И здесь мысли полетели далеко-далеко, в родную Севастьяновку, что на Уманщиие. Я как будто увидел опрокинутое над головой весеннее небо нежно-василькового цвета, белые, словно кружевом вытканные, черешни, малиновые гребешки рощиц, подрумяненные зорькой, малахит камышовых клиньев, бегущих в прох-лад-ную озерную гладь. В памяти из глубины прожитого всплывало все далекое и близкое, увиденное и услышанное. Какая-то невидимая сила рисовала полотна разных оттенков: и светлых, и грустных, и даже смешных.
Наша саманная хата, крытая потемневшей соломой, стояла на самом косогоре возле кладбища, замыкая улицу, прозванную Каратаевкой. В ней прожили свой век деды и прадеды. Говорят, что прадеды, исполняя барскую прихоть своевластного и жестокого графа Потоцкого, на своих горбах вместе с крепостной чернью тащили гранитные глыбы, создавая каменную сказку, - парк "Софиевку". Стоит он и поныне, названный, так, в честь красавицы жены графа. Но никто никогда не узнает имен тех, чьи кости стали фундаментом уманского чуда.
Как жили? Что видели крестьяне? Измученность малоземельем. Недороды. Вечные недоедания. Хлеба хватало только на полгода. А потом... Потом многие, перекинув через плечо тощие торбы, с болью и отчаянием уходили куда глаза глядят на заработки.
Деда Антона помнил смутно. Запомнились лишь его руки с корявыми мозолистыми пальцами. Считал он по ним до десяти и десятками, загибая те же заскорузлые от работы пальцы до ста. Все, что лежало за пределами сотни, казалось ему недосягаемым, как звезды на небе. Помыслы деда всю его жизнь сводились к одному - как бы не пустить семью по миру, как бы дотянуть от урожая до урожая.
Началась первая империалистическая война. Она-то и "спасла" моего отца Григория. Сбежал на фронт добровольцем на солдатский харч.
На галицийских полях изрядно отведал австрийской шрапнельной "каши". В полевом госпитале хотели ногу отнять - не дал. Без ноги крестьянину - хоть в гроб живьем. Рана постепенно затянулась, а хромота так и осталась вдобавок к трем Георгиевским крестам.
Там, в госпитале, встретился отец с одним мужиком: сам хилый, а глаза - огонь, посмотрит - будто выстрелит. Сначала на всех косился подозрительно. Освоившись, как-то невзначай завел разговор:
- Земли-то много у вас, крестоносцы?
- А ты что - дашь? - зашевелились все под черными одеялами.
- Дам. Только для этого надо штыки повернуть не в ту сторону. Вот мы австрияков колем, а надо-то не их. У них тоже земли кот наплакал. А кого знаете? Впрочем, спросите у нашего священника, как дальше жить будете. Вот он идет...
Все моментально притихли. В палату вкатился румянощекий, рыхлый попик в шуршащей шелковой рясе. С ним вошла сестра милосердия. Потирая пухлые руки, поп медленно шел между тесными рядами коек.
- Молитесь всевышнему о здравии своем, - плыл по палате его басок, - и вы еще послужите престолу и отечеству, сражаясь на поле брани с коварным супостатом.
- Мы здесь, батюшка, толковали о своем житье-бытье, - послышалось из далекого угла. - Вот закончится война, придем домой. Не все, конечно. Но все-то останется по-старому?
- В писании, чада мои, сказано: "Мы пришли в сей мир по воле господа, дабы со смирением и верой нести крест свой, искупая первородный грех людского рода. Богу - богово, кесарю - кесарево, малым сим - малое..."
Когда поп, пряно начиненный запахом ладана, лениво осенил всех крестным знамением и удалился из палаты, разговор продолжился. Первым поднялся на острых локтях черноглазый.
- В переводе на наш мужицкий язык "малым сим - малое" понимать следует так: тяни лямку для блага богатеев, как вьючное животное, хлеб добывая насущный в поте лица своего. Весь доход - толстосумам, а сам получай шиш...
О многом в те госпитальные дни передумал отец. Почему вокруг так много голодных и так мало сытых, почему у господ все в избытке, а у народа в хатах шаром покати. Как только поправился, плюнул он на "веру, царя и отечество", шинелишку и костыль - в руки, "Георгиев" - в платок - и домой.
А там по-прежнему слепая, жестокая сила гнула людей, но уже явственно чувствовалось - что-то будет. Терпению придет конец!
...Октябрьская гроза, разорвав темные тучи, звучным эхом прокатилась и над Уманщиной. Новое, светлое пробивало себе дорогу сквозь свинцовые ливни, сабельные всплески гражданской войны, разгул озверевших банд.
По-новому посмотрел отец на происходившие события, и у самого рука потянулась к винтовке, чтобы крушить мироедов. Да куда там! Старые раны выворачивали от боли наизнанку. А в обоз не хотел. Зато брат его, Михайло, лихо поработал саблей в Конной армии Буденного. В горячих жестоких сечах шел он от Майкопа до Умани... Лез в самое пекло, где кони с храпом вставали на дыбы и звонкие искры слетали с выщербленных сабель.
Наступил долгожданный час - отложена в сторону винтовка, истосковавшиеся по работе руки, пропахшие порохом, вновь потянулись приласкать свою землю-кормилицу.
Возвратился в село и дядько Михайло со своим вороным. Молодой, горячий, горы впору своротить. Все пули обошли его стороной, а вот здесь, дома, не смог увернуться от косы костлявой. Выкуривая из одной хаты кулацкого сына, предложил ему подобру-поздорову бросить оружие. Тот согласился и затих. Когда дядько подошел поближе к плетню, из окошка хлестнул выстрел. Коварная пуля свалила его на землю.
Но беда, как говорят в народе, за собой горе тянет. Не затравянилась еще могила дядьки Михаила - тиф скосил старшую сестру Аннушку.
Родился я неудачным, меченым. На левой щеке кровянилось родимое пятно. Отец не обращал на это мания, а вот мать... Старухи, увидев ее на улице, крестились и обходили десятой дорогой. А если сталкивались лоб в лоб, шипели:
- Бога забыла, Параська, отсюдова и наказание такое - печать на сыне каинская. А еще твой Гришка о какой-то коммуне балакает, баламутит бесштанную голытьбу, чтоб у него язык и руки отсохли.
Руки у отца назло старушенциям не отсыхали: работа в них горела, да так, что стружки от рубанка с шипением кудрявились. А сапожничал он и того лучше.
Мать, наслушавшись всяких небылиц о моем исцелении, вынесла меня однажды на зорьке в огород, повернулась лицом к молодому месяцу, брызнула "заговоренной" водой. И что же? Через некоторое время пятно действительно исчезло. Вся Каратаевка смотрела на меня, как на чудо, и в каждой хате я чувствовал себя желанным гостем. А отец только посмеивался - вот, мол, и живая икона в доме...
Как и все крестьянские дети, я отчаянно обожал лошадей, любил ходить с ними в ночное. Распустив их по оврагам, мы собирались около костров, пекли в горячей золе картошку, обжигаясь, катали ее между ладонями. Вкусная, рассыпчатая, присыпанная щепоткой соли - это была поистине пища богов!
Но к лошадям колхозным получил доступ чуть позже. Экзаменовали сначала на свиньях. Стадо поручили небольшое, но удивительно неорганизованное. Потолкавшись на одном месте, хрюшки сразу же разбрелись кто куда. Хоть садись и плачь. И действительно, сел и разревелся так, что слезы текли в три ручья. Проходивший дед Березюк, увидев, в какой тяжелой ситуаций я очутился, хитровато прищурился, хихикнул и посоветовал поймать поросенка и крутнуть ему хвост. Завизжит, мол, и свиньи сразу сбегутся - чадо спасать. Так и сделал. Эффект был прямо-таки поразительным: через минуту я стоял в плотном визжащем кольце, и стадо шло за мной в любом направлении.
Но однажды увиденное отодвинуло на задний всю сельскую фауну - это был трактор. Вынырнув из солнечного половодья на бугор, он тарахтел по пыльной дороге, лоснящийся, в масляном поту. Вот это да!
Глаза у людей стали "квадратными". Мы, мальчишки, резво бежали за ребристыми барабанами колес и что-то радостно выкрикивали.
А потом была первая борозда. Когда лемех плуга глубоко врезался в землю и сделал полированный отвал, все стоявшие здесь изумленно переглянулись. Шутка, ли: с деда-прадеда махали волами и лошадьми, а тут такое...
Надо сказать, что появление у нас трактора вызвало новую волну, в решительной борьбе за переустройство деревни. Зашевелилось кулачество, зашипели церковники, проклиная дьявольскую машину. В ночной темноте загремели выстрелы из обрезов. Погиб тогда и наш родственник-комбедовец Ефим Лебедь. "Красный петух" загулял по домам активистов, подброшенные "святые" письма угрожали карой земной, и небесной за вступление в комсомол.
Однако одним из первых записался в кооператив отец.
В тридцатом году меня отвели в школу. Помещалась она в маленьком, осевшем по самые окна, домике. Сидели на длинных свежевыструганных скамейках, тесно прижавшись друг к другу. Так как букварь был только у учительницы, азбуку повторяли за ней нараспев, стараясь перекричать друг друга.
Мы очень любили слушать рассказы учительницы Любови Ивановны о путешествиях и приключениях.
Казалось, раздвигались неуютные стены класса и к нам врывались ветры далеких морей. Они уносили нас на своих крыльях в незнакомые края, населенные диковинными зверями: мы стояли на мостиках парусников - смелые, честные, мужественные - и совершали подвиги. После уроков гурьбой убегали в лес, где соревновались в беге и борьбе, секли самодельными саблями крапиву и осот, фантазируя, что это коварные и злые враги.
Немало бед принес нам тридцать третий год: выдался он на редкость неурожайным. Наш колхоз имени Буденного тогда еще некрепко стоял на ногах. Неразберихи хватало по горло. Отец от зари до зари пропадал в поле. Ругался с зажиточными мужиками, спорил с теми, кто оставался, в плену "головокружения от успехов". У людей не хватало одежды, обуви. Ели лебеду, в огородах по весне собирали гнилую картошку и свеклу.
Кулацкие сынки, науськиваемые своими родителями, сопровождали нас, бедняцких детей, идущих из школы, свистом, улюлюканьем, колкими обидными частушками.
Вот тогда и начинались свалки: шли стенка на стенку. Бились зло, до крови, с остервенением.
Вскоре мы всей семьей переехали в Ленинградскую область, где поселились под городом Лугой. В то время там размещались военные лагеря. В одном из них и начал работать сторожем отец. Новая обстановка пришлась мне по душе: вокруг стояли дремучие леса - глухие, таинственные, с тьмой-тьмущей грибов, багряной брусники, сладковато-горькой рябины, пьяной ягоды гоноболи. В школу бегал в Лугу - пять километров. Туда и обратно.
В то время Луга была заштатным городишком, небольшим и не слишком знатным, хотя великий Пушкин и упомянул его однажды в одном из своих шуточных стихотворений: "Есть на свете город Луга Петербургского округа..."
Чистенький городок буквально тонул в буйной зелени. За рекой, на песчаных холмах, глуховато шумел сосновый бор. В Заречье, в чернеющей зелени мачтовых сосен прятались нарядные дачи, ходила по узкоколейке закопченная "кукушка", у которой едва хватало пару на свисток...
А дружил с ребятами из соседней деревни - Николаевки. Уже после войны решил посмотреть места, где жили школьные товарищи Ваня Брюханский, Ваня Креузов, Аня Новикова, Валя Бух. Но никого тогда там не встретил: из бурьяна поднимались черные трубы сожженных изб, у развалин сиротливо клонились опаленные пожаром березки.
В "Северном" лагере я знал все ходы и выходы. Помогал танкистам приводить в порядок боевые машины после занятий, дотошно лез во все щели, расспрашивал о назначении различных механизмов, узлов и агрегатов, а со временем научился водить БТ-7, грузовик и легковые машины. Вместе с красноармейцами и слушателями бегал, плавал, учился стрелять. Все это мне здорово пригодилось в будущем.
Особенно привязался к коменданту лагеря. Куда он меня только не возил! ...
- Ванюша, ты был когда-нибудь в Ленинграде? - спросил как-то старший лейтенант Свиридов.
Отрицательно мотнул головой, продолжая протирать стекла его эмки.
- А хочешь поехать? Собирайся. На рассвете - в путь!