Как-то придя в лагерь, заметил необычное оживление, какую-то суету. Спросил у старшего лейтенанта Свиридова, что бы это значило. Он, таинственно приложив пальцы к губам, шепнул мне на ухо: "Нарком обороны приезжает..."
О Ворошилове я много знал - легендарный герой гражданской войны, соратник Владимира Ильича Ленина, боевой командир. Да и его портрет висел у нас дома. Но вот увидеть его ни разу не приходилось. А теперь есть такая возможность. Я уже говорил, что в лагере знал все ходы и выходы, и на сей раз нашел такую точку, где меня никто не мог увидеть, а я видел все.
Утром в часть приехал нарком обороны. До этого представлял Маршала Советского Союза К. Е. Ворошилова могучим кавалеристом, под которым лошадь прогибалась, а из машины вышел невысокий военный в длинной шинели и фуражке. Он легко прошелся перед экипажами, что-то говоря. Жесты его были энергичны и стремительны. Около некоторых экипажей задерживался подольше. Видимо, шутил, потому что сопровождающие весело оживлялись, смеялись.
Попрощавшись с танкистами, нарком обороны сел в верную эмку и отправился в другой лагерь, к нашим соседям.
Вскоре мы со всем войсковым хозяйством переехали в Красное Село. В школу попал к началу учебного года. Пришел сначала с отцом к заведующему учебной частью, и Захар Иванович повел меня сразу в класс, где учительница Анна Павловна Пылинина вела урок алгебры. Посоветовавшись, они меня посадили на самую последнюю парту.
- Вот к нашему полководцу садись, - сказал Захар Иванович и отечески погрозил пальцем моему будущему напарнику.
Юра Суворов был негласным лидером в классе. Он даже внешне отличался от всех: коренаст, под его рубашкой заметно бугрились тугие мышцы. Да и в других вопросах он стоял на голову выше своих сверстников: играл в духовом оркестре бумажной фабрики, был чемпионом школы по шахматам, вратарем в юношеской футбольной команде. К Юре тянулись, ему подражали.
Мы сразу поняли, что у нас есть много общего: я отлично стрелял, резво ходил на лыжах, плавал, занимался боксом.
Вскоре наш класс занял первое место по труду. Мальчишки сделали лучше других табуретки, да и по количеству больше, а девочки с вышивками участвовали в областном смотре детского творчества. Потом создали хор, где даже пели "Ноченьку" из оперы Рубинштейна "Демон", с разнообразным репертуаром выступали во время каникул в рабочих клубах Ленинграда.
Прекрасное, неповторимое время! И за него, радостное и счастливое, мы в первую очередь благодарны таким людям с большим и щедрым сердцем, как Анна Павловна Пылинина, которая впоследствии стала заслуженным учителем РСФСР и была награждена высшей наградой - орденом Ленина.
...Однажды в Красном Селе встретил стройного человека в летной форме. Глаза мои с завистью смотрели на блестящие крылья с пропеллером на петлицах. Не удержавшись, я спросил:
- Дяденька, а где можно научиться летать? Летчик улыбнулся, остановился, положил широкую ладонь на мое плечо.
- Летать учатся в летных школах. - И он назвал несколько школ, а потом добавил: - Знай, что недалеко отсюда поднялся в воздух первый русский самолет Александра Федоровича Можайского.
В следующее воскресенье встал рано-рано и ушел искать заветную поляну, на которой состоялся полет, расспрашивал встречных, старожилов. И, наконец, нашел ее...
В то время рекордные полеты Чкалова, Громова, Коккинаки будоражили немало молодых голов.
А тут еще появился кинофильм "Истребители". В общем, тогда тысячи юношей осаждали осоавиахимовские пороги, необузданная страсть вела их в высь. В полосу такой "эпидемии" попал и я. Мной владело желание во что бы то ни стало научиться летать. Летчики были нужны стране, чтобы защищать ее.
События, происходящие в западном мире, говорили: рано или поздно незваные гости сунутся в наш огород. Все отчетливее на волнах нацистских радиостанций гремела медь грубых солдатских маршей, кованые сапоги поднимали пыль на дорогах Европы. Обстановка требовала настоятельной военной подготовки. Учась последний год в школе, я записался в 1-й Ленинградский аэроклуб.
Мы очень гордились тем, что попали именно в этот старейший, богатый традициями аэроклуб, открывший впоследствии для многих летчиков и инженеров путь в небо и авиационную науку.
Наш набор начал занятия в ноябре 1940 года. Сначала, естественно, "грызли" теорию, но чаще всего поглядывали на небо. Близкое и далекое, желанное и пугающее... Помню, как сейчас, прозрачное январское небо 1941 года. Наверное, с него и начался мой разбег в небо, поставивший раз и навсегда точку над вопросом - кем быть.
Самый первый полет... О нем так просто не расскажешь, его надо почувствовать самому, пережить волнующую минуту неповторимости.
Погода стояла как по заказу: видимость - "миллион на миллион". На порыжевшем ковре аэродромного поля, притрушенного зернистым снежком, выстроились У-2 - легкие деревянно-полотняные машины с невысокими козырьками открытых кабин. На нескольких самолетах работали моторы, свистели круги пропеллеров, вздымая снежную пыльцу. Сладковато щекотал ноздри запах бензина, отработанного масла.
В строю курсанты - Маркирьев, Мякишев, Петров, Хлынов, Кжесяк, Шабунин, Данильченко и я... Рядом инструкторы - Салтыков, Чистяков, Мишин. Михаил Александрович Мишин был человеком добрейшей души, однако, как мы убедились, ему под горячую руку лучше не попадать: взгреет так, что и десятому закажешь! Невысокого роста, крепкого телосложения, он инструкторские истины всегда рассказывал скупым, но точным языком, акцентируя наше внимание на самом главном.
И вот мы у самолетов. Сажусь в кабину, привязываюсь ремнями, присоединяю к резиновому "уху" переговорный шланг. Слышу инструктора превосходно. Выруливаем на взлетную полосу. Стартер дает отмашку белым флагом. Легкий разбег - и пошли! Земля сразу побежала назад. Самолет начал взбираться по незримой лестнице в звенящую синь. Все строения на аэродроме и рядом на станции Горская стали похожими на детали из детского конструкторского набора. А земля начала показывать все новые и новые мозаичные картинки. Поплыли березовые рощи, отражающиеся в голубых озерах, еще не прихваченных льдом. Под крылом - пятнистые, уходящие вдаль пологие лесные холмы, перечеркнутые лентами дорог.
На развороте инструктор энергично опустил руку вниз: смотри, мол. Там лежало озеро Разлив. Дальше, в стороне, в белесом мареве, тонул легендарный Кронштадт.
- Запомни, - в шланге густой октавой пророкотал голос Михаила Александровича, - наш третий разворот - над местом, где жил в шалаше Ленин.
Машина чуть снизилась.
Теперь отчетливо виднелся гранитный памятник. Все мои эмоции окрасила какая-то строгость, ответственность, возвышенность.
Тридцать пять полетов было сделано с инструктором, один контрольный с начальником аэроклуба, и вот, наконец, получил разрешение на самостоятельный вылет.
- Ну а теперь, полетишь с "дядей Ваней", - легко подтолкнул меня Мишин к самолету. - Максимум внимания, минимум волнения. Делай все так же, как со мной.
А ребята уже тащили "дядю Ваню" - мешок с песком с полцентнера весом, чтобы не нарушалась весовая центровка, укладывали его на сиденье инструктора.
В кабине один. Запустил мотор, дал газ, "прожег" от замасливания свечи... Газ - полностью! И вот пошел на взлет, постепенно отдавая ручку управления от себя. Еще несколько секунд - и я в воздухе. Лечу! В душе все запело под свист ветра в расчалках плоскостей. Вот оно - чувство пусть еще не окрепшей, но власти над машиной!
Я, выросший в бурьянах, бегавший до первых морозов босиком, изучавший азбуку по единственному в классе букварю, священнодействую в кабине, слежу за приборами, запросто справляюсь с крылатой птицей! Фантазия: стоит только шевельнуть ручкой - и самолет отклоняется, куда хочу!
Полет окончен, теперь все внимание посадке. Легко приземляю машину. Подрагивают плоскости, самолет катится по земле, замедляя свой бег.
Первым встречает Михаил Александрович. Жмет руку, что-то говорит, но его не слышу: все существо еще во власти неба, огромного и такого теперь близкого, родного.
Полеты по кругу закончились. Перекочевали в зону, приступили к отработке виражей, переворотов через крыло, петли Нестерова. Фигуры давались легко, без дополнительных усилий. И тут очень захотелось что-то сделать от себя.
Разогнал свою "удвашку" да так бросил ее в отвесное пикирование, что в глазах потемнело, а кровь заклокотала в висках. Моментально убрал обороты, плавно выровнял машину. Откинулся назад, отдышался, виновато оглянулся вокруг. Докладывая о выполнении задания, думал: говорить о своей проделке или нет? Только было рот открыл, а Михаил Александрович мне вопросик подбросил, чувствую, с подвохом:
- Ваня, ты когда-нибудь целовался?
- Нет, - протянул я, чувствуя, что щеки густо краснеют.
- Так вот, учти: выбросишь еще раз такой фортель, крылышки сложишь и поцелуешься с землей. Вам все понятно, учлет Драченко?
Последняя фраза была сказана стальным голосом.
Узнал о моей проделке Евгений Мякишев. Он только и сказал:
- Тоже Чкалов нашелся. Каши мало еще съел...
С Женей мы сблизились сразу, несмотря на абсолютно разные, характеры. Он - выдержанный, расчетливый, спокойный, я - как вихрь. Не раз и не два Мякишев укрощал мои чрезмерные страсти, с логичной последовательностью доказывая, где прав, а где виноват...
К своей мечте Евгений шел трудно, с фанатичным упорством.
Рос он на Волге. С детства парня манили две стихии - вода и воздух. Но победило небо. Обратился в военкомат, чтобы отправили в летную школу. Дошел до медкомиссии, вернее, до терапевта, и тот поставил диагноз - расширение сердца. Растерялся, чуть не расплакался в кабинете, но врач только развел руками.
Решил нажать на спорт, выдумывая всевозможные упражнения, бегал, плавал, осаждал гимнастические снаряды, но от своего не отступил. Подал заявление в Саратовское авиатехучилище ГВФ - все-таки ближе к авиации. Год учебы, остался еще год. А тут родители переехали жить на станцию Мартышкино, что находится в одном километре от города Ломоносова. Здесь Женя, и узнал о существовании аэроклуба. Прошел комиссию - все нормально, абсолютно никаких отклонений. С трудом отпустили из училища, уговаривали, но он настоял - только летать. Так мы с Женей оказались за одной курсантской партой.
Особенно туговато нам пришлось зимой. Форсировали налет. Руки у всех обморожены металлом, пропитаны бензином, маслами. Приходилось самим быть, и летчиками, и техниками, из кабин буквально вываливались, насквозь пронизанные холодом. Терли перчатками окостеневшие носы, бежали в помещения и, схватив порцию благодатного тепла, вновь возвращались, на летное поле.
И опять гудели моторы, рассекая винтами морозный воздух, и ни одного звука ропота, жалоб, нытья не срывалось с обветренных губ ребят, тех ребят, которым через полгода впору пришлись и солдатская гимнастерка, и кирзовые сапоги. Поколение, юность которого опалила война, получило надежный заряд мужества и стойкости.
К концу зимы закончили учебно-летную программу. Вскоре нас представили военным летчикам, прибывшим из Тамбовской авиашколы пилотов. Старожилы аэроклуба называли их "купцами", но ничего купеческого в их облике мы не увидели. Командиры выглядели безукоризненно подтянутыми, форма на них сидела ладно, элегантно.