Когда очередь дошла до меня и молоденькая женщина-врач принялась осторожно ощупывать мою опухшую ногу, я с большим трудом удержался от крика: острая боль пронзила мое тело.
— Кажется, разрыв сухожилия, — отдернула она свою руку, — может быть, есть и перелом… Волноваться, во всяком случае, нет оснований, — успокоила она меня нежной улыбкой.
И в самом деле, когда врачи и сестры вышли из палаты, боль в ноге, казалось, стала несколько терпимее. И когда вошла пожилая женщина, я спросил уже совершенно бодрым тоном:
— Скажите, а что это за деятель у вас тут — эта козлиная борода?
— Он главный врач нашей больницы и известный хирург. Если бы вы знали, какие у него золотые руки!
Женщина дала каждому чистое полотенце и собралась было унести нашу одежду и обувь, сваленную в углу палаты.
— Куда вы все это несете? — забеспокоился Дмитриев. — Потом не найдешь…
— Не беспокойтесь, все будет в целости и сохранности. У нас никогда ничего не пропадало, а теперь одежда даже остается. — Она тяжело вздохнула и провела рукой по глазам: — Не хватает уже слез, чтобы плакать вместе с матерями умерших тут сыновей…
Затем в палату вошел главный врач. Следом шли две санитарки с алюминиевыми мисками на больших подносах. Запахло чем-то вкусным. Большие карманы халата главного врача подозрительно оттопыривались. Подойдя к моей постели, он вытащил из одного кармана пузатенькую бутылку, взял с тумбочки стакан и наполнил его до половины.
— Чистого или с водой? — деловито спросил он.
— Водой запьем, — поспешил ответить за меня Штепенко.
Лицо Саши приняло блаженное выражение, когда на его тумбочку поставили миску с гречневой кашей и довольно большой котлетой.
— Вилок, ножей у нас нет, не взыщите, — сказали нам санитарки, извиняясь, и положили на столы деревянные ложки.
— Это ничего, главное, есть что есть, — сказал Петр Мосалев, который до сих пор не вымолвил ни слова.
Главный врач налил теперь в другой стакан воды и поставил его рядом с первым.
— С праздником! — чокнулся он бутылкой о мой стакан.
Содержимое стакана обожгло мне горло. Задержав дыхание, я схватил стакан с водой и сделал большой глоток. Пожар в горле утих. А четырехугольная бутылка продолжала путь, и каждый получил свою долю.
Таким был для нас на этот раз октябрьский праздник.
Проснувшись на следующее утро, я обнаружил, что нога у меня распухла и стала похожа на бревно.
— Ничего, это пройдет, — успокаивала меня пожилая женщина-врач с седыми локонами. — Полежите месяц-полтора и сможете опять идти в бой.
Месяц-полтора! Так долго проваляться в больнице! Нет уж, я встану на ноги пораньше!
— Скажите, пожалуйста, откуда можно было бы послать телеграмму в полк? — спросил я у врача.
Женщина подумала немного и сказала, что это, может быть, удастся сделать в городском отделе НКВД.
После долгого спора Штепенко дали наконец разрешение получить одежду, и он пошел, чтобы отправить телеграмму. Эта простая, казалось бы, процедура заняла столько времени, что Саша вернулся только после обеда.
Начались томительные больничные дни. Главный врач действительно оказался чудесным человеком и сделал для нас все, что мог. Весь экипаж (и те из нас, кто не пострадал ни от пуль, ни от ночного прыжка с парашютом) жил в больнице, с нетерпением ожидая штабной самолет, который отвез бы нас на родной аэродром.
Прошла неделя. Люди волновались. Некоторые намеревались уже отправиться в полк на свой страх и риск, но по настоятельной рекомендации главного врача («подождите еще пару дней») все же остались.
Прошло уже десять дней с тех пор, как мы отправили телеграмму.
— Саша, может быть, ты не дал телеграмму?.. — подозрительно спросил Вася Богданов.
— Ну знаешь! — рассердился Штепенко. Он снова выпросил у врача свою одежду и пошел разузнать, в чем же все-таки дело. На этот раз он вернулся довольно быстро и сообщил, что телеграмма была отправлена, но когда — этого он, к сожалению, узнать не смог.
Перенесемся, однако, снова в наш полк.
Командир полка проснулся и с удивлением увидел, что на улице уже светло. Он с нетерпением схватил телефонную трубку и закрутил ручку.
— КП? Иващенко? Почему ты не позвонил? «Четвертый» уже дома?
— О «четвертом» нет никаких сведений… Последний раз связь была установлена, когда он был над Осташковом. А потом ничего…
Лебедев быстро оделся и поспешил на командный пункт. По дороге он снова встретил Фросю и Мотю. Глаза женщин были красными от слез. С немым вопросом смотрели они на полковника. Но что мог он им сказать?.. С момента вылета прошло уже много времени, и находиться в воздухе самолет не мог: горючее уже давно кончилось… Где же он мог сейчас быть? Что случилось?
— Не убивайтесь так сильно, они, наверное, приземлились на каком-нибудь другом аэродроме. Скоро обязательно получим сведения о них. Идите домой и отдыхайте. Как только что-нибудь разузнаем, я сразу же пошлю вестового, — постарался утешить женщин Лебедев.
Женщины нехотя повернули к казармам. А Лебедев поспешил на командный пункт.
— Ну как? — спросил он еще в дверях.
— Пока ни слуху ни духу, — озабоченно ответил начальник штаба. — Я опросил все ближние аэродромы, но никто о них ничего не знает. Говорил я и со штабом противовоздушной обороны Москвы, на этих аэродромах они тоже не приземлялись. Мне сказали только, что севернее Калязина видели горящий самолет, летевший на восток…
Итак, никакой ясности. Все возможности были исчерпаны, не осталось надежды узнать что-либо о судьбе нашего самолета. Оставалось только с тяжелым сердцем подписать доклад вышестоящему штабу, где после описания результатов выполнения боевого задания стояла лаконичная фраза: «Самолет на свой аэродром не вернулся».
Прошла неделя, подходит к концу и вторая. И вдруг — телеграмма из Кашина!
Можно представить, какую радость она вызвала у всех!
Полковник Лебедев приказал немедленно подготовить штабной самолет и сам полетел к нам.
Велико было наше удивление, когда под вечер в палату вошел наш полковник в белоснежном халате.
— Ну, ребята, быстро одевайтесь — и домой! — бодро воскликнул он, энергично пожимая каждому руку.
— Темнеет уже, — усомнился Штепенко в возможности отправиться в путь.
Лебедев разразился смехом:
— Пара педель праздной жизни — и вы уже успели забыть, что летать можно и ночью!
На лице у Штепенко мелькнула улыбка:
— Не привыкли летать на таком «таксомоторе».