Теперь скажите мне прямо, милый дедушка, простили вы нас с Иваном Жуковым или отложим этот вопрос до финала на небе, как в "Фаусте" Гете?
Читая художественную литературу, я вижу, что люди серьезно или для собственного развлечения заняты вопросом о своей ответственности.
Одни говорят, что нет в мире виноватых, потому что все обусловлено, то есть имеет свою причину, и даже волки зайчиков грызут лишь потому, что они так устроены и не могут без этого жить. Хорошо родиться зайцем, вести себя благородно, без пролития крови, но - сие от волчьего жребия не зависит.
А другие говорят, что все в мире виноваты, потому что люди и звери связаны одной веревочкой, так что остаться без вины невозможно, даже зайцев - и тех оправдать нельзя: зачем они не протестовали, поддерживая своим молчанием волчий мир?
Однако, любезный Константин Макарыч, это очень широкие обобщения, которые, может быть, необходимы математически, чтобы прикинуть, какая нелепость из наших конечных суждений в пределе получается. Но если конкретно говорить, то сами по себе эти выводы не только в теории тождественны, они и практически ведут к одному и тому же - чтобы ничего не делать. Ушел, так сказать, в свое личное видение и там буду сидеть.
Но только ничего не делать человек не может. Вот он ногой пошевелил и уже сослепу какое-нибудь невинное создание, микробу, может быть, раздавил. Где же выход? По моему слабому разумению, первое правило - во всякой слепоте, которая нас ослепляет в силу нашей личной или исторической слабости, искать, сколько возможно, зрячего взгляда на мир и со всей страстностью и напряжением нашей субъективной воли этот максимум защищать. Границы возможного относительны, они меняются, мы не всегда можем схватить раздвоение жизни и объективный или, если хотите, даже абсолютный выбор, который она нам предлагает. Тут много всякого несоответствия между условиями задачи и нашей способностью ее решить как в смысле понимания, так и в нравственном отношении. Только ради всего, что есть на свете хорошего, - не надо эту слепоту в перл создания возводить, не надо мифологию создавать и коллективный бред! Потому что если даже зайца учить, что он должен слепо свое рвение доказывать, то этот самый заяц тоже остервенится и может кусок живого мяса ухватить.
Бывают положения, когда трудно разобрать, что к чему, не все так ясно одним словом, темный лес. Но если дело определилось и ты можешь о нем частично понимать и другим людям как повежливее доказывать, но пожестче, чтобы это дело было доходчиво, - то служить надо прояснению мозгов, то есть подъему самосознания и самостоятельной деятельности народных масс. А насчет мифологии - "поменьше рвения", так сказал Талейран.
Вот, например, патриотизм - это большое чувство. Но кто же теперь считает настоящим патриотизмом такое рвение, будто у нас все было раньше, чем у англичан, и чуть ли не сами англичане происходят из города Углича ? Между тем сочтите, сколько людей занималось производством этого видения из материалов реальной истории? Если прикинуть на трудодни, так у Терентьича будет плохое состояние самочувствия и боль в области сердца.
Можно было понимать, что такое субъективное вмешательство в реальные факты жизни и такое насилие над ними, или нажим, нахрап, истерия, раздуваемая всякими плутогениями, - не к добру и не к пользе нашей, не к достоинству, а наоборот: и можно было предвидеть, что после прилива будет отлив. Теперь вот я нередко вижу людей, которым уже Чернышевский устарел и надо скорее ухватить в других странах, что поновее и почудней. Между прочим, часто бывает так, что одни и те же городничка справляют свои именины и на Онуфрия, и на Антона. А если которые помоложе и на Онуфрия просто не успели, то иногда я смотрю и мысленно вижу этих новаторов в былой обстановке. Страшное дело!
Все это у нас, говорят, реакция на старое. Однако если вы немыслящая материя, то есть из одних только реакций состоите, то не жалуйтесь, если будет плохо. Потому что все это уже известно - в левое ухо глянь, в правое выглянь. Между бутафорским новаторством и бутафорской ортодоксией, честное слово, большой разницы нет. И то, и другое состоит в раздувании субъективного видения, какое бывает на сегодняшний день. А я так думаю, милый дедушка, что для мыслящего существа во всех этих реакциях участвовать и во всякой последней реакции брать самую высокую ноту - это и есть безнравственность. Но в таком грехе вы нас с Иваном Жуковым обвинить не можете.
А второе правило, Константин Макарыч, состоит в том, что надо делать выводы из уроков. Положим, вы хотите, чтобы у вас вырос цветок. Ну что же, не станем дожидаться, пока он сам вырастет, отсталых бьют - давайте тянуть его вверх. Не получается! При помощи такого вмешательства субъективной воли цветок не вырос, как бы не захирел. Но, может быть, мы с вами на этом деле выросли? Печальный опыт играет важную роль в жизни людей, это сама жизнь учит их своей неласковой рукой. И тут опять проверка - будем мы выводы из уроков делать или нет? А то природа еще раз сыграет какую-нибудь драму-шутку и так далее... У ней это запросто! Давайте лучше нашу активность из ее законов выводить, и пусть цветок растет сам, то есть органически, как ему положено по законам природы, а мы со всей страстью и со всей нашей субъективной энергией будем ему помогать - землю перекапывать, водой поливать, удобрение вносить. Это будет тоже прогресс, только более верный и с меньшими жертвами.
Милый дедушка, мы с вами в самом начале, кажется, договорились, что мои письма к вам только условность. Не удивляйтесь поэтому, что я о таких вещах тоже условно рассуждаю, как бы все это от нас с вами зависит, и речь идет о сознательной деятельности без примеси реальных интересов, Но вы должны отдать мне справедливость - нет у меня этого кустарного реализма, свойственного бедному умишке, который об исторических делах рассуждает с точки зрения целесообразности и домашней морали. Вот если бы его спросили, все было бы гораздо лучше!
Вы, может быть, заметили, что я не исключаю из объективной картины жизни стихийных явлений и не ссылаюсь на плохой характер, недостаток ума или доброй воли у отдельных лиц. Этот товар всегда бывает в большом выборе, но не всегда его охотно берут. Важно установить те роковые сдвиги исторической почвы, которые заключают в себе возможность таких оползней, гибели множества людей и зрелища всяких моральных бед.
Если вы знаете историю революций, то не будете отрицать, что в каждой из них проявлялась чрезмерность субъективного вмешательства в жизнь, иллюзия наиболее прямого пути к лучшей цели и вообще то, что в духе Герцена можно назвать "перехватыванием". Милый дедушка, люди часто перехватывают, да еще как! И от этого бывает много трагедий, но трагедии, по словам Аристотеля, учат людей состраданием и страхом.
Да, есть иллюзии трагические, благородные, в известном смысле даже полезные для самой борьбы. И тот мещанин, обыватель, оппортунист, кто судит о таких порывах свысока. На эту тему превосходно писали классики марксизма, но они писали также, что еще более необходимо и полезно освобождение от всяких иллюзий, Значит, надо делать выводы из уроков, а не превращать это "перехватывание" в норму жизни. И по двум причинам.
Во-первых, здесь можно с полной наглядностью видеть переход из честного заблуждения в дурное дело. Если "перехватывание" стало нормой общественного поведения, то найдется много людей, которые сделают его своей специальностью, больше ничего не зная и не желая себя ничем утруждать. Они будут кипеть в бутафорской активности больше всех - не потому, что этим достигается реальный успех, а потому, что этим они себя показывают и обеспечивают себе более выгодное положение, даже во вред общему делу. Тут уже выступают реальные интересы, конечно, особого рода, а что может на этой почве вырасти - даже трудно вообразить. Это явление тоже известно в истории всех революций мира, и о нем можно написать историческое исследование.
Во-вторых, всякое такое "перехватывание" обратно пропорционально действительному развитию хорошего нового в жизни, хотя на первых порах это даже неизбежно. Было время, когда люди в борьбе за лучшую жизнь мечтали по меньшей мере создать царство божие на земле или вернуть своих близких к чистым временам Адама и Евы. Многие даже раздевались голыми и хотели сейчас идти в рай. По сравнению с этими фантазиями утопические теории вроде нашего "Пролеткульта", которые так раздражали Ленина, особенно на фоне элементарной безграмотности и привычки к азиатски-феодальным нравам, просто детская игра.
В общем, всякое "перехватывание" есть признак отсталости тех условий, в которых совершается исторический процесс, а в ходе революционной ломки оно легко уживается с наиболее консервативными традициями страны, особенно со всяким приказным действом, бюрократизмом и отсутствием малейшей готовности к истинно глубоким переменам в области человеческих отношений. Постоянная чрезмерная ломка и привязанность к самой косной рутине - это две стороны одной и той же медали. Ленин писал, что мы недостаточно сломали царскую государственную машину, а с другой стороны, ему постоянно приходилось бороться против "обожествления" революции и чрезмерной левизны во всем.
Так что новаторы и консерваторы, милый дедушка, бывают такие, что их водой не разольешь, и под каждым чрезмерным "перехватыванием" всегда можно подозревать такое древнее рукосуйство, что держись. Оно иногда и выходит наружу и в конце концов обязательно вылезет, Я уже вам докладывал - в левое ухо глянь, в правое выглянь.
Хочу привести, милый дедушка, одно замечательное место из последней статьи Ленина "Лучше меньше, да лучше". Она уже названием своим пробуждает разные мысли. Поправить Ленина очень легко - пусть будет и больше и лучше, почему нет? Но, кажется, эти поправки дорого стоят. Итак, простите, что я вам, как в учебнике, тексты привожу, и пусть меня за это "цитатничество" ругают, я согласен. Цитата, милый дедушка, - великое дело. Это конструкционная гарантия, а без нее нам движущаяся эстетика навяжет все что угодно.
"Во всей области общественных, экономических и политических отношений, - писал Ленин в 1923 году,- мы "ужасно" революционны. Но в области чинопочитания, соблюдения форм и обрядов делопроизводства наша "революционность" сменяется сплошь и рядом самым затхлым рутинерством. Тут не раз можно наблюдать интереснейшее явление, как в общественной жизни величайший прыжок вперед соединяется с чудовищной робостью перед самыми малейшими изменениями".
И далее Ленин поясняет, каким образом возникла эта привычка к соединению "ужасной" революционности с бюрократической рутиной.
"Русский человек отводил душу от постылой чиновничьей действительности дома за необычайно смелыми теоретическими построениями, и поэтому эти необычайно смелые теоретические построения приобретали у нас необыкновенно односторонний характер. У нас уживались рядом теоретическая смелость в общих построениях и поразительная робость по отношению к какой-нибудь самой незначительной канцелярской реформе".
Когда совершилась наша великая революция, вместе с ее исторически оправданной широтой вошла в новый быт и эта черта - противоречие между чрезмерным "перехватыванием" и привычкой к очень консервативным методам действия. Мало того, оказалось, что это, собственно, не только русская черта, потому что подобная светотень в сочетании чрезмерно нового с традицией, восходящей чуть ли не ко времени Чингисхана, известна и в других странах. Однако вернемся к Ленину. Вот что он говорит, развивая свою мысль о какофонии нового и старого:
"И поэтому наш теперешний быт соединяет в себе в поразительной степени черты отчаянно смелого с робостью мысли перед самыми малейшими изменениями.
Я думаю, что иначе и не бывало ни в одной действительно великой революции, потому что действительно великие революции рождаются из противоречия между старым, между направленным на разработку старого и абстрактнейшим стремлением к новому, которое должно быть так ново, чтобы ни одного грана старины в нем не было.
И чем круче эта революция, тем больше будет длиться то время, когда целый ряд таких противоречий будет держаться".
Если вы, уважаемый Константин Макарыч, изучали "Науку логики" Гегеля, вам понятна связь идей, которая могла привести и привела к этим выводам. Вы не станете так понимать, будто Ленин считал абстрактную противоположность старого и нового главным содержанием революционной диалектики. Напротив, он старался показать /и это у него в бесчисленных замечаниях рассыпано/, что новое и старое переходят друг в друга то на пользу революции, то во вред.
Но борьба все-таки есть! только она принимает более сложные формы. Чем круче революция, тем дольше будут держаться противоречия между "старым" и "абстрактнейшим стремлением к новому". Ленин видит в этом отчасти неизбежность, но отнюдь не считает ее безусловной, не возводит ее в абсолютное содержание процесса развития. И самое главное - ему не приходит в голову рассматривать эту черту стихийной исторической жизни в качестве нормы нашего поведения. Напротив, не только последние статьи, образующие подлинное завещание Ленина, но и вся его деятельность в послеоктябрьский период направлена к тому, чтобы по возможности избежать абстрактного на старой подкладке, чтобы превратить это противоречие в конкретное единство противоположных сторон, текущее в революционном направлении, - одним словом, сделать из этой нескладицы симфонию социализма.
Отсюда все его глубоко продуманные оценки различных фактов советского строительства и развития новой культуры, его недоверие ко всякому "перехватыванию", будто бы революционному, пролетарскому, футуристическому, за которым скрывалась та же стихия, что за мешочничеством, мелкобуржуазной анархией и ее неизбежным спутником - бюрократическим произволом. Трудно было в те времена предвидеть, какое направление и размах может приобрести мещанский нигилизм, "зряшное отрицание", заключенное в этой стихии, но, понимая всю неизбежность подобных примесей во всякой крутой революции, Ленин всю гениальную силу своих идей направил против новой опасности.
ОСОБЕННО НА ПОВОРОТЕ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ он не раз повторял, что революционные методы могут превратиться в собственную противоположность, когда люди начинают писать слово "революция" с большой буквы и возводят силу напора в нечто почти божественное. "Для настоящего революционера самой большой опасностью,- может быть, даже единственной опасностью,- является преувеличение революционности, забвение граней и условий уместного и успешного применения революционных приемов". Так писал Ленин в 1921 году.
Милый дедушка, Константин Макарыч! Я, конечно, не хочу судить о том, что является главной опасностью и что неглавной и когда именно. Такие вопросы лежат за пределами моей компетенции. Мне важно здесь только одно. Ленин проявлял величайшую настойчивость, повторяя десятки раз, что в настоящей, глубоко народной революции всегда является соблазн преувеличить значение субъективного вмешательства в ход событий и что таким путем в прежних революциях люди вернее всего ломали себе шею.
Отсюда его слова о "коммунистическом чванстве", в котором часто видят простой бытовой порок, когда, например, директор не замечает беспартийную уборщицу. Нет, дедушка, можно с уборщицей за ручку здороваться, а чванство остается. Ленин определяет комчванство как веру в приказ. А что такое всякое преувеличение военно-административного управления хозяйством и культурой, если не попытка подправить реальную картину мира в духе субъективной грезы, "абстрактнейшего стремления к новому"?
Мне, конечно, не приходит в голову, что нынешнее мнимое обновление марксизма в этом роде, имеющее у нас пока только слабых подражателей, есть признак слишком пылкой революционности. Но история - вещь сложная, более сложная, может быть, чем история травосеяния, хотя и тут сразу не разберешься, кто прав, кто виноват. Часто бывает так, что пылкость проходит, а привычка к тому, что объективную истину во имя высшей цели можно поворачивать в любую сторону, - остается. Бывает энтузиазм с палкой, бывает палка без энтузиазма. Но вы не смотрите, дедушка, на внешние формы и последние выводы, а смотрите в корень. Нам важно выяснить эпицентр этого землетрясения, как пишут люди ученые.
Однако где мой юмористический тон, почему я так серьезен? Постойте, ведь я приятель Ваньки Жукова, пишу на деревню дедушке! Я начал с комической перепалки по поводу слова "видение". Вам, может быть не понравились мои шутки, но примите в расчет, что нельзя серьезно оспаривать движущуюся эстетику - это значит поставить себя самого в глупое положение. Еще хуже дурачить вас, милый дедушка, игрой в научную дискуссию. Вот почему я предпочитаю смеяться, чем спорить.
Истина не боится смеха, а все ничтожное не выдерживает этой проверки. Смех - это суд божий, только более верный, чем ордалии средних веков, испытания огнем и водой. Нужно запретить улыбку, или по крайней мере делать вид, что сам смеешься. Третьего не дано. Со своей стороны я готов подчиниться закону смеха, одинаковому для всех.
Итак, пока это от нас зависит - будем смеяться. Вот не могу без смеха читать, как меня в "эстетическом консерватизме" упрекают. Пишет один уполномоченный по делам движущейся эстетики, значит, имеет от нее доверие. Я, говорит, новатор, а ты консерватор. Ах, милый дедушка, как это все теперь сложно сделалось! Раньше бывало - родился, к оппозициям не примыкал, на территории не был, и все. А теперь отвечай новатор ты или нет, подчеркивание не допускается. Да поди разбери, что такое новатор? Где, когда, по образованию или по опыту работы, кем награжден? Неизвестно. Одна трансцендентность, будь она проклята!
Какой-нибудь человек молодой может подумать, что это новаторство только что народилось, а в прежние времена землю обременяли одни головотяпы, куролесы, гущееды, рукосуи, старичане кособрюхие да заугольники - одним словом, консерваторы, зеленые от сырости. Но вы, любезный Константин Макарыч, конечно, так не думаете, а в случае надобности можете даже наизусть зачитать, что борьба нового со старым есть самая важная черта диалектики. И сколько раз, милый дедушка, в наши-то времена эту самую черту на сцене лучших театров ставили, борьбу новаторов с консерваторами в научном институте или в колхозе отражали! Везде она неуклонно проходила.
Один мой знакомый писатель начал создавать роман о борьбе нового против старого в черной металлургии, но пока он писал, все оказалось наоборот бывшие консерваторы стали новаторы, а новаторы стали такие, что и сказать не хочется Вот даже что бывало! А вы говорите - царство косности и догматизма. Нет, каждый день были новости, и никто не мог усидеть на своем месте, все менялось, как полагается по законам диалектики, - с некоторым, конечно, превышением против плана. Даже головотяпы и рукосуи тех времен были новаторы, то есть они ломали старое и много успели сломать, хотя бы и лишнего. Вот в биологии, например, и в других науках то и дело возникали такие открытия, что земля становилась дыбом. А за отсутствие чувства нового, сами знаете, по головке не гладили.
Но кому я все это рассказываю, милый дедушка? Вас новаторством не удивишь, можете самому Гароди рассказать, если его это интересует. О раннем севе в грязь мы с вами уже говорили. Ну, а другие мифы и чудеса? Яровизация без берегов, посев озимых по стерне, внутрисортовое скрещивание, добавочное опыление...
Что же теперь, изображать вчерашний день таким глупым и чваниться своим новаторством? Эх, человеческая неблагодарность! Кто же, скажите, кто эту идею творчества с превышением против плана природы вам в наследство оставил? Кто начал войну против талмудизма и начетничества? А в марксистских науках, дедушка, сколько всяких новостей было - всего не перечесть! Куда исчез закон отрицания отрицания? Пропал совсем азиатский способ производства, да много и другого было отменено или перекроено. Теперь все пишут, что на цитатах из классиков далеко не уедешь. Верно, конечно, только все это было известно и раньше. Помните, как развенчали Фридриха Энгельса? А "Философские тетради" Ленина, разве они не попали в индекс librorum prohibitorum? Иной раз можно было подумать, что ничего святого нет. По-моему, любой Хулио Хуренито был бы доволен, как все перепахано.
Я уже не говорю о многих новшествах в области реальных отношений, например, в женском вопросе, в области воспитания детей, ну и так далее. А исторические традиции? Сколько здесь было нового! Можете вы себе представить, милый дедушка, чтобы Ленин занялся восхвалением "прогрессивного войска опричников"? Кто-нибудь скажет, что это уже не новаторство, а восстановление старины. Как хотите разбирайтесь, а я думаю, что крайности сходятся, ну а корень один - привычка землю дыбом становить. Сначала, конечно, бывает избыток новаторства, потом уже этот запал переходит в нечто прямо противоположное, и так можно до опричников или до самого Чингисхана дойти.
Вот некоторые все обижаются, что дома с колоннами строили, а того не видят, что колонны ставили не просто, а где-нибудь, скажем, на торцовой стороне дома и на девятом этаже. Почему так задумано? Именно потому и затем, чтобы простого копирования не было. Не в колоннах дело, милый дедушка! Украшения из стекла и бетона тоже недешево стоят и, может быть, дороже мрамора обходятся - я в этом не разбираюсь и спорить не буду. Скажу только, что если землю дыбом становить, то впоследствии ее приходится колоннами подпирать, и это даже не помогает. Может быть, не только у нас, кто-нибудь идущий ныне в первой шеренге новаторов будет со временем землю колоннами подпирать, А пока он еще находит, что всякой классической дребедени слишком мало сломано - давай ломай!
Ради бога, милый дедушка, никому не говорите, что я позволил себе такие шутки над новаторством. Этого не прощают. Но вы знаете мои взгляды - я твердо стою на том, что абстрактную противоположность нового и старого классики марксизма никогда не называли диалектикой. Нигде не сказано, что новое хорошо только потому, что оно ново, а старое плохо только потому, что оно старо. Это все пустые абстракции, которые имеют, конечно, свое социальное происхождение и на практике приводят к величайшей путанице, очень выгодной всяким плутогениям вроде тех, которые широко открыли ворота из неживой материи в живую, а всякому, кто сомневался в их чувстве нового, грозили применением устава о консерваторах.
Нужно искать во всем объективно хорошего, а не нового или старого. И вот с этой точки зрения я согласен, Константин Макарыч, что старое требует ломки, - по крайней мере многое в нем, как бы оно ни рядилось в новые одежды. Так что прошу вас, не верьте дедушка, если вам скажут, что я хочу Волгу толокном замесить и блоху на цепь приковать. По мне, так пусть ее прыгает. Но в каждом серьезном деле нужно разбирать, что хорошо и что плохо, а не шуметь, как писатель Ратазяев у Достоевского: "Все это старое!" Вы помните, он писал отрывисто и с фигурами, а "Станционного смотрителя" не одобрял. Устарело, говорит, хотя Пушкин, конечно, великий талант и прославил свое отечество. Кто же у нас классиков не признает?
Сказать откровенно, я Ратазяевых не люблю и ничего в них нового не нахожу, особенно, когда они начинают указания делать. Однако, не кажется ли вам, милейший Константин Макарыч, что Ратазяев становится заметной фигурой? "Все это старое!" - говорит, - это был "догматический сон".
Ну, правильно! Только зачем в этом деле такие высокие показатели давать? Не будет ли это новый сон? Ведь самое главное, милый дедушка, остается - самое главное, то есть чрезмерное и каждодневное усердие в применении чувства нового до полного безобразия. Вот это "новое-старое" очень меня беспокоит, чреватое глубокими последствиями.
Да, милый дедушка, на это надо обратить. И обратите еще на то, что одни и те же сикамбры, как я вам докладывал, справляют день ангела и на Онуфрия, и на Антона. Всегда они первые ученики, всегда любезны сердцу движущейся эстетики, а другим бывает вливание или начет. Обыкновенной голове этого не понять, это кажется странным, как принцип неопределенности в новой физике. Но, может быть, я здесь что-то недопонимаю? И, может быть, в этом особая закономерность состоит, и человек современной эпохи должен привыкнуть к ней, глядя на эти явления странного мира не моргнув глазом, а то начнешь моргать - сейчас тебя оформят как темного консерватора.
Однако удивительная эта русская литература! Как она все вперед видела! Вот я вам только что Ратазяева привел, а помните более известную фигуру образ Угрюм-Бурчеева в произведении М.Е.Салтыкова-Щедрина "История одного города"? Я без сравнений говорю, пусть никто не обидится. Дайте мне, пожалуйста, анализ этого образа - кто такой Угрюм-Бурчеев, консерватор или новатор? Как сказать. С одной стороны, цепенящий взор, сюртук военного покроя и сочиненный Бородавкиным "Устав о непреклонном сечении" в правой руке. А с другой стороны, куда он левой указывает? Какое вторжение в жизнь, какая широта задуманных преобразований - какой артист, свободный от копирования и фотографирования, творящий нечто новое вопреки естеству природы, погиб в этом человеке!