каждый должен заниматься своим делом, думать о своих надобностях. Усовершенствование земледелия нужно только простолюдину. Пока простолюдины не имели никакого значения в истории, они одни с своим невежеством и хлопотали о земледельческих улучшениях. Появление Таэра, который первый рационально занялся сельским хозяйством, недаром совпадает с концом прошлого века, когда простолюдины сделали попытку заявить свои права в истории. Либих, который первый из великих ученых занялся земледелием, не случайно явился современником так называемых утопистов" [169].
По поводу этого "коренного ответа" Чернышевского на вопрос об отсталости земледелия приходится сказать почти то же, что говорили мы обо всех других пополнениях его к учениям буржуазных экономистов. Ответ этот очень остроумен. Давая его, наш автор обнаруживает гораздо более верный взгляд на историю науки и вообще на движение мысли, чем те будто бы глубокие мыслители, по мнению которых наука и мысль развиваются сами из себя и сами для себя, независимо от влияний жизни и без всякого отношения к экономическим интересам общества. Но остроумный ответ Чернышевского все-таки сделан без достаточного внимания к конкретным экономическим отношениям, и потому ни в каком случае не может быть признан "коренным ответом". Это все-таки еще очень абстрактный, односторонний и потому ошибочный ответ. Известно, что в настоящее время хлопчатобумажная промышленность составляет одну из самых важных отраслей производства в капиталистических странах. Но какие же классы одеваются в хлопчатобумажные изделия? Бедные; богатые предпочитают другие изделия. Прусские юнкера старательно занимаются выделкой картофельного спирта. Для кого предназначается этот полезный продукт? Конечно, не для богатых классов: те предпочитают другие напитки. Да и вообще, можно ли сказать, что современная промышленность рассчитывает преимущественно на богатых и зажиточных потребителей, что она занимается исключительно производством предметов роскоши и комфорта? Далеко нет. Современная промышленность, во-первых, имеет в виду нужды самого производства: такова железоделательная, машиностроительная и каменноугольная промышленность; во-вторых, стараясь обеспечить себе возможно больший рынок, она имеет в виду прежде всего народные массы, т. е. тех самых бедняков, о которых она совершенно забывает, по мнению Чернышевского. Эта погоня за массовым сбытом существенно отличает ее от промышленности, например, народов Востока, которая, действительно, имеет в виду почти исключительно только потребности высших классов, так как низшие классы, живущие там при условиях натурального хозяйства, удовлетворяют свои нужды собственными изделиями. В значительной степени так же было и в античном мире, и вот почему Плутарх, описывая механические изобретения Архимеда, извиняется за него перед читателем, говоря, что знаменитый математик обратился к такому, недостойному философа, занятию единственно для защиты от римлян своего отечества. В Греции и Риме склад общественных отношений, действительно, направлял человеческую мысль почти исключительно к отвлеченным наукам. Но теперь дело изменилось коренным образом. В капиталистическом обществе интересы самих эксплуататоров направляют человеческую мысль на технические изобретения, которые не имели бы никакого практического смысла, если бы могли применяться только к производству предметов роскоши и комфорта. Да и какое дело капиталисту до того, кем потребляются изделия его работников, богачами или бедняками? Занимаясь выделкой дрянного, гнилого ситца, фабрикант с таким же успехом служит интересам своего кармана, как тот или другой предприниматель, приготовляющий роскошные серебряные изделия. Этого совершенно достаточно для хлопчатобумажного короля. "Деньги не пахнут". И посмотрите, кто больше пользуется или, по крайней мере, кто имеет бóльшую возможность пользоваться техническими изобретениями, фабрикант, изготовляющий продукты массового потребления, или же предприниматель, выделывающий предметы роскоши? Вы увидите, что для промышленности, удовлетворяющей нужды бедняков, сделано в техническом смысле гораздо больше, чем для промышленности, производящей предметы роскоши. Почему же это так? Потому ли, что гг. техники очень заботятся об интересах бедняков? Нет, просто потому, что, как мы уже сказали, промышленность первого рода несравненно важнее теперь для самих предпринимателей, чем промышленность второго рода [170]. Она дает тон, потому ей усерднее и служит наука.
Но, в таком случае, отчего же земледелие отстало от мануфактурной промышленности? Отчасти потому, что земледелие гораздо сложнее фабричного производства, главным же образом потому, что земледелие развивалось при других отношениях производства, чем мануфактурная промышленность. Успехи техники шли рядом с успехами капитализма. Они обусловливались, вызывались к жизни именно этими последними успехами. Где же получил начало, где прежде всего развился и окреп капитализм, в городе или в деревне? Известно, что в городе. Вернее сказать, известно, что капитализм овладел прежде всего такими отраслями производства, которые, при отделении города от деревни, составляли принадлежность горожан. Мануфактурная промышленность раньше земледелия приняла капиталистический характер, испытала поощрительное влияние конкуренции. Неудивительно, что она далеко обогнала земледелие.
Международный обмен действовал в том же направлении. Когда Англия заводила торговые сношения с Россией, она могла предложить ей только мануфактурные изделия. Земледельческих продуктов было достаточно в России, несмотря на всю ее отсталость. Но развитие вывоза мануфактурных изделий из Англии способствовало расширению их производства, привлекало к мануфактурной промышленности новые капиталы и новые таланты. Так создавались для этой промышленности новые условия успеха. Наоборот, земледелие передовых стран, поскольку оно не прибегало к покровительственному тарифу, терпело от ввоза земледельческих продуктов из отсталых стран, область сбыта суживалась для него, а этим, по крайней мере, в некоторых случаях, задерживались его успехи. По отношению к отсталым странам, высылающим на международный рынок свои земледельческие продукты, обмен действовал как революционный двигатель, расшатывая и ломая их исстари унаследованные общественные порядки. Этим подготовлялась почва для развития капитализма в отсталых странах. Но и там, благодаря господству феодальных или крепостнических отношений в деревне, мануфактурная промышленность представляла обыкновенно более удобств для приложения нарождающегося капитала [171].
Стараясь объяснить медленное распространение земледельческих знаний, Чернышевский горячо нападает на тех "рутинистов", которые говорят, что крестьянин — враг нововведений, что он любит держаться старины. "Это один из сотни тех глупейших афоризмов, — восклицает он, — упорное существование которых в книгах и в мыслях образованного общества принуждает думать, что вот именно оно, образованное и прогрессивное общество, до безумия любит сохранять всякую нелепость, которая засядет в него". По мнению Чернышевского, дело не во вражде крестьян к улучшениям, а просто в их бедности. "У человека очень бедного, разумеется, нет средств ни к чему, в том числе и к производству земледельческих улучшений" [172]. Ни мало не желая защищать "образованное и прогрессивное общество", мы все-таки заметим, с своей стороны, что одною бедностью крестьян отсталость их еще далеко не объясняется. Промышленные рабочие тоже бедны, а между тем они гораздо больше и легче крестьян увлекаются всякими "нововведениями". Отсталость крестьянина объясняется общею отсталостью тех экономических условий, среди которых он живет. Человек есть продукт окружающей его общественной среды. Чернышевский часто повторял и прекрасно доказывал это положение. Но он не всегда умел надлежащим образом воспользоваться им при исследовании того или другого общественного явления. Вот почему, — как мы уже видели, — материализм Чернышевского заметен гораздо более в его "антропологических", чем в его исторических воззрениях, т. е. заметен более в его взглядах на отдельного человека, чем во взглядах на целое общество.
Вопрос о народонаселении тесно связан с именем Мальтуса. Люди, мало знакомые с историей политической экономии, обыкновенно полагают даже, что Мальтус был первым, выдвинувшим его в науке. Это очень большая ошибка. О народонаселении писали гораздо раньше Мальтуса и, — что всего важнее, — писали гораздо основательнее его. Совсем не задаваясь целью исчерпать здесь всю существовавшую до Мальтуса литературу этого предмета, мы припомним, как смотрели на него некоторые писатели XVIII века.
Франклин, в небольшой статье "Observations concerning the Increase of Mankind" [173] и т. д., говорит, что как растения, так и животные, не исключая человека, способны размножаться с поразительной быстротой, и что, если бы земля "была свободна от других обитателей, она в короткое время могла бы быть совершенно заселена одним каким-нибудь народом, например, англичанами". Размножение рода человеческого задерживается целым рядом препятствий, например, дурным управлением, войнами и в особенности недостатком средств существования. Задача правительства заключается в том, чтобы обеспечить народу эти средства, потому что быстрый рост населения означает быстрый рост национального могущества и богатства. По мнению Франклина, белое население Северной Америки удваивалось каждые 20 лет. Но для примера он предполагает, что период удвоения равняется "только 25 годам", и затем показывает, в какую могучую нацию мог бы превратиться какой-нибудь миллион англичан, переселившихся в Америку. "Какое увеличение силы Британской империи на море и на суше! — с восторгом восклицает он. — Какой рост промышленности и судоходства! Какое множество кораблей и моряков!"
Подобно американцу Франклину, англичанин Уоллес задался целью показать, что человеческий род может размножаться чрезвычайно быстро, если только этому не мешают неблагоприятные условия, к числу которых и он относит прежде всего недостаток средств существования. "В любой стране вы всегда найдете, что, при прочих равных условиях, она населена тем больше, чем больше количество производимой ею пищи, поскольку изобилие пищи служит для народных масс поощрением к браку". Уоллес держится того мнения, что в древнем мире население было значительно гуще современного. "Было бы очень желательно, — замечает он, — чтобы внимательнее отнеслись к великому недостатку населения во всех странах и чтобы постарались выработать надлежащие планы для улучшения этого положения, так как благодетельный творец природы предназначил землю главным образом служить обиталищем человеку, и так как при подходящем возделывании она могла бы кормить число людей, значительно превышающее то, которое населяет ее теперь" [174].
Юм высказывает совершенно те же взгляды относительно способности людей к размножению. Человеческий род мог бы более чем удваивать свою численность с каждым поколением, если бы не препятствия (some difficulties in mens situation), вынуждающие людей сдерживать свое стремление к деторождению. Мудрое правительство обязано заботливо наблюдать и устранять эти препятствия (difficulties which it belongs to a wise legislature carefully to observe and remove) [175]. Мимоходом Юм делает ряд замечаний (например, о способности рабов к размножению, о детоубийстве), которые потом воспроизводит Мальтус, не называя источника.
Известный Мирабо-отец считает старой аксиомой ту мысль, что "люди плодятся, как крысы в хлебном амбаре, если у них есть средства существования". Мера этих средств служит мерой населения. Но именно поэтому не войны и не эпидемии препятствуют увеличению народонаселения (причиняемые ими потери чрезвычайно легко пополняются), а роскошь, истребляющая средства существования; "заведите лишнюю лошадь в стране, и вы можете быть уверены, что вы убьете тем, по крайней мере, четырех человек". Мирабо далек от того, чтобы видеть источник бедности страны в увеличении ее населения: "дайте людей стране; если у них нет денег, они привлекут их" [176].
Монтескье понимает, что между размножением растений и животных, с одной стороны, и размножением людей, с другой, — есть огромная разница. "Самки животных, — говорит он, — отличаются почти неизменной плодовитостью. Но в человеческом роде взгляды, характер, страсти, фантазии, капризы, желание сохранить красоту, неудобства беременности и слишком многочисленного семейства нарушают размножение на тысячу ладов" [177]. Это совершенно верная мысль. Но Монтескье не умел свести к одной коренной причине многочисленные условия, которые "на тысячу ладов нарушают размножение" рода человеческого. В этом случае он остался верен своему обычному характеру мышления. Он вообще не умел подняться от понятия о взаимодействии социальных явлений до понятия об их общей основе, как это лучше всего видно из его книги о величии и упадке Рима.
Сэр Джемс Стюарт в своем, вышедшем в 1767 г., "Inquiry into the principles of political economy" высказывает более глубокий взгляд на народонаселение. Он понимает, что существует тесная связь между экономией страны и ее населенностью [178]. Он различает физическую невозможность прокормления данною страной данного числа людей от моральной невозможности, обусловливаемой общественными отношениями. С изменением этих отношений передвигается тот предел, по наступлении которого страна оказывается перенаселенной в "моральном" смысле этого слова. Эти мысли Стюарта были далее развиты швейцарцем Герреншвандом, замечательное сочинение которого [179] вышло в Париже за несколько лет до появления первого издания "Опыта о законе народонаселения" Мальтуса.
Указав на то, что пределы для размножения рода человеческого бывают двух родов: физические и моральные, Герреншванд разделяет человечество по способам производства, — или по способам ассоциации, как выражается он, — на три "класса", которые отличаются один от другого почти как "отдельные роды": 1) охотники, 2) пастухи и 3) земледельцы. "Земледельческие народы имеют способность заставлять родиться свою пищу, так сказать, везде, куда они являются, и, кроме того, эта пища может быть переносима на огромные расстояния; эта дает им то преимущество, что они могут скоплять население в таких местах и, можно сказать, в таких размерах, в каких им вздумается. Такое положение земледельческих народов, совершенно противоположное положению двух других отделов рода человеческого, дает им возможность держаться различных систем в образе жизни и в способе удовлетворения своих нужд; а это различие систем, уничтожая у них однообразие, царствующее у охотников и пастухов, делает из них как бы несколько отдельных родов. Земледелие вообще до такой степени видоизменяет растения, животных и людей сравнительно с их первоначальным состоянием, что "природе трудно было бы узнать себя в своих творениях" [180]. Ввиду того, что различные земледельческие народы придерживаются различных систем в способах удовлетворения своих нужд (т. е. различных способов производства), они подчиняются различным законам народонаселения [181]. Да и в среде одного и того же рода законы народонаселения не одинаковы для различных классов, например, для рабов и для свободных людей. Современную ему буржуазную систему Герреншванд называет системой земледелия, основанной на мануфактурной системе, и считает ее "самой смелой системой, какую только мог придумать человеческий род для обеспечения своего существования". Во всех других системах "всем людям обеспечено прочное существование, но в системе земледелия, основанной на мануфактурной системе, половина нации оказывается в самом необеспеченном положении… без определенных средств существования, без уверенности в возможности приобрести их посредством труда, имея хлеб сегодня, а завтра умирая с голоду" [182]. Судьба этой части нации зависит от колебаний всемирного рынка. "Когда внешняя торговля уменьшается постепенно или внезапно прекращается для какой-нибудь ветви промышленности, тогда люди, занимающиеся ею, постепенно приходят или вдруг попадают в такое положение, что им остается только искать помощи у правительства. И если у правительства нет ни способности, ни желания найти для них новых потребителей их изделий, — они непременно должны или покинуть свою страну, чтобы искать себе пропитания в другом месте, или просить подаяния, или погибнуть от нищеты, потому что тогда земледельцы перестанут производить предназначавшуюся для них пищу или будут вывозить ее за границу" [183]. Классическая страна капитализма, Англия, поражала Герреншванда огромным количеством не имеющих работы "бедняков и бродяг". Он говорит, что увеличение их числа нельзя объяснить ни леностью английского народа, ни действием нелепых законов о бедных, ни ("еще того менее") излишним размножением, так как Англия далеко не достигла той цифры населения, которую она способна прокормить. Он высказывает даже то предположение, что пауперизмом Англия обязана развитию машинного производства [184]. Как бы там ни было, главного виновника такого положения дел он должен был видеть в английском правительстве. Правительство обнаруживает, по его словам, свою несостоятельность всякий раз, когда данный народ не производит всей той пищи, которую он мог бы добыть, и всех тех людей, которых могла бы содержать его территория. А в таком положении находилась, по его словам, вся тогдашняя Европа, земледелие которой не производило и половины того, что могло бы производить [185].
Довольно. Подведем итог всему, что сказали нам о народонаселении цитированные писатели. Многочисленное население является источником могущества и богатства страны. Мерой населения служат средства существования; потому "правительство" не исполняет своей прямой обязанности, если не заботится об их увеличении. Количество пищи, добываемой в каждой данной стране, зависит не только от ее плодородия и производительных сил, находящихся в ее распоряжении, но также и от тех общественных отношений, при которых эти силы употребляются в дело. Современные общественные отношения, — самые смелые из всех возможных, по выражению Герреншванда, — ставят значительную часть народа в совершенно необеспеченное положение, благодаря которому ей постоянно грозит голодная смерть, несмотря на то, что земледелие могло бы прокормить гораздо большее население… Развитие машинного производства, то есть увеличение производительных сил, может, при современном порядке вещей, быть причиной обеднения рабочего класса. Наконец, для каждой системы общественных отношений и даже для каждого общественного класса существует свой особый закон народонаселения и перенаселения. Только растения и животные отличаются почти неизменной плодовитостью.
Изо всего этого следует такой вывод: хотя писатели восемнадцатого века склонны были рассматривать общественную жизнь с очень, очень отвлеченной точки зрения, но и они, с большею или меньшею ясностью, понимали уже, что вопрос о народонаселении есть по преимуществу исторический вопрос, и что нет одного, общего для всего человечества, закона народонаселения, а есть законы, свойственные различным ступеням человеческого развития.
Так обстояло дело с вопросом о народонаселении, пока о нем говорилось без задних мыслей, sine ira et studio. Потом пришло время, когда о нем не могли уже говорить спокойно, когда он начал возбуждать полемические страсти. Почему произошло это, понять не трудно. С развитием капитализма рука об руку шло обеднение народной массы. Положение "трудящихся бедняков" становилось все более и более тяжелым, а в то же время число их росло с поразительной быстротой.
В Англии еще со времен Елизаветы установлен был, как известно, налог в пользу бедных, который был очень не по вкусу имущим классам. Налог этот естественно увеличивался по мере увеличения числа нуждающихся в общественной помощи. И вот явилась мысль показать, что он совершенно не достигает цели (он и действительно не мог уничтожить бедность) и что лучше всего оставить бедняков на произвол судьбы и "естественных законов". Но это еще не все. Французская революция показала, что с "трудящимися бедняками" шутить опасно, что они могут причинить подчас много неприятностей имущим классам. Надо было постараться удержать бедняков на стезе добродетели. Надо было показать им, что ошибались люди, приписывавшие недостаток продовольствия дурному политическому или общественному устройству. Надо было доказать, что в бедствиях рабочего класса виновата природа, а не общественные отношения. Обширная литература по вопросу о народонаселении могла, при умелом пользовании ею, доставить очень хороший материал для подтверждения этой мысли. В самом деле, до сих пор говорили, что человеческий род способен к чрезвычайно быстрому размножению, но дурное общественное устройство или плохое управление мешают ему дойти до тех пределов, которые допускаются естественным плодородием земли. Попробуем рассуждать иначе. Человеческий род стремится размножаться чрезвычайно быстро; средства же существования далеко не могут расти с такой быстротой. Отсюда бедность, отсюда пороки, отсюда все те несчастия, в которых беспокойные люди обвиняют правительства и господствующие классы. Нищета плод законов божеских, а не человеческих. Если в стране много бедняков, то некого винить в этом, кроме самих бедняков, которые слишком сильно плодятся. Невозможно придумать какие-нибудь меры для серьезного улучшения их участи. Если бы в нынешнем году мы ухитрились изгнать бедность из нашей страны, то через двадцать пять, двадцать, а то и пятнадцать лет ее население стало бы вдвое больше, и тогда опять появилась бы нищета и все связанные с нею бедствия.
Участь бедняков зависит исключительно от них самих. Пусть они перестанут размножаться, — бедность исчезнет мало-помалу сама собой.
Так поставлен был в Англии вопрос о народонаселении в конце XVIII века защитниками интересов имущих классов.
"Нелепо было бы утверждать, — говорит Джозеф Тоунзэнд, — что в густо населенной стране никто не чувствует нужды; если бы можно было пополнить то, чего недостает нищим, то этим мы удвоили бы их число и содействовали бы их размножению до бесконечности, что противоречило бы имевшейся в виду цели. Можно было бы, правда, отстранить голод и удовлетворить этой потребности в ущерб другой (под этой другой потребностью Тоунзэнд понимает потребность физической любви), но в таком случае следовало бы определить относительное число людей, вступающих в брак, потому что нет другого средства для ограничения всего числа жителей. Из этого затруднения не выведет никакое усилие, и люди никогда не найдут более естественного и лучшего во всех отношениях средства, как предоставить одной потребности ограничивать другую" [186]. Этими последними словами Тоунзэнд хочет сказать, что в сущности беднякам надо предоставить выпутываться из нужды, как они хотят и как умеют. Для него и для подобных ему "исследователей" все дело было в этом, будто бы естественном, выводе из "естественных" законов.
Для лучшего уяснения этих законов Тоунзэнд приводит следующий пример:
"Мореплаватели рассказывают об этом острове на Великом океане, Хуане Фернандесе, названном так по имени открывшего его капитана. Последний высадил на этот остров козла и козу. Эта счастливая пара, найдя богатые пастбища, без затруднения исполняла первую заповедь — плодиться и размножаться, — пока не населила весь этот маленький остров. До той поры животные не знали ни нужды, ни голода и как бы гордились своей многочисленностью; но, по наступлении этой несчастной эпохи, они начали испытывать недостаток в пище, а так как они продолжали плодиться, то имели бы полное основание опасаться всех ужасов голода, если бы только одарены были разумом. При этих новых условиях слабейшие из них погибли, и прежнее изобилие водворилось. Таким образом животные испытывали попеременно то благосостояние, то бедность, смотря по увеличению или уменьшению их числа, которое следовало за колебаниями количества их продовольствия. Равновесие это по временам нарушалось то повальными болезнями, то прибытием какого-нибудь корабля, нуждавшегося в пище. В таких случаях погибало огромное количество коз; но оставшиеся в живых находили некоторое утешение в изобилии, восстановлявшемся после гибели их товарищей, и в прекращении опасения голода. Таким образом все приходило в порядок, и они переставали неприязненно смотреть друг на друга; все имели достаточно пищи, все были довольны, все были счастливы. Итак, то, что могло бы показаться бедствием, делалось для них источником счастья; по крайней мере, частное зло вызывало всеобщее благо.
"Когда испанцы узнали, что английские каперы снабжались на этом острове продовольствием, они решили совершенно истребить на нем коз и с этой целью высадили на него пару собак, самца и самку. Собаки, в свою очередь, тоже размножились в размере найденного ими количества пищи; так что число коз, как и предвидели испанцы, уменьшилось. Если бы они были уничтожены совершенно, то погибли бы и собаки; но так как многие козы удалились в горы, куда собаки не могли следовать за ними, и так как они сходили с гор редко, только для отыскания себе пищи, то лишь менее осторожные и более дерзкие между ними становились добычей собак, а между собаками только самые сильные, ловкие и деятельные могли добыть себе достаточно пищи. Так возник новый род равновесия: слабейшие животные обеих пород были первыми жертвами новых условий, более деятельные и сильные уцелели. Таким же образом количество продовольствия определяет численность и в человеческом роде" [187].
Мы нарочно выписали всю эту, довольно длинную, притчу, потому что она содержит в себе всю сущность "мальтузианства". Убедительностью она, как видите, не отличается. Тоунзэнду хочется доказать, что численность данной породы определяется количеством продовольствия. Но только первая половина притчи не противоречит этой мысли. С той поры, как на остров пустили собак, размножение коз перестало обусловливаться количеством пищи: собаки не давали им размножаться до той степени, которая допускалась природой острова [188]. Можно, если угодно, выразиться иначе, — можно сказать, что хотя размножение коз и не переставало определяться количеством пищи [189], но количество это зависело теперь не от природы острова, а от успешности собачьих нападений на коз. Если бы козы, терпя недостаток продовольствия в своих горах, вздумали заняться исследованием вопроса о народонаселении, они должны были бы придти к тому выводу, что нужда их обусловливается не физическими, а "моральными" причинами, т. е. не недостатком растительности, а собачьим нашествием, мешающим им воспользоваться всей той пищей, которая находится на острове. Придя к такому выводу, козы задумались бы, может быть, о том, как бы им отодвинуть "моральный" предел их размножения, как бы получше защитить им себя от собак. Положим, что им удалось придумать средство, с помощью которого им можно было совершенно очистить остров от собак. Они в восторге, а собаки в отчаянии: козьи выдумки грозят им совершенным нарушением всех "естественных законов". И вот, чтобы образумить беспокойных животных, собаки, в свою очередь, пускаются в исследования о народонаселении. Они доказывают, что безбожная затея коз не принесет никому никакой пользы. Разделавшись с собаками, козы очень быстро размножатся, заселят весь остров, и тогда опять почувствуется недостаток продовольствия. Ввиду этого гораздо разумнее оставить все в прежнем положении. Если теперь собаки действительно едят иногда коз, то это, разумеется, очень печально. Но что же делать? Козам суждено страдать на этом свете. Таков закон природы. Притом же козам стоит только захотеть, чтобы улучшить свою участь, не прибегая к бесполезным переворотам. Им надо лишь ограничить свое размножение. Чем меньше будет коз, тем долговечнее и сытее окажется всякая коза в отдельности. Мы не думаем, чтобы подобная проповедь могла устранить предстоявшую революцию. Смешно пугать "коз" будущим недостатком продовольствия, когда они страдают от него уже в настоящее время. Изгнание "собак" принесет им хоть несколько лет благосостояния, и этого уже достаточно, чтобы не отказываться от мысли об изгнании.
Политико-экономические вопросы решаются не притчами и не баснями. Притчи и басни ровно ничего не доказывают. Мы остановились на приводимом Тоунзэндом примере единственно для того, чтобы показать, какой характер приняли исследования о народонаселении в конце XVIII века. Главной целью их было измышление доводов, которые помогли бы свалить с имущих классов ответственность за нищету рабочих и убедить "бедняков" в том, что они терпят нужду, благодаря только своей собственной непредусмотрительности. Предание говорит, что Менений Агриппа успокоил взволнованных плебеев своей знаменитой басней. Начиная с конца XVIII века, "опыты" о народонаселении должны были играть роль именно этой басни.